— И чего к нам косого положили! Лучше бы к девчонкам!
Неожиданно найденыш открыл глаза.
— Проснулся, — комментировал Жора. — Глаза-щелки! Фу!
— Кино Владленовна ругаться будет, — сказал кто-то испуганно.
— А что мы такого делаем?
Толстый Жора наклонился над новеньким.
— Ты же орать не будешь?
Младенец лежал тихо, только глазами моргал. Он был спеленат по рукам и ногам, как и положено младенцам.
— Шишкин, — поинтересовался Жора, — у тебя ведь фонарь есть?
— А что? — отозвался Шишкин.
— Говорят, что у косоглазых кожа желтая. Поглядим?
— Чего ты ему спать не даешь? Он еще маленький.
— Фонарь жалко, что ли? — разозлился Жора. — Так и скажи.
— Не жалко, — со вздохом ответил Шишкин. — Только вот батарейки слабые…
— Ничего, мы только на кожу посмотрим, и все…
Через кровати толстому мальчишке передали фонарик, но прежде чем включить его, исследователь потянул за пеленки новенького, обнажая младенца.
Найденыш никак не проявлялся, молчал, не шевелился, лишь смотрел бесстрастно на Жору.
— Включаю фонарь! — предупредил толстяк.
— Давай! — поддержали товарищи.
Луч света, пробежав по палате, выхватив из темноты детские лица со сверкающими от любопытства глазами, уткнулся в голое тело новенького.
— Ну что там? — спросили.
— Желтовата кожа, — подтвердил Жора. — Ненашенский!
При слове «ненашенский» в толстом мальчишке почему-то проснулось раздражение. Все «ненашенское» было чужим, а значит, враждебным. А от всего враждебного нужно защищаться!
Жора не мог отдать отчет своим действиям. Сейчас он был похож на звереныша, защищающего территорию. Толстяк потянулся к найденышу и ущипнул его за голый живот.
— Вот тебе! — произнес он.
Мальчишка хотел было еще хмыкнуть, но тут произошло неожиданное. Что-то молниеносно мелькнуло у него перед глазами и камнем врезалось в нос, ломая мягкие хрящики.
Фонарь вывалился из рук Жоры и разбился, к ужасу Шишкина. Вслед за звоном разбитого стекла раздался оглушительный визг толстяка, из покореженного носа которого фонтанировала кровь.
Жора визжал долго, как недорезанная свинья, пока на крик в палату не вбежала Марина Владленовна, разбуженная совсем не вовремя, принеся с собой в палату недосмотренный сон про что-то волнующее.
Пышущая ночью воспитательница включила свет и обнаружила ужасающую картину. Посреди палаты стоял и орал Жора Сушкин, из носа которого во все стороны хлестала кровь. Его рот был растянут до отказа. Он продолжал кричать, но голос уже охрип и пацан вовсе стал похож на издыхающего поросенка.
— Что случилось? — в ужасе вскричала Кино Владленовна.
Все волнующее во сне облетело с души воспитательницы Дикой, как сухие листья, и она, подбежав к окровавленному мальчишке, схватила его за толстые щеки и принялась допытываться:
— Что произошло? Отвечай, Сушкин!
— Он… Он… — Жора указывал пальцем на найденыша, который лежал в кровати и сучил ножками.
— С кем ты подрался? — допытывалась Кино Владленовна. — Кто тебя ударил?!!
— Он!
Жора с ужасом смотрел на младенца, а тот в свою очередь глядел открыто, и в какой-то момент толстому Сушкину показалось, что найденыш подмигнул ему.
— Он меня ударил! — твердо произнес толстяк, икнув. — Косоглазый!
— Не говори глупостей! — строго сказала Дикая, утирая подолом ночной рубашки кровь с лица Жоры, причем рубашка задралась и мальчишки увидели беленькие трусики воспитательницы. При созерцании хоть и прикрытого женского лона дети испытали каждый свое чувство, но все подсознательно отметили, что чувство незнакомое, способное отвлечь внимание даже от изуродованного Сушкина.
— Чего уставились! — вскричала Дикая и опустила окровавленный подол к красивым коленям. — Я вас спрашиваю, что здесь произошло?!.
Вдруг она разглядела на животе найденыша нарождающийся синяк-подтек и разозлилась еще больше.
— Твоя работа?
Дикая больно сжала щеку Сушкина, и тот заскулил от новой муки.
— Ну?
— Да я слегка… — слезы текли по полному лицу Жоры, намачивая пальчики Кино Владленовны. — Он — желтый!..
Ах, какие жестокие дети, — вздохнула она и вспомнила, что и в ее бытность детдомовкой нравы были отнюдь не мягче, что жизнь идет и ничего не меняется.
— А ты — толстый! Тебя разве бьют за это?
— Бьют, — с готовностью ответил Сушкин. — Очень часто. Говорят: пончик, пончик, сел в вагончик и поехал на войну, дрался, дрался, обос…
— Дальше не надо! — скомандовала Дикая.
— А потом бьют за то, что я обос…
— Я сказала, не надо дальше!
— А я что, я терплю, у каждого свои недостатки!..
Дикая отпустила щеку Жоры, отошла к двери и, прокашлявшись, спросила:
— Так кто все-таки избил Сушкина? Считаю до трех… Раз… На счет три все будут завтра лишены полдника! Два…
Дети молчали. Они не знали, кто избил Сушкина, а от этого им было страшновато. Бог с ним, как говорится, с полдником…
— Три!
Дикая погасила свет и, не пожелав «спокойной ночи», отправилась в свою комнату, где коротко взглянула на книгу про высокие чувства, грустно вздохнула, сняла через голову испорченную ночнушку, посмотрела на свою красивую грудь, вздохнула еще грустнее и улеглась в одноместную кровать, укрывшись совсем не пуховым одеялом…
В палате мальчишек продолжалась разборка.
— Кто тебя, Сушкин, ударил? — спросил кто-то.
— Я ж говорю — косоглазый!
— Чего врешь? Он еще ходить не может!
— Да точно, — оправдывался Жора. — Рукой как даст!
— Фонарь разбил! — проныл Шишкин.
— Оттого и говорит, что новенький ударил, — продолжил кто-то. — Не хочет отвечать за фонарь!
— Жирный! — донеслось из другого угла.
— Свинятина! — поддержал какой-то товарищ.
— Разби-ил фонарь!.. — Шишкин плакал.
— Отвечать придется, — пришел из угла вердикт.
Сушкин понял, что его будут сейчас бить и именно за то, что он толстый, за то, что он не такой, как все. Но орать теперь будет нельзя, так как это воспринимается детдомовскими как западло, как призыв на помощь взрослых, что совсем запретно. За такое будут лупить вплоть до получения паспорта.
— Будете бить? — обреченно поинтересовался Жора.
— Ага, — подтвердили из угла.
— А можно я рот подушкой закрою, а то, боюсь, за-ору?
— Полотенцем! — скорректировали. — Мы тебя по морде тоже бить будем.
— Хорошо, — согласился Сушкин, нащупал в темноте спинку кровати, на которой висело вафельное полотенце, и засунул его край себе в рот.
— Готов? — спросили.
— Угу, — промычал Жора в ответ, лег на пол и сгруппировался.
Его били долго. Дети были маленькие, и поэтому их несильные удары не могли еще увечить внутренних органов человека, но боль причиняли изрядную.
Сушкин извивался по полу, стараясь прикрывать голову.
— Ну-ка, открой лицо! — приказал кто-то.
— Ой, больно! — сдавленно стонал Жора.
— Ничего-ничего! Открывай лицо!
Сушкин потихонечку убрал от физиономии руки.
— Только не очень сильно! — взмолился он.
— Постараемся!..
Жора почувствовал удар ноги в самую скулу, унюхал запах грязных пальцев и тихо взвыл.
— Уж очень ты жирный, братец! Животину твою не пробьешь, поэтому мы тебя по морде!
— Я понимаю, — всхлипнул Сушкин.
Избиение продолжалось минуты две-три. Особой злобы в побоях не было, так, проформы ради. Не принимал участия в экзекуциях только Шишкин, еще хныкающий про себя от потери фонаря.
— Все! — сказал кто-то, и последний удар пришелся Сушкину по заду, что было воспринято им как легкое поглаживание. — Свободен!
Какое счастье лежать на холодном полу и ощущать, как постепенно из твоего тела уходит боль, оставляя ме-сто сладостным ощущениям, легкой жалости к себе…
Сушкин чувствовал разбитой щекой прохладу паркетного пола, который не позволял синякам расползаться по лицу мальчика, служа вместо холодного пятачка.
Где моя мама? — подумал Жора.
Он еще минут пятнадцать не поднимался с пола, размышляя о том о сем, а потом встал — сначала на карачки, затем на ноги. Ему хотелось спать, и он поплелся к своей кровати. По пути его взгляд зацепил лицо Шишкина, чей фонарь разбился; Жора остановился над ним, спящим, а потом, размахнувшись, вдарил ему в морду со всей силы.
Из носа ребенка потекла кровь, но удивительно, он не проснулся, видимо, воспринял боль как сон.
Зато Сушкин разрядился и, покряхтывая, улегся на свою койку, поворочался несколько, а потом заснул, и снилась ему мама в образе поварихи Кузьминичны, покупающей ему большой шар, наполненный водородом…
На следующее утро Кино Владленовна докладывала ситуацию директору Детского дома Василисе Никоновне Зубовой.
— Надо приходовать ребенка! — выразила свое мнение директор. — В милицию, конечно, заявим, это просто, пусть все-таки мамашу поищут!
Кино Владленовна знала, что муж Василисы Никоновны, Аванес Зубян, из армян, сам милиционер их района и, значит, дело решится безо всяких проволочек.
— Все равно нам ребенка передадут. У нас в Пустырках только один Детский дом.
Василиса Никоновна закурила сигарету и зачем-то сказала:
— Мой папа — дворянин!
Воспитательница Дикая тактично промолчала.
— Мальчишечка-то хоть хорошенький?
— Кажется, азиат, — ответила Кино Владленовна. — Но хорошенький!
— Хорошо, что не негр, а то бы затравили наши подкидыши!
Дикая умолчала о ночном происшествии, а потому ей стало стыдно, и красивые щеки ее зарумянились.
Но Василиса Никоновна не заметила пожара на лице молодой воспитательницы и разрешила ей идти к своим подопечным, дабы те не сотворили что гадкое.
— Да там Кузьминична приглядывает!
— Идите, идите! — поторопила директор, а сама сняла трубку с телефонного аппарата.
Трубка гудела, а Василиса Никоновна задумалась о муже, о том, как она влюбилась вдруг безоглядно в черного-пречерного армянина из какого-то горного селения. Армянин оказался шерстяным по всему телу, умел ухаживать, как истинный кавказец, и пленил ее девичью душу без остатка, а также приручил тело, как никто другой из мужчин, особенно русских.
На вторую неделю их романа Аванес Зубян сделал ей предложение. Она тотчас дала согласие, но отец ее, дворянин, воспротивился этому браку, пока жених не примет православия.
— Да я и так христианин! — вскричал Аванес.
Дворянин не знал, что армяне тоже почти ортодоксы, и чтобы не показать себя малообразованным, добавил:
— Имя нам, милый мой, требуется русское! Хочешь Василису — называйся Иваном! Так во всех русских сказках!
Аванес закручинился, но любовь его была столь сильна, а либидо так рвалось наружу, что он размяк и исправил в паспорте армянское окончание своей фамилии на русское.
— Ради любви! — произнес он в загсе и после всех свадебных процедур неделю провел в кровати со своей молодой женой Василисой, чуть не уморив ее до смерти.
Уже после Аванес честно пытался обучить супругу приготовлению армянской пищи, но ей этого было не дано совершенно, зато превосходно получались русские блюда, к которым Зубян быстро приохотился, ел много и любил свою жену сильно…
— Але!.. — проворковала в трубку Василиса Никоновна. — Зубова мне, пожалуйста!
— На задании! — ответили из трубки недружелюбно.
— Передайте ему, пожалуйста, что супруга звонила!
Голос в трубке смягчился.
— Василиса Никоновна?
— Я, — призналась директор.
— Наслышан, наслышан…
Голос в трубке обладал тем же акцентом, что и у мужа Василисы, а потому в душе у нее стало мягко, как от чего-то родного.
— Что передать?
— Вы — Карапетян?
— Нет. Ему язык оторвало, сейчас пришивают.
— Тогда Синичкин?
— У него ноги разнесло на рекорд. В госпитале капитан.
— А вы кто?
— А я дежурный…
— А-а…
Василиса Никоновна положила трубку и пребывала в полном недоумении. Либо ее разыграли, либо какая-то глупость происходит в отделении. Как это лейтенанту Карапетяну оторвало язык? Как у капитана Синичкина могло ноги на рекорд разнести?.. Какой рекорд?.. Эти вопросы сделали женщину на некоторое время глупой. Она подумала, что, может быть, ее супруг не делится с ней важными событиями, происходящими в их отделении, а это Василису Никоновну раздражало, так как она считала себя по социальному положению выше, чем муж.
Ну и я про подкидыша не скажу! — решила директор. — Как-нибудь потом оформим…
Тут Василисе Никоновне позвонили из районного отдела образования, и она отвлеклась от непонятностей ради насущных дел, необходимых для жизнеобеспечения вверенного ей Дома…
Кино Владленовна собственноручно кормила найденыша, посадив того на колени. Она потчевала азиата тюрей из яблок, мальчик кушал хорошо, а рядом стоящая Кузьминична расплывалась от умиления.
— Кто ж он? — вопрошала пожилая кухарка. — Китаец или кореец? А может, казах?
— Все может быть, — пожимала плечами Кино Владленовна, собирая с подбородка мальчишки яблочные подтеки. — Какая, впрочем, разница?
— Вот я вспоминаю Олимпиаду, — сложила на полной груди руки Кузьминична.
— Тогда ровно через девять месяцев пошли по столице негритята, китайчики и япончики. Интернациональная любовь!.. Может, с годик назад у нас тоже какое международное мероприятие было?
— Все может быть, — согласилась воспитательница.
Она увидела Сушкина, который попытался было скрыться с ее глаз в туалете, но Дикая окликнула мальчика, и он, понурив голову с толстыми щеками, неохотно подошел.
— Подними голову! — приказала Кино Владленовна.
— Заче-ем?.. — проныл Сушкин.
— Подними, кому говорю!
Жора поднял лицо навстречу взору Кино Владленовны, и она обнаружила на лице толстяка многочисленные синяки всех цветов радуги.
— Спрашивать кто — бесполезно?
— Конечно, нет! — отозвался Сушкин.
Воспитательница заволновалась, что сейчас произойдет непоправимое и воспитанник будет обречен на многолетние страдания. Но она оказалась не права.
— Воду в туалете разлили! — разъяснил Сушкин. — Я всей физиономией об пол! Так-то вот, жизнь жестока!
Кино Владленовна вздохнула с облегчением:
— Иди.
— Иду.
Сушкин снова отправился в туалет, в котором курили сверстники.
— Заложил? — спросил кто-то.
— Давай один на один за оскорбление! — предложил Жора. — До первой крови!
— Вечером, — ответил обидчик. — Если желание будет.
— Будет…
Кино Владленовна закончила кормить подкидыша, всунула ему в рот бутылочку с соской, и он стал пить жадно, причем высвободил свои ручки и прихватил ими поилку, поднимая ее на тот градус, который ему был нужен.
— Ишь ты! — удивилась Кузьминична. — Ручки какие проворные! И не похоже, что он грудной! Вон и зубов во рту штук пять!
— Способный! — согласилась воспитательница.
Ребенок допил и протянул пустую бутылку кухарке.
— На!
Челюсть Кузьминичны отвалилась.
— На! — повторил младенец.
Кино Владленовна чудом удержала ребенка на руках, но он сам высвободился и скатился с девушкиных красивых колен, встал на ножки и пописал на ковер, долго и старательно образовывая лужу.
— Все, — сказал подкидыш и зевнул.
Потом лег тут же, возле произведенной им лужи, и в мгновение заснул.
Женщины смотрели на спящего младенца, и их рты были похожи на скворечники.
Первой в себя пришла видавшая виды Кузьминична.
— Просто он взрослее, чем кажется! Бывает, у детей-азиатов рост задерживается, когда общее развитие нормальное!
Лицо воспитательницы Дикой было абсолютно белым, лишь голубая прожилочка дергалась на виске.
— Да-да, — ответила она.
— Однако надо ребенка отнести в кровать! — поделилась своим мнением кухарка. — Негоже ему на полу почивать!
— Да-да…
Видя, что Дикая находится в состоянии невменяемо-сти, Кузьминична сама подхватила мальчишку на руки и понесла его в спальню.
— Нет-нет! — запротестовала воспитательница. — Не надо его к взрослым!
— Так у младших мест нет!
— Я возьму его к себе…
Кухарка с прищуром посмотрела на Дикую, пожевала толстыми губами и спросила:
— Справишься? — И сама же ответила: — Справишься! Однако извести Василису Никоновну, для порядку.
— Конечно.
Воспитательница взяла из рук кухарки ребенка и осторожно, чтобы не разбудить, понесла его к себе в комнатку, где отворила с кровати всякие покрывальца, одеялки и уложила подкидыша на свое девичье место.
Она присела на минутку рядом, повздыхала чуток, спросила шепотом: «Кто же ты?», а потом отправилась на прием к директору…
— Вот так, — закончила свой рассказ Кино Владленовна.
— Ну что ж, — покачала головой, украшенной пышной прической, Василиса Никоновна. — Такое бывает. Развитие опережает рост!
— Так можно пока он у меня поживет?
Директор по своей природе была совсем не зла, а потому ответила:
— Почему нет?
— Спасибо, — поблагодарила воспитательница Дикая.
— Не за что, девочка.
Когда молодая коллега ушла, Василиса Никоновна задумалась о своей семейной жизни и обнаружила, что в ней совсем нет детей.
Ей не стало грустно от этого открытия, директор вспомнила свой возраст и сочла его не совсем критиче-ским для рождения потомства, а потому непременно решила с сегодняшнего дня перестать пользоваться противозачаточными таблетками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37