Фильке невдомек, войны он не видал, в солдатах не хаживал.
– Зимой бы и воевать, – ладит Филька. – Летом не до того, работы много.
Князь-боярин смеется.
– Ну, рассудил!
– Так правда же! Летом пускай бы дворяне одни дрались. Мужику летом некогда.
Вот оно как с мужичьем – примешься обтесывать, получишь дерзость. Борис выбрал Фильку из дворовых за медвежью силу, за послушание. Не было ведь, не было раньше этой лукавой ухмылки под белесыми бровями Фильки, стоероса, деревенщины.
– Сходи, посоветуй царю! – бурчит князь-боярин. – Поделись своей мудростью!
– И скажу.
– Не побоишься?
– Нет, вот те крест! – божится Филька.
Однако онемел, в каменный столб превратился Филька, когда в хату, стряхивая снежную пыль на земляной пол, вошел государь собственной персоной, а следом, с бутылкой в руке, светлейший Меншиков.
– Во Иордани крещахуся, – выпевал Алексашка, паясничая, – вином упивахуся.
Помахал штофом, как кадилом, выхватил пробку зубами, приказал:
– Нагни голову, князь!
– Крестим тебя, – громыхнул Петр, смеясь. – Полуполковник народился.
Поздравить пришли… Борис захлебывался от радости. Меншиков кропил его, вино струйками стекало по щекам, по подбородку.
– Хватит, – сказал царь, отнял бутылку. – Причастимся, братие! Закуска твоя, Бориска!
По знаку князя-боярина Филька ринулся в кладовую, доставил на подносе все, что нашарил, – остаток окорока, кружок жирной львовской колбасы с чесноком, посудину моченых яблок. Потом, поймав взгляд господина, повернулся, чтобы уйти.
– Постой! – Царь шагнул к Фильке, пощупал чугунной твердости плечи. – Хорош, хорош, Самсонище! Ну-ка разожми!
Филька бледнел от волнения, от натуги – не разжал царский кулак.
– Неважнецкое твое хозяйство, – морщился, поводил носом Меншиков. – Этим не отделаешься, князь. Придем в гости, херц мой? Назавтра, а?
Царь кивнул, сбросил на лавку свой суконный армейский плащ. Поверх него лег Алексашкин, губернаторский, подбитый куницей, с воротником из соболя.
Допили крепкую романею скоро, послали Фильку за добавкой. Светлейший, закатив глаза сладострастно, заказывал застолье на двадцать человек – фазаны, икру, поросят под хреном молочных.
Эка, разошелся! Спасибо, царь остановил.
– Разоришь Мышелова.
Внезапно взгляд Петра, обращенный на Бориса, словно обрел тяжесть.
– Ты что же, кот-котофей, не привез мне поклон от сына? Говорят, был наверху, у Алексея. Говорят люди… А ты – ни гугу.
– Я не отпираюсь, государь, – ответил Борис. – Не смел беспокоить тебя.
Сказал не всю правду. Для беседы наедине, о предмете столь деликатном, случая не представлялось. Но Борис и не искал случая.
– Сам изволишь знать, царевич теперь доброго попечения лишен. За отъездом Гюйсена… Поп Игнатьев у его высочества первый любезник, в кумпании набольший…
– Поперек лавки дитя не уложишь, – вставил Меншиков. – Сечь дитя поздно.
«Ты тем не менее лупил наследника», – подумал Борис, но сказал другое:
– Возраст жениховский… Толковали мы насчет этого… Не надо, говорит, мне жены чужой веры. Известно, кто настроил. Передай, говорит, батюшке – не хочу иноземку! Поучения мне читал к тому, из книг. Кто-то наплел, будто меня посылают невесту сватать.
– Ему не о том должно помышлять, – и Петр резко стукнул по столу костяшками пальцев. – Отчего дурь в мозгах? От праздности. Вот полазает по контрэскарпам… Я фортификацию Москвы с него спрошу, не с кого иного.
– Не жалей чадо, – поддакнул Алексашка. – Службу забросил, зарылся в свои четьи минеи… Ничего, херц мой, «отче наш» и то позабудет, как сунем в постель деву-красоту. Хучь бы басурманку… Штаны сумеет с нее снять.
– Что ты мелешь? – бросил царь. – Какие штаны?
Не турчанка она, немецкая принцесса из владетельного дома вольфенбюттельского. Состоит в родстве с цесарем, стало быть, невеста из числа лучших в Европе.
– Может, тебе и ехать сватом, – прибавил звездный брат. – Ну, да не завтра же…
И тут Борис осмелел.
– Вожжались мы с цесарем, – произнес он жестко. – Вожжались, а профиту – кукиш.
Рывком отодвинул оловянный стакан, расплескав вино, – уж коли решился снять бремя с души, так не спьяна, а в здравом уме. Заговорил быстро, силясь не утратить запал, глядя не в глаза звездному брату, а в грудь, обтянутую красным Преображенским сукном.
– Почто нам, Петр Алексеич?.. На все стороны кланяемся… Лорду Мальбруку золотых гор наобещали, а он, поди, с Карлом спелся. Лордам и так на море тесно. Английский ветер не в наши паруса… И австрийский без пользы. Под Азовом сидели, изведали цесарскую дружбу… Принцесс даром не отдают, приданое и от жениха требуется. А много ли мы стоим сейчас? Ты прости, Александр Данилыч, виктория под Калишем славная, да ведь Карл в Саксонии, поди, и не поперхнулся…
У светлейшего весело, льдисто блестели белки глаз.
– Вот и я говорю, херценскинд… Положим Карла на лопатки, любую невесту выберем Алексею.
Борис перевел взгляд на звездного брата.
– Свадьба не завтра, – Петр тяжело навалился на стол. – Припасем приданое.
– Времени-то упущено…
– Вижу, куда клонишь, – кинул царь раздраженно. – Мешкаем, позорим себя… Слыхал. Так что? В полк тебя отправить? Коли ты дипломатию почитаешь за ненужность…
Тут опять выручил Алексашка:
– Полно, друг сердешный, одумается князь! Пошли, покатаемся!
– Постой, Данилыч! – произнес царь, смягчившись. – Вишь, и он туда же… Того не разумеет, что война сия не равна прочим, проигрыш в ней смертелен. Дадим баталию наспех, за час один все старания пропали… Всей войны старания.
Обеими руками сдавил стакан, сплющил податливое олово.
– Князь кланяться устал. Ничего, и цесарю поклонись, спина не переломится. Не друг он нам? Не враг – и то слава богу… Забыл ты, забыл Азов. Султан нам в любой час пакость может преподнести. Советуешь пренебрегать цесарем? Турки вон держат Толстого в крепости, не выпускают… Считай, два противника у нас – Карл на поле, султан в засаде. А к цесарю ближайший двор – римский, любезность им окажем равную. Хорошо бы нашему послу еще викторию в придачу, штандарт победный, слов нет, хорошо… А ты без него сумей, коли есть разуменье. Дорожку ему, вишь, не укатали…
– Ли-ибер херц! – простонал Меншиков, заметив, что царь опять начал гневаться. – Выйдем на снежок! Сидим, сидим, кровь сохнет.
– Верно, Данилыч, усохла, – Петр встал. – Айда, Бориска! Закис ты тут.
Обнял, повел к двери. Меншиков, фаворит, какого гистория не знала, словно сдунул гнев с царя.
Вьюга отшумела, снег плотно одел истоптанный, изрезанный колесами замковый холм. Офицеры гвардии уже затеяли зимнюю забаву. Возня, смех с утра дотемна.
Семеновский поручик уступил санки царю, Петр вскочил, раскинул руки.
– Подтолкни!
Поехал стоя, потом спрыгнул, понесло к сугробу. В снегу мельтешили синие кафтаны. Царь, хохоча, принялся растаскивать борющихся, одного за ногу, другого за шиворот.
Меншиков сел в сани с Борисом.
– На тебя Василий Долгоруков наклепал, – шепнул светлейший. – Злом дышит, не его в Рим наряжают, латинщика ученого. Прознал, что ты виделся с царевичем… Боярин завидущий, не так горазд служить, как яму копать ближнему.
– Спасибо, – вымолвил Борис, смущенный неожиданной услугой.
4
«Тут же в Жолкве был генеральный совет, давать ли с неприятелем баталии в Польше или при своих границах, где положено, чтобы в Польше не давать: понеже ежели б какое нещастие учинилось, то бы трудно иметь ретираду; и для того положено дать баталию при своих границах, когда того необходимая нужда требовать будет; а в Польше на переправах и партиями, так же оголожением провианта и фуража, томить неприятеля, к чему и польские сенаторы многие на том согласились».
Так в «Журнале» царя записано решение, предопределившее викторию под Полтавой.
Борис Куракин на советы в замок не зван. Он не был свидетелем тому, как упорно, темнея лицом, настаивал на своем мнении Петр. Как подобострастно, шумно поддерживал царя Михал Вишневецкий – вскакивал с места, откидывался, дергал себя за ус, весьма собой довольный. Как светлейший Меншиков улыбкой, прибауткой разбивал тягостный дух, то и дело посещавший собрание.
А если бы и был приглашен полуполковник Куракин – что мог бы высказать, кроме сожаления об упущенном времени?
С нетерпеливого княжеского пера изливалось:
«Ордин был царского величества, чтобы отнюдь баталию не давать. А как другие рассуждаючи, – по тощоте людей шведов, ежели бы дана баталия, то бы, конечно, викторию московские могли иметь».
Теперь о какой тощоте речь! Шведы в Саксонии отъедаются, пополняют казну золотыми талерами и весной выступят в поход. Уклоняемся от баталии в Польше, стало быть, впускаем неприятеля к себе. Польских алеатов вокруг Вишневецкого осталась горстка, да и тот надолго ли верен? На кого ныне, в трудную пору, положиться? Август, слышно, просит у царя прощения, дескать, вынужден был подписать мир с Карлом в Альтранштадте, однако в надежде обмануть его и с российской помощью из Саксонии выдворить. Но из веры сей саксонский силач пустопорожний вышел. А Станислав, болонский студент, парижский повеса, коему случай подарил трон, набрался гонора, напыжился, возомнил себя победоносным монархом. В Варшаве с помпой принят посол Франции, шведы обхаживают его в чаянии денежного займа.
Из замка Жолкевских скачут курьеры, обдавая снежками Бориса, совершающего предписанный доктором Бехером моцион. Слышно, гетману Мазепе приказано к весне, по самой первой траве, встать под Киевом. Москву велено сделать военным лагерем, Кремль охватить не одним, а двумя рядами контрэскарпов, от Неглинной до Москвы-реки соорудить повсюду преграды для врага, на всех возвышенностях водрузить пушки. Мало того – к трудам ратным привлечены Можайск, Серпухов, монастырь Троицы-Сергия.
Неприятель с кормов саксонских подастся на украинские. А наш солдат запивает лежалый сухарь водой. И то не всегда он в наличности – сухарь.
– Вседержитель не допустит победы лютеран, – твердит Элиас Броджио. – Твердость царских воинов поистине святая. Я готов молиться на них, мой принц.
Цесарский посол часто в отлучке. Прикатил из Львова, притворно жалуется – никогда не падало на его хрупкие плечи столько забот. Однако плечи округлились, да и брюшко тоже.
– Смотрите, смотрите, принц, как мило резвятся воины! Не есть ли это проявление душевной чистоты!
Горку расцветили красные кафтаны преображенцев. Короткая оттепель сменилась морозцем, салазки, заезжавшие на наст, проваливались с хрустом.
– Помяните мое слово, принц, для лютеран эта зима – последняя. Карл сам просится в руки.
Он, Броджио, приготовил альянс царя и императора. Карл не успеет двинуться в наступление – ловушка захлопнется. Шведы будут заперты в Саксонии, заперты с двух сторон. Нужды нет, что война на западе не кончена – сил у императора хватит, был бы только обеспечен венгерский тыл. Для усмирения мятежного Ракоци хватит сорока тысяч русских солдат. Царь отнесся к просьбе Иосифа благосклонно.
– Не угодно ли? – Борис подтолкнул иезуиту санки. – Радость чистых душ и нам не чужда.
– Охотно, охотно, – ответил Броджио, бросив на принца быстрый взгляд. – Снег – моя стихия. Я родился среди белых вершин южного Тироля.
Садясь, он неловко подбирает полы теплого плаща, сует под себя. Хвала богу, отвлекся, не повторит сотый раз сказанное.
Цесарь присутствием шведов в Саксонии обеспокоен, оттого и желает заручиться дружбой царя. Отвергать добрую коришпонденцию невыгодно. Оба суверена сим прожектом альянса друг друга приманивают, испытывают.
Ох, доля дипломата! Волей-неволей вступай в игру, делай вид, что его царское величество готов предать князя Ракоци, благородного витязя! Поддакивай лукавому иезуиту, не выказывай стыда и досады!
– Суровый климат закалил характер русских, – рассуждает Броджио, трогаясь с места. – Догоняйте, принц!
Борис удерживает ногой бег своих салазок – Броджио отвык от своей стихии, едет осторожно. Однако опасность проглядел, с горбовины скользнул в яму. Борис наблюдал, как разматывается зеленый атласный клубок, выпрастывая руки и ноги.
– Память о Жолкве, – сказал он, отряхиваясь, – будет нам приятна в раскаленном Риме.
Пошли в гору, волоча санки.
– Впрочем, во дворце Сагрипанти есть чем освежиться, дорогой принц. Фраскати из своей фактории… Ручаюсь, вы не пробовали настоящего фраскати. Это лучшее вино римской Кампании.
Броджио ликует – он счастлив, безмерно счастлив сопутствовать принцу в Вечном городе, облегчить ему задачу с помощью влиятельных знакомцев и прежде всего Сагрипанти, знатного родственника, могущественного кардинала. О, принц не заблудится в столице, полной соблазнов и интриг, – с ним будет верный чичероне!
Пропади он пропадом! И в Риме придется длить игру, надоевшую Борису до одури.
Хлопот и так выше головы, а тут еще Броджио… Не заплакать бы от его помощи… Правда, цесарский посол царем обнадежен всячески. Иезуиты в Москве – в новом храме и в школе – справили новоселье, и никто их не утеснит. И дорога в Китай им отныне свободна. Борис это приятство царского величества объявит папе, а Броджио взялся подтвердить, чтобы никакие сомнения первосвященника не посещали.
Как будто нет у иезуита резона ссорить папу с царем, искать пользы Станиславу…
Из Львова сообщают: Броджио виделся там с ксендзом Заленским, а он интриган известный, пытался перетянуть к Станиславу гетмана Мазепу. В последние дни иезуит пребывает в ажитации особенной. Носится по городам, по обителям, шепчется с магнатами, с чинами церковными.
Верно, жарко придется в Риме. На театре войны решительной баталии нет, а ему, дипломату, она вскоре предстоит.
5
Броджио докладывал:
«Я не преминул повести дело так, чтобы светлейший царь тотчас отправил в Рим московского посла, что царь и сделал еще при мне и приказал князю Куракину в течение недели приготовиться в дорогу… Он опередит меня, заедет в Венецию и пробудет там некоторое время. Я усердно просил его следовать за мною в Рим и покончить там наши дела».
Нужды нет, что демарш Куракина назначен давно – так звучит внушительнее. Не грех придать себе побольше веса в глазах начальников.
Понятно, самое важное бумаге не доверено. Даже шифрованные страницы донесений не откроют, например, содержания беседы с Заленским, беседы трудной, заронившей смутную тревогу…
Встретились на площади у иезуитского собора. Капризная львовская погода угостила сырой пургой. Новая колокольня – самая высокая в городе – тонула во мгле. Красные вмятины от шведских ядер исчезли, залепленные снегом.
– Жестокий удел, – вздохнул Броджио. – Появиться на свет с тем, чтобы тотчас принять удары…
Когда Львов осадили войска Карла, со звонницы только что сняли леса.
– Людская злоба неиссякаема, – отозвался Заленский. – Но представьте, брат мой, нашлись католики, которые злорадствовали, говоря, – чересчур вознеслись иезуиты, наконец-то сбито немного спеси!
– От глупости, увы, нет лекарства, – сказал Броджио резко.
Заленский поистине загордился, если не нашел другого обращения к послу императора, как «брат». Провинциальный попик, ставший всего-навсего ректором коллегии…
Месса только что кончилась, внутренность храма согрелась человеческим теплом.
– Я уезжаю в Рим, – сказал Броджио. – Быть может, его святейшество задержит меня, – прибавил он веско, дабы поставить невежу на место.
Свечное сияние текло в полутьме потоками. Назойливо следила за беседой надменная, носатая старуха в рогатом чепце, беспокойно таращил недетские, печальные глаза младенец. Элиасу никогда не нравился польский обычай – уснащать церковные стены портретами умерших.
Круглое лицо толстяка Заленского маслено лоснилось.
– Следовательно, Мазепу вы поручаете всецело мне, если я вас правильно понял.
– Да, всецело.
Подслеповатые глаза ректора блаженно прищурились. Теперь совершенно очевидно – отъезд начальника его радует.
– Наше дело близится к завершению, – сказал Броджио сухо, наставительно. – Постарайтесь обращать на себя поменьше внимания.
– Брат рассуждает мудро, – ответил ректор смиренно. – Вообще, я считаю, что вокруг гетмана чрезмерно много снует наших.
– Кого вы имеете в виду?
– Номина сунт одиоза, – произнес Заленский по-латыни.
– Оставьте в покое Цицерона! В данной ситуации скрывать имена нелепо. Назову вам княгиню Дульскую, с которой вас так часто видят. Ее ревность к гетману смешна и опасна.
– О, вы несправедливы к ней, брат! Она умеет подавлять низменные чувства.
– Все равно. Сейчас целесообразнее забирать дело в мужские руки.
– Осмелюсь возразить вам, – голос Заленского внезапно обрел твердость. – Устранить княгиню нельзя. Вы знаете, она была в Варшаве…
– С вашего ведома?
– Вельможная пани не спрашивала позволения. А вы находились при царской особе, и я…
– Хорошо, хорошо… Что же она привезла?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Зимой бы и воевать, – ладит Филька. – Летом не до того, работы много.
Князь-боярин смеется.
– Ну, рассудил!
– Так правда же! Летом пускай бы дворяне одни дрались. Мужику летом некогда.
Вот оно как с мужичьем – примешься обтесывать, получишь дерзость. Борис выбрал Фильку из дворовых за медвежью силу, за послушание. Не было ведь, не было раньше этой лукавой ухмылки под белесыми бровями Фильки, стоероса, деревенщины.
– Сходи, посоветуй царю! – бурчит князь-боярин. – Поделись своей мудростью!
– И скажу.
– Не побоишься?
– Нет, вот те крест! – божится Филька.
Однако онемел, в каменный столб превратился Филька, когда в хату, стряхивая снежную пыль на земляной пол, вошел государь собственной персоной, а следом, с бутылкой в руке, светлейший Меншиков.
– Во Иордани крещахуся, – выпевал Алексашка, паясничая, – вином упивахуся.
Помахал штофом, как кадилом, выхватил пробку зубами, приказал:
– Нагни голову, князь!
– Крестим тебя, – громыхнул Петр, смеясь. – Полуполковник народился.
Поздравить пришли… Борис захлебывался от радости. Меншиков кропил его, вино струйками стекало по щекам, по подбородку.
– Хватит, – сказал царь, отнял бутылку. – Причастимся, братие! Закуска твоя, Бориска!
По знаку князя-боярина Филька ринулся в кладовую, доставил на подносе все, что нашарил, – остаток окорока, кружок жирной львовской колбасы с чесноком, посудину моченых яблок. Потом, поймав взгляд господина, повернулся, чтобы уйти.
– Постой! – Царь шагнул к Фильке, пощупал чугунной твердости плечи. – Хорош, хорош, Самсонище! Ну-ка разожми!
Филька бледнел от волнения, от натуги – не разжал царский кулак.
– Неважнецкое твое хозяйство, – морщился, поводил носом Меншиков. – Этим не отделаешься, князь. Придем в гости, херц мой? Назавтра, а?
Царь кивнул, сбросил на лавку свой суконный армейский плащ. Поверх него лег Алексашкин, губернаторский, подбитый куницей, с воротником из соболя.
Допили крепкую романею скоро, послали Фильку за добавкой. Светлейший, закатив глаза сладострастно, заказывал застолье на двадцать человек – фазаны, икру, поросят под хреном молочных.
Эка, разошелся! Спасибо, царь остановил.
– Разоришь Мышелова.
Внезапно взгляд Петра, обращенный на Бориса, словно обрел тяжесть.
– Ты что же, кот-котофей, не привез мне поклон от сына? Говорят, был наверху, у Алексея. Говорят люди… А ты – ни гугу.
– Я не отпираюсь, государь, – ответил Борис. – Не смел беспокоить тебя.
Сказал не всю правду. Для беседы наедине, о предмете столь деликатном, случая не представлялось. Но Борис и не искал случая.
– Сам изволишь знать, царевич теперь доброго попечения лишен. За отъездом Гюйсена… Поп Игнатьев у его высочества первый любезник, в кумпании набольший…
– Поперек лавки дитя не уложишь, – вставил Меншиков. – Сечь дитя поздно.
«Ты тем не менее лупил наследника», – подумал Борис, но сказал другое:
– Возраст жениховский… Толковали мы насчет этого… Не надо, говорит, мне жены чужой веры. Известно, кто настроил. Передай, говорит, батюшке – не хочу иноземку! Поучения мне читал к тому, из книг. Кто-то наплел, будто меня посылают невесту сватать.
– Ему не о том должно помышлять, – и Петр резко стукнул по столу костяшками пальцев. – Отчего дурь в мозгах? От праздности. Вот полазает по контрэскарпам… Я фортификацию Москвы с него спрошу, не с кого иного.
– Не жалей чадо, – поддакнул Алексашка. – Службу забросил, зарылся в свои четьи минеи… Ничего, херц мой, «отче наш» и то позабудет, как сунем в постель деву-красоту. Хучь бы басурманку… Штаны сумеет с нее снять.
– Что ты мелешь? – бросил царь. – Какие штаны?
Не турчанка она, немецкая принцесса из владетельного дома вольфенбюттельского. Состоит в родстве с цесарем, стало быть, невеста из числа лучших в Европе.
– Может, тебе и ехать сватом, – прибавил звездный брат. – Ну, да не завтра же…
И тут Борис осмелел.
– Вожжались мы с цесарем, – произнес он жестко. – Вожжались, а профиту – кукиш.
Рывком отодвинул оловянный стакан, расплескав вино, – уж коли решился снять бремя с души, так не спьяна, а в здравом уме. Заговорил быстро, силясь не утратить запал, глядя не в глаза звездному брату, а в грудь, обтянутую красным Преображенским сукном.
– Почто нам, Петр Алексеич?.. На все стороны кланяемся… Лорду Мальбруку золотых гор наобещали, а он, поди, с Карлом спелся. Лордам и так на море тесно. Английский ветер не в наши паруса… И австрийский без пользы. Под Азовом сидели, изведали цесарскую дружбу… Принцесс даром не отдают, приданое и от жениха требуется. А много ли мы стоим сейчас? Ты прости, Александр Данилыч, виктория под Калишем славная, да ведь Карл в Саксонии, поди, и не поперхнулся…
У светлейшего весело, льдисто блестели белки глаз.
– Вот и я говорю, херценскинд… Положим Карла на лопатки, любую невесту выберем Алексею.
Борис перевел взгляд на звездного брата.
– Свадьба не завтра, – Петр тяжело навалился на стол. – Припасем приданое.
– Времени-то упущено…
– Вижу, куда клонишь, – кинул царь раздраженно. – Мешкаем, позорим себя… Слыхал. Так что? В полк тебя отправить? Коли ты дипломатию почитаешь за ненужность…
Тут опять выручил Алексашка:
– Полно, друг сердешный, одумается князь! Пошли, покатаемся!
– Постой, Данилыч! – произнес царь, смягчившись. – Вишь, и он туда же… Того не разумеет, что война сия не равна прочим, проигрыш в ней смертелен. Дадим баталию наспех, за час один все старания пропали… Всей войны старания.
Обеими руками сдавил стакан, сплющил податливое олово.
– Князь кланяться устал. Ничего, и цесарю поклонись, спина не переломится. Не друг он нам? Не враг – и то слава богу… Забыл ты, забыл Азов. Султан нам в любой час пакость может преподнести. Советуешь пренебрегать цесарем? Турки вон держат Толстого в крепости, не выпускают… Считай, два противника у нас – Карл на поле, султан в засаде. А к цесарю ближайший двор – римский, любезность им окажем равную. Хорошо бы нашему послу еще викторию в придачу, штандарт победный, слов нет, хорошо… А ты без него сумей, коли есть разуменье. Дорожку ему, вишь, не укатали…
– Ли-ибер херц! – простонал Меншиков, заметив, что царь опять начал гневаться. – Выйдем на снежок! Сидим, сидим, кровь сохнет.
– Верно, Данилыч, усохла, – Петр встал. – Айда, Бориска! Закис ты тут.
Обнял, повел к двери. Меншиков, фаворит, какого гистория не знала, словно сдунул гнев с царя.
Вьюга отшумела, снег плотно одел истоптанный, изрезанный колесами замковый холм. Офицеры гвардии уже затеяли зимнюю забаву. Возня, смех с утра дотемна.
Семеновский поручик уступил санки царю, Петр вскочил, раскинул руки.
– Подтолкни!
Поехал стоя, потом спрыгнул, понесло к сугробу. В снегу мельтешили синие кафтаны. Царь, хохоча, принялся растаскивать борющихся, одного за ногу, другого за шиворот.
Меншиков сел в сани с Борисом.
– На тебя Василий Долгоруков наклепал, – шепнул светлейший. – Злом дышит, не его в Рим наряжают, латинщика ученого. Прознал, что ты виделся с царевичем… Боярин завидущий, не так горазд служить, как яму копать ближнему.
– Спасибо, – вымолвил Борис, смущенный неожиданной услугой.
4
«Тут же в Жолкве был генеральный совет, давать ли с неприятелем баталии в Польше или при своих границах, где положено, чтобы в Польше не давать: понеже ежели б какое нещастие учинилось, то бы трудно иметь ретираду; и для того положено дать баталию при своих границах, когда того необходимая нужда требовать будет; а в Польше на переправах и партиями, так же оголожением провианта и фуража, томить неприятеля, к чему и польские сенаторы многие на том согласились».
Так в «Журнале» царя записано решение, предопределившее викторию под Полтавой.
Борис Куракин на советы в замок не зван. Он не был свидетелем тому, как упорно, темнея лицом, настаивал на своем мнении Петр. Как подобострастно, шумно поддерживал царя Михал Вишневецкий – вскакивал с места, откидывался, дергал себя за ус, весьма собой довольный. Как светлейший Меншиков улыбкой, прибауткой разбивал тягостный дух, то и дело посещавший собрание.
А если бы и был приглашен полуполковник Куракин – что мог бы высказать, кроме сожаления об упущенном времени?
С нетерпеливого княжеского пера изливалось:
«Ордин был царского величества, чтобы отнюдь баталию не давать. А как другие рассуждаючи, – по тощоте людей шведов, ежели бы дана баталия, то бы, конечно, викторию московские могли иметь».
Теперь о какой тощоте речь! Шведы в Саксонии отъедаются, пополняют казну золотыми талерами и весной выступят в поход. Уклоняемся от баталии в Польше, стало быть, впускаем неприятеля к себе. Польских алеатов вокруг Вишневецкого осталась горстка, да и тот надолго ли верен? На кого ныне, в трудную пору, положиться? Август, слышно, просит у царя прощения, дескать, вынужден был подписать мир с Карлом в Альтранштадте, однако в надежде обмануть его и с российской помощью из Саксонии выдворить. Но из веры сей саксонский силач пустопорожний вышел. А Станислав, болонский студент, парижский повеса, коему случай подарил трон, набрался гонора, напыжился, возомнил себя победоносным монархом. В Варшаве с помпой принят посол Франции, шведы обхаживают его в чаянии денежного займа.
Из замка Жолкевских скачут курьеры, обдавая снежками Бориса, совершающего предписанный доктором Бехером моцион. Слышно, гетману Мазепе приказано к весне, по самой первой траве, встать под Киевом. Москву велено сделать военным лагерем, Кремль охватить не одним, а двумя рядами контрэскарпов, от Неглинной до Москвы-реки соорудить повсюду преграды для врага, на всех возвышенностях водрузить пушки. Мало того – к трудам ратным привлечены Можайск, Серпухов, монастырь Троицы-Сергия.
Неприятель с кормов саксонских подастся на украинские. А наш солдат запивает лежалый сухарь водой. И то не всегда он в наличности – сухарь.
– Вседержитель не допустит победы лютеран, – твердит Элиас Броджио. – Твердость царских воинов поистине святая. Я готов молиться на них, мой принц.
Цесарский посол часто в отлучке. Прикатил из Львова, притворно жалуется – никогда не падало на его хрупкие плечи столько забот. Однако плечи округлились, да и брюшко тоже.
– Смотрите, смотрите, принц, как мило резвятся воины! Не есть ли это проявление душевной чистоты!
Горку расцветили красные кафтаны преображенцев. Короткая оттепель сменилась морозцем, салазки, заезжавшие на наст, проваливались с хрустом.
– Помяните мое слово, принц, для лютеран эта зима – последняя. Карл сам просится в руки.
Он, Броджио, приготовил альянс царя и императора. Карл не успеет двинуться в наступление – ловушка захлопнется. Шведы будут заперты в Саксонии, заперты с двух сторон. Нужды нет, что война на западе не кончена – сил у императора хватит, был бы только обеспечен венгерский тыл. Для усмирения мятежного Ракоци хватит сорока тысяч русских солдат. Царь отнесся к просьбе Иосифа благосклонно.
– Не угодно ли? – Борис подтолкнул иезуиту санки. – Радость чистых душ и нам не чужда.
– Охотно, охотно, – ответил Броджио, бросив на принца быстрый взгляд. – Снег – моя стихия. Я родился среди белых вершин южного Тироля.
Садясь, он неловко подбирает полы теплого плаща, сует под себя. Хвала богу, отвлекся, не повторит сотый раз сказанное.
Цесарь присутствием шведов в Саксонии обеспокоен, оттого и желает заручиться дружбой царя. Отвергать добрую коришпонденцию невыгодно. Оба суверена сим прожектом альянса друг друга приманивают, испытывают.
Ох, доля дипломата! Волей-неволей вступай в игру, делай вид, что его царское величество готов предать князя Ракоци, благородного витязя! Поддакивай лукавому иезуиту, не выказывай стыда и досады!
– Суровый климат закалил характер русских, – рассуждает Броджио, трогаясь с места. – Догоняйте, принц!
Борис удерживает ногой бег своих салазок – Броджио отвык от своей стихии, едет осторожно. Однако опасность проглядел, с горбовины скользнул в яму. Борис наблюдал, как разматывается зеленый атласный клубок, выпрастывая руки и ноги.
– Память о Жолкве, – сказал он, отряхиваясь, – будет нам приятна в раскаленном Риме.
Пошли в гору, волоча санки.
– Впрочем, во дворце Сагрипанти есть чем освежиться, дорогой принц. Фраскати из своей фактории… Ручаюсь, вы не пробовали настоящего фраскати. Это лучшее вино римской Кампании.
Броджио ликует – он счастлив, безмерно счастлив сопутствовать принцу в Вечном городе, облегчить ему задачу с помощью влиятельных знакомцев и прежде всего Сагрипанти, знатного родственника, могущественного кардинала. О, принц не заблудится в столице, полной соблазнов и интриг, – с ним будет верный чичероне!
Пропади он пропадом! И в Риме придется длить игру, надоевшую Борису до одури.
Хлопот и так выше головы, а тут еще Броджио… Не заплакать бы от его помощи… Правда, цесарский посол царем обнадежен всячески. Иезуиты в Москве – в новом храме и в школе – справили новоселье, и никто их не утеснит. И дорога в Китай им отныне свободна. Борис это приятство царского величества объявит папе, а Броджио взялся подтвердить, чтобы никакие сомнения первосвященника не посещали.
Как будто нет у иезуита резона ссорить папу с царем, искать пользы Станиславу…
Из Львова сообщают: Броджио виделся там с ксендзом Заленским, а он интриган известный, пытался перетянуть к Станиславу гетмана Мазепу. В последние дни иезуит пребывает в ажитации особенной. Носится по городам, по обителям, шепчется с магнатами, с чинами церковными.
Верно, жарко придется в Риме. На театре войны решительной баталии нет, а ему, дипломату, она вскоре предстоит.
5
Броджио докладывал:
«Я не преминул повести дело так, чтобы светлейший царь тотчас отправил в Рим московского посла, что царь и сделал еще при мне и приказал князю Куракину в течение недели приготовиться в дорогу… Он опередит меня, заедет в Венецию и пробудет там некоторое время. Я усердно просил его следовать за мною в Рим и покончить там наши дела».
Нужды нет, что демарш Куракина назначен давно – так звучит внушительнее. Не грех придать себе побольше веса в глазах начальников.
Понятно, самое важное бумаге не доверено. Даже шифрованные страницы донесений не откроют, например, содержания беседы с Заленским, беседы трудной, заронившей смутную тревогу…
Встретились на площади у иезуитского собора. Капризная львовская погода угостила сырой пургой. Новая колокольня – самая высокая в городе – тонула во мгле. Красные вмятины от шведских ядер исчезли, залепленные снегом.
– Жестокий удел, – вздохнул Броджио. – Появиться на свет с тем, чтобы тотчас принять удары…
Когда Львов осадили войска Карла, со звонницы только что сняли леса.
– Людская злоба неиссякаема, – отозвался Заленский. – Но представьте, брат мой, нашлись католики, которые злорадствовали, говоря, – чересчур вознеслись иезуиты, наконец-то сбито немного спеси!
– От глупости, увы, нет лекарства, – сказал Броджио резко.
Заленский поистине загордился, если не нашел другого обращения к послу императора, как «брат». Провинциальный попик, ставший всего-навсего ректором коллегии…
Месса только что кончилась, внутренность храма согрелась человеческим теплом.
– Я уезжаю в Рим, – сказал Броджио. – Быть может, его святейшество задержит меня, – прибавил он веско, дабы поставить невежу на место.
Свечное сияние текло в полутьме потоками. Назойливо следила за беседой надменная, носатая старуха в рогатом чепце, беспокойно таращил недетские, печальные глаза младенец. Элиасу никогда не нравился польский обычай – уснащать церковные стены портретами умерших.
Круглое лицо толстяка Заленского маслено лоснилось.
– Следовательно, Мазепу вы поручаете всецело мне, если я вас правильно понял.
– Да, всецело.
Подслеповатые глаза ректора блаженно прищурились. Теперь совершенно очевидно – отъезд начальника его радует.
– Наше дело близится к завершению, – сказал Броджио сухо, наставительно. – Постарайтесь обращать на себя поменьше внимания.
– Брат рассуждает мудро, – ответил ректор смиренно. – Вообще, я считаю, что вокруг гетмана чрезмерно много снует наших.
– Кого вы имеете в виду?
– Номина сунт одиоза, – произнес Заленский по-латыни.
– Оставьте в покое Цицерона! В данной ситуации скрывать имена нелепо. Назову вам княгиню Дульскую, с которой вас так часто видят. Ее ревность к гетману смешна и опасна.
– О, вы несправедливы к ней, брат! Она умеет подавлять низменные чувства.
– Все равно. Сейчас целесообразнее забирать дело в мужские руки.
– Осмелюсь возразить вам, – голос Заленского внезапно обрел твердость. – Устранить княгиню нельзя. Вы знаете, она была в Варшаве…
– С вашего ведома?
– Вельможная пани не спрашивала позволения. А вы находились при царской особе, и я…
– Хорошо, хорошо… Что же она привезла?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54