Громко, как колокол, прозвучали в Сашкиных ушах слова: «Не пойдет дальше!» – отозвались где-то рядом с сердцем, охватив его холодной рукой, сжав до боли. Магнием вспыхнуло четкое, ясное – замела метель тракторы, торчат из снега только верхушки выхлопных труб, а потом и труб нет. Сидит на снежном холмике настороженный заяц и лапой пробует крепость снежного наста. Светит солнце. Снег блестит…
Потемнело в глазах у Сашки, он неожиданно для себя высоко задрал подбородок и почувствовал: из сжавшегося горла вырвался негромкий хриплый крик; вырвался с болью, царапая гортань. Сашка пригнулся, поискал глазами, куда можно бросить лопату, бросил и сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее неловкими скачками бросился бежать, по-прежнему задрав подбородок.
Очнулся Сашка в снегу. Растерянный Калимбеков бормотал что-то несуразное, суматошно бегали его руки по Сашкиной одежде.
– Ничего, ничего, – захлебываясь, бормотал он. – Все хорошо.
Сашка, недоумевающе подняв брови, смотрел на него, стараясь понять, что произошло, что говорит этот незнакомый человек.
– С ума сошел, – продолжал бессмысленно лопотать Калимбеков, бросая в Сашкино лицо пригоршнями снег. – Куда бежал, зачем бежал! Никто не видел, я один видел… Пропасть мог Сашка, пропасть. Пурга кругом, снег кругом… Куда бежал!
У Сашки кружится голова, его тошнит.
– Устал ты здорово, Сашка! Молодой еще, кость слабая… Ничего, ничего…
Словно со стороны смотрит на себя Сашка – видит, как поднимает его Калимбеков, как они идут на шум тракторных моторов, обнявшись. Калимбеков возбужден не меньше Сашки, говорит без умолку.
– Идем, идем, Сашка… Обрадованные голоса рвутся навстречу.
– Где были? Що стряслось?
Калимбеков подпрыгивает на месте, хлопает себя по карманам, отыскивая кисет, и только сейчас Сашка замечает, что он без шапки. Черные волосы копной стоят на голове, поднятые ветром.
– Обалдел маленько! Давай бежать! Куда бежать, зачем бежать, – говорит Калимбеков и никак не может найти кисет в глубоких карманах.
– Где шапка? – испуганно спрашивает его Свирин. – Где шапка? Ты как работать будешь?
Калимбеков хватается руками за голову.
– Ай, ай! – качается из стороны в сторону Калимбеков, и трактористы отвертывают от него взгляды – дико и страшно видеть человека без шапки во время бешеной пурги на водоразделе.
Трактористы молчат. И вдруг молчание взрывается истерическим криком:
– Шапка! При чем тут шапка! – звенит высокий ноющий голос. – Шапка при чем!
К Свирину бросается длиннорукая стремительная фигура. Это Гулин. Он хватает Свирина за воротник и почему-то раскачивает из стороны в сторону…
– Погубить все хочешь?! Отсиживаться надо в машинах, пережидать!
Свирин пятится назад, спотыкается и падает по спину, неловко раскинув руки.
– Отсидимся, а там видно будет!.. – кричит Гулин. – Отроем машины!
Поднимается Свирин, расставив ноги, оглядываем лица трактористов, еле видимые в снежной мгле, словно понять хочет, что произошло, пока лежал он на снегу, – молчат трактористы, ждут чего-то.
– Двигаться надо, друзья-товарищи, – говорит Свирин. – Заметет снегом машины, пропадут! Копать надо!
– Сам копай! Тут тебе рабов нет! – Гулин рванул телогрейку, обнажая голую грудь.
Тяжким сном кажется все это Сашке, его опять начинает тошнить, голова кружится, но он ясно видит лицо Свирина и думает: «Может ли это быть?» – Свирин улыбается.
– Эх, ты! – говорит он Гулину, и его улыбка необычна. – Ты как дедушкин гриб – пыхнул и выдохся… Бери лопату, Гулин, и копай!
Как от удара, отшатывается Гулин, заглядывает в лица трактористов. «Не хотят копать!» – молнией проносится в голове, и эта мысль не успевает погаснуть, как Гулин хватает с земли лопату, замахнувшись широко и сильно, опускает ее на Свирина, который едва успевает отскочить в сторону. Лопата вырывается из рук Гулина, подхваченная ветром, летит в сторону. Серая полоса снега завихряется за лопатой, осыпает братьев Захаренко. Младший отряхивается от снега и удивленно спрашивает Гулина:
– А почему ты железную лопату не ухватил? Она же рядом лежит… Шо ты за деревянную ухватился? Семен, посмотри-ка на него!
Но не отвечает старший Захаренко, неторопко, переваливаясь, идет к Гулину навстречу ветру, кивнув младшему брату:
– Ходи за мной!
Он берет Гулина за воротник правой рукой – левая на перевязи, встряхивает, как мешок перед завязыванием, придвигает лицо к лицу. Гулин лязгает зубами, хочет вырваться, но не смеет – идет спокойно младший Захаренко, приготовился к прыжку Калимбеков.
– Дал бы я тебе раза, да жалко – снег некому будет рыть, – говорит старший Захаренко мечтательным, расслабленным голосом. – Бачили мы таких, как ты, не однажды. Я всю дорогу к тебе приглядываюсь. Что, думаю, сробится?
Зло смеется младший брат:
– Сволочь какая оказалась! Лезет попередь батьки в пекло! Ну кто его просил в воду лезть? Сам попер! Показать себя надо! Эх, брате, не люблю таких! – И просительно добавляет: – Дай, Семен, я ему раз влеплю! Душа не терпит! Ничего ему не станет – копать еще лучше будет!
Серо все вокруг, мрачная вьюжная ночь, но и во тьме видно, как белеет лицо Гулина. Видит это Свирин и болезненно морщится: повинуясь безотчетному чувству, просит старшего Захаренко:
– Отпусти ты его!
– Иди, гнида! – Старший Захаренко брезгливо отталкивает Гулина.
Сашка покачивается тоже, и кажется ему: рука старшего Захаренко сейчас протянется и к Сашкиному воротнику, безжалостно встряхнет, как мешок перед завязыванием. Мир переворачивается перед глазами Сашки. «Струсил, струсил! Сашка Замятин трус!» Совсем близко бесстрастное лицо старшего брата Захаренко, вот оно рядом. Сашка замирает и боится только одного – не показать страха. Он старается быть спокойным, сжимает губы.
– Совсем замордовали хлопца! – говорит старший Захаренко и подхватывает покачнувшегося Сашку. – В трактор нужно унести. Бери, ребята!
Сашка не понимает его слов, но чувствует, как ласкова и податлива рука Захаренко, как мягок его голос. «Ах, да! – думает Сашка. – Он же не видел, как я бежал, он не знает, что я струсил… Об этом знает Калимбеков, дядя Рахим знает…» Он покачивается, как на волнах, теплая полоса воздуха касается Сашкиного лица – Сашка в тракторе.
Воет по-волчьи ветер, заметает тракторы…
Рахим Калимбеков укутывает Сашкины ноги двумя тулупами, шепчет ласковые слова, успокаивает Сашку и, когда тот засыпает, уходит в буран откапывать тракторы. Сквозь залепленные снегом глаза видит Калимбеков работающего Гулина и начинает петь:
Ра-ас-цветали яблони и груши…
Его песни не слышит никто – пурга слышит ее, разнося в клочки.
Рядом работают братья Захаренко. Рассчитанны и неторопливы их движения, экономно тратят они силу. Старший Захаренко работает одной рукой, помогая ей коленом; он ловко приспособился, лучший его помощник ветер. Братья идут рядом, шаг в шаг, как в боевом строю. Младший изредка косится на старшего – не отстал ли? Старший не отстает. И оба иногда оборачиваются к Свирину: как он?
Свирин работает. Он роет снег и беспокоится о том, не замерзает ли вода в машинах, не заметет ли их метель? А иногда он думает о том, что в Зареченском леспромхозе люди сидят без дела, ждут тракторы. В конце месяца, когда выдают получку, приходят люди домой к женам, детям, виновато косят глаза: мала получка. Откладывается покупка новых пальтишек ребятам, платьев женам…
– Эхма! – вздыхает Свирин и думает уже о своем, домашнем. Как ребятишки, не натаскали бы из школы двоек. Старший слаб по арифметике, младший учится хорошо, но больно драчлив, непоседлив, не натворил бы чего. Вот уж совсем не в отца! Он, Свирин, шума не любит, живет тихонько, спокойно; наверное, поэтому и был на фронте разведчиком – специальность тихая, незаметная, аккуратная. Младший не таков. В кого бы ему – мать тиха, добра, послушна.
– Эхма! Давай, друзья-товарищи, двигай тракторы.
13
Сашка Замятин молод. Каждый мускул, каждый нерв, каждая клеточка Сашкиного мозга молоды. Три часа глубокого, спокойного сна, и Сашка Замятин бурлив и крепок, как молодое вино. Проснувшись в кабине трактора, он ощущает здоровье, молодость, силу, рывком поднимается, расправляя мускулы. Но тесна кабина трактора, и Сашка ударяется головой о железный верх.
Боль от удара пустяк, другая боль сильнее – он вспоминает вчерашнее. Глухой стон вырывается из Сашкиной груди; он зажмуривается, закусывает нижнюю губу – почти физическую боль испытывает Сашка. Струсил, струсил!
Сашка молчком выкатывается из кабины.
В мире ничего не изменилось, пурга не унялась. Впереди, во мгле, фигуры трактористов. К ним бежит Сашка, сгибаясь под ветром. «Не думай ни о чем, беги!» – приказывает ему кто-то посторонний, и он бежит. Калимбеков оборачивается к Сашке, и тракторист не видит на его лице знакомого доброго выражения. Калимбеков предостерегающе машет рукой, тише, молчи, не двигайся. Сашка замирает на месте и видит, что так же замерли все трактористы. Они прислушиваются к чему-то.
– …А!.. А!.. – раздается звук в пронзительном вое ветра. Временами он стихает и возникает опять – слышнее: – А-а! А!.. А!..
– Человек! – говорит Свирин. Он стоит, открыв рот, чтобы лучше слышать. – Человек!
– Человек! – подтверждает кто-то.
Голос приближается, и вскоре в пурге показывается расплывчатая фигура человека, покачивающаяся из стороны в сторону. Человек идет на лыжах. Что-то знакомое чудится в его фигуре Сашке.
– Здравствуйте-ка! – говорит человек, приблизившись, и Сашка узнает в нем хозяина дома, в котором они останавливались. Он с ружьем в руках, подпоясан патронташем и в этой одежде кажется еще стройнее, выше. Его лицо красно и весело.
Насилу догнал, – говорит хозяин и протягивает руки трактористам по очереди. – Насилу догнал… – Он не находит больше слов и снимает с себя тяжелую котомку, роется в ней, склонив лицо.
– След-то видать, а, Илья? – спрашивает Свирин.
– Немного видать местами… Жинка вот тут гостинцев прислала…
– Ура! – вдруг кричит Калимбеков и бросается к хозяину, раскрыв руки, и за ним бросаются все, кричат что-то непонятное.
Калимбеков достает из котомки хлеб, мясо, сало, сахар, раскладывает все это на тулупе, а хозяин рассказывает о том, что прошедшей ночью колхозный радист принял телеграмму из Томска. Слышимость была плохая, радист напутал, но в правлении разобрались, что к чему, – комбинат искал пропавшие тракторы. Вчера утром над деревней появился самолет, долго кружил, но сесть не смог и сбросил вымпел: в записке комбинат просил направить людей на поиски трактористов.
Сашка слушает хозяина и вспоминает начальника отдела кадров, сердитого, большого человека, и представляет, как тяжелыми шагами ходит начальник отдела кадров по кабинету, как снимает телефонную трубку, говорит самому главному летчику: «Где тракторы? Вы несете за них персональную ответственность!»
– Я, так сказать, пошел первым, – продолжает рассказывать хозяин. – К вечеру подойдут еще… Я им вешки ставил.
И трактористы снова, как тогда, в гостях, .ощутили чувство покоя, простой, понятной радости. Легко и приятно видеть сдержанную улыбку хозяина, слушать его речь, следить за умными, ловкими движениями. Все, что ни делает, все, что ни говорит этот человек, полно особого значения, особого смысла. Много километров прошел через метель хозяин, согнувшись, в кромешной мгле, но он весел, спокоен. Все хорошо, все правильно – вот смысл каждого слова хозяина, каждого его движения. Пурга? Ну и что? Бывает дождь, жара, холод… Как может быть иначе? Заметает тракторы? И это может быть.
Сладок деревенский пшеничный хлеб, мясо покрыто нежной жирной пленкой. Сашка ест и не может наесться. Калимбеков не сводит глаз с хозяина, радостно щурится. Праздник наступил на водоразделе между Чулымом и Кетью. И ничего, что злится пурга, метет снег: идут по тайге пятеро на выручку, где-то в сером небе кружит самолет, а в эфире надрываются голоса радистов, судорожно бегут точки и тире.
Праздник на водоразделе. Смотрят удивленно трактористы на небо: что делается? Тучи уходят ввысь, снег падает крупными хлопьями, ветер слабеет: на южном крае горизонта на секунду открывается голубое пятнышко, как заплатка на серой холстине неба.
– Вроде бы разъяснивает, – говорит Свирин, прихлебывая из кружки чай. – С утра я ждал этого, не вышло…
– Бывает, – отвечает хозяин. – Я тоже ждал… Ничего, отроем… Километров шесть чистого места осталось. Думаю, за день пройдем.
– Ну, друзья-товарищи, за работу, – говорит Свирин, когда с едой покончено.
И они снова роют снег. Так же трудно им, как и раньше, так же по пять-шесть метров проходят машины и останавливаются, но все по-другому, и вовсе не потому, что небо голубело в просветах, что стало теплее, – праздник на водоразделе!
Часов в пять вечера в небе послышались звуки мотора. Из-за тайги почти на бреющем полете вынырнул самолет, промелькнул над трактористами, оглушив их.
– Тот самый, – сказал хозяин. – Сейчас вернется…
Самолет шел на этот раз выше; сделав несколько кругов над машинами, он нырнул вниз, и от зеленого корпуса отделился яркий маленький комочек.
– Вымпел! – крикнул Свирин. – Сашка, беги! Сашка бросился к падающему комочку. Появление
самолета, падение вымпела точно из давно читанного романа, героического и увлекательного. Он схватил вымпел, разглядывая его, и бегом вернулся к трактористам, которые стояли, задрав головы, – самолет опять уходил на север. Развернули записку. На ней неровные, прыгающие буквы, написанные чернильным карандашом: «Сесть можно, но трудно. Если нужна помощь, ложитесь на снег буквой Н, если нет – буквой П. Колхозники километрах в трех от вас». И приписка автоматической ручкой: «Держитесь, ребята! Скоробогатов». Это начальник отдела кадров – он в самолете.
– Давай, друзья-товарищи, ложись буквой П – заторопился Свирин.
Трактористы выбежали на чистое место и стали ложиться на снег. Свирин командовал. Легли так: братья Захаренко и Сашка – одна сторона буквы, Калимбеков, Гулин и Свирин – другая сторона, верх – хозяин. Лежали на спине, наблюдая за тем, как самолет вернулся опять, пронесся низко над ними и покачал крыльями: до свиданья, товарищи!
Скрылся самолет, ушел на юг. И еще несколько секунд лежат на снегу трактористы, глядя в прояснившееся небо.
Лежат трактористы буквой П. Это значит, что на водоразделе между Чулымом и Кетью все в порядке.
Их было шестеро. Они впервые увидели друг друга за час до того, как три дизельных трактора С-80 двинулись в далекий путь на север. Среди них были татарин, два украинца, трое русских; одному из них, Сашке Замятину, было семнадцать лет, он только начинал жить.

1 2 3 4 5 6 7