зябко, холодно становится Сашке, но только на секунду: привычной раскачкой он высвобождает ноги, прыгает в сторону и, окончательно проснувшись, чувствует, как бодро, свежо становится телу в движении. Он поднимается в гору, к головной машине.
Узкая пешеходная дорожка темной чертой уходит вверх между соснами, освещенными высоко поднятыми лучами фар. Трактористы негромко совещаются. Гулин в расстегнутой на груди телогрейке, из-под которой видна голубая майка, говорит громко:
– На сторону пойдем – сядем, это как пить дать! – Глаза Гулина вспыхивают в свете фар. Он требовательно кричит: – Тащи топор! Эй, кто там, тащи топор!
Только сейчас Сашка видит перед радиатором головного трактора толстое дерево. Темными щупальцами тянутся вверх длинные корни с застывшими комочками земли, глубоко в снежный наст дороги ушло дерево, но трактор, промяв колею, не мог перелезть через него. Сашка видит на коре следы гусениц. «Молодцы! – восхищенно думает он, представляя, как машина почти вертикально ползла на дерево. – Это, верно, Гулин», – продолжает думать Сашка. Старший Захаренко приносит топор. Гулин сбрасывает телогрейку, плюет на ладони.
– Хэк! Хэк! – выдыхает тракторист.
С другой стороны дерева появляется Калимбеков, тоже с топором в руках. Выждав секунду, он заносит топор над головой, и они работают словно кузнецы, поочередно нанося удары.
«Хэк! Тук! Хэк! Тук!» – гремят удары. Мелодично поет сосна.
Сашка, не отрываясь, смотрит на Гулина с завистью, и сожалением, что это не он в одной лыжной куртке, со сдвинутой на затылок шапкой стоит у дерева с топором в руках. Он в такт ударам притоптывает ногой, оглядывается на товарищей – слева от него молча стоит Свирин, рядом, прислонившись к радиатору, замерли братья Захаренко, равнодушно смотрят на работающих, пощелкивая орехи. Свирин скручивает самокрутку, чиркает спичкой – в ее свете видно побледневшее, усталое лицо.
– Чья очередь? – громко кричит Гулин и бросает топор. От него валит пар, по лбу текут крупные капли пота. – Чья очередь, бери топор!
Братья Захаренко переглядываются, пожимают плечами, потом равнодушно отворачиваются друг от друга.
– Да ладно, – наконец говорит младший брат и берет топор. – Ты не торопись, человече, – продолжает он, обращаясь к Калимбекову, который, не останавливаясь, быстро и ловко работает топором. – Сбавь ходу, не на свадьбу, человече…
Захаренко медленно и лениво поднимает топор и двумя неторопливыми, рассчитанными ударами вырубает из ствола огромный кусок. Калимбеков кричит:
– Молодца, дело мастера боится!
– Добрый плотник! – восклицает Гулин и похлопывает младшего Захаренко по плечу.
Старший брат снисходительно цедит сквозь зубы:
– Приходилось работать, приходилось… А ну, покажь, Гришко, им, як дело делают, покажи, брате…
– Показал бы, да нечего, – отвечает младший Захаренко, и в этот момент сосна с треском провисает. – Вот и ладно!..
Сашка вскакивает в кабину, садится за рычаги управления. Калимбеков укоризненно цокает языком:
– Зачем торопишься, ночь длинная, под утро сядешь. Спи лучше, отдыхай!
– Отдохнул, дядя Рахим, – отвечает Сашка, – отдыхайте вы!
Он прибавляет газу, выжимает сцепление. Дернувшись, машина трогается с места.
Третий год работает Сашка трактористом, но все еще не может привыкнуть к чувству, которое передается к нему от машины через металл рычагов. Чутка и послушна многотонная машина, ласково отзывается на легкое движение тонких Сашкиных рук: то грозно воет мотором, то нервно вздрагивает железным корпусом, как лошадь после пробежки, и кажется ему, что сила машины – его сила. Он ощущает ее пальцами, всем телом, и, когда машине тяжело, Сашка напрягается, подается вперед, подталкивает трактор, шепчет: «А ну, давай, давай, голубчик!» И облегченно вздыхает, когда мотор прерывает тяжелый вой: «Спасибо, голубчик!»
Машина круто поднимается на большой подъем. Сашка привстает с сиденья, вытянув голову на тонкой нежной шее, смотрит вперед в чернильно-черную мглу. Сашка сам не знает, по каким предметам ориентируется, как находит дорогу, он чувствует ее всем телом, всей машиной, и руки быстро передвигают рычаги, регулируют газ.
– Ничего, пока ничего, – одобрительно говорит Калимбеков и откидывается на мягкую спинку сиденья. Засыпает он быстро, но во сне беспокойно разговаривает, двигается, скрипит зубами.
Сашка прикрывает его ноги тулупом, и от этого ему самому становится уютно, тепло. Он ведет машину дальше и думает о себе как о постороннем. В думах о себе Сашка совсем не такой, какой есть на самом деле, – в думах он высокий, уверенный, черноволосый, чем-то похожий на Гулина. И этот человек не Сашка – по-своему мудро и строго относится ко всему тому, что делает и говорит Сашка Замятин.
5
Северный ветер дует навстречу тракторам, подхватывает синие дымки выхлопов, заносит гарь в щели кабины. В ветровом стекле качается тайга. Причудливой, незнакомой кажется она – точно облиты известью стволы сосен, темна хвоя, розовым и зеленым отливает снег; длинные тени движутся, точно живые, качаются, хватают машину за гусеницы. За деревьями скрывается тайна. Но каждый освещенный фарами уголок тайги на мгновенье становится знакомым, обжитым – аккуратно и светло заливают его прожектора, ограничив стеной сосен; низким потолком неба.
Тело Свирина зябко вздрагивает под телогрейкой, в голове тупая боль, на душе муторно, тяжко. Он морщится от запаха гари, встряхивает головой, но от этого еще сильнее давит в висках, тошнота подступает к горлу. «Зачем пил?» – думает он, оглядываясь на Гулина. Тракторист безмятежно спит, прикрывшись тулупом, – торчит нос с горбинкой, крепко зажмурены глаза, вокруг них глубокие морщины. Но лицо Гулина спокойно, спит крепко: как лег час назад, так и не пошевельнулся ни разу, хотя машину качает из стороны в сторону, как на волнах.
Гулин бросил рычаги управления за полчаса до конца своей смены. Вспотевший, разгоряченный, влез он в кабину, когда трактористы разобрали завал, усевшись за рычаги, сказал весело:
– Хорошо погрелись, начальник! Люблю горячую работенку! – и резко тронул машину вперед. – Ты что же топориком не помахал, а, начальник? – И, не дождавшись ответа, посочувствовал: – Чердак трещит? Это бывает. В деревеньке опохмелимся. А слаб ты, начальник!
Минут через десять он потянулся, хрустнул пальцами:
– Устал немного. Садись-ка ты!
И Свирин молча сел на водительское место, хотя Гулину оставалось вести машину еще полчаса. Гулин прикрылся тулупом и сразу же уснул. И спит до сих пор.
Монотонно гудит мотор. По неглубокому снегу, пешеходной тропой идут тракторы, но Свирин знает – кончаются последние километры хорошего пути, часов в десять утра откроется в проеме кедрачей деревенька, за которой трудный кусок трассы: лога и речушки, открытые всем ветрам поляны, заснеженные болота. Память услужливо развертывает перед глазами глубокий белоярский лог, заросший по краям тальником, огромную полынью посредине, голые осины с качающимися на ветру ветвями. Наледь кипит паром, как большой котел, снег вокруг нее ползет, пузырится и вдруг с шумом наполняется водой – растет, ширится наледь. Из нее торчит голая вершина сосны, а в сосне той метров десять росту.
Свирин встряхивает головой, снова косится на Гулина. Не пить бы ему второй стопки, не брать бы ее из чужих рук! Эх, начальник, начальник!.. На дороге темный подвижный комочек, перед ним зигзагами прыгает длинная тень: скачет в лучах фар ошалелый заяц. Словно путы, стреножил его яркий луч, ударил в глаза, наполнил крошечное сердце леденящим страхом. Ничего не видит, не понимает – будет нестись на длинных ногах в гипнотизирующем свете фар, пока случайно не свернет в сторону. Трактор снова задирает вверх мотор, лезет на ухаб, рассеивая свет фар на пестром от снежинок небе. Опять машина идет по ровной поляне, и нет на ней ошалелого живого комочка: удрал косой. Сидит сейчас под кочкой, дрожит, обмахивая заиндевевшую мордочку короткими передними лапами, а глаза бегают.
Свирин вздыхает.
Начинается пологий спуск, тайга раздается в стороны так широко, что лучи прожекторов просвечивают дорогу метров на двести вперед, и кажется – нет конца-края снежному пути, убегающему под жадные траки гусениц. Мотор поет веселее, легче. Свирин бросает ручки управления и свободно откидывается на сиденье, полуприкрыв глаза, отдыхает. Голова болит меньше, тошнота проходит…
Отдыхают и братья Захаренко.
Они управляют машиной по два часа, будят друг друга сильными, сердитыми толчками. Вся жизнь братьев Захаренко – соперничество. Еще в детстве натуго завязался этот хитрый узелок и все туже затягивается с годами. Приносит, бывало, старший пятерку в затрепанном дневнике, младший сердито сопит на печке, шуршит, как таракан.
– Подумаешь, удивил, у меня две будет!
И действительно, через несколько дней приносит две.
Дрались братья не по-детски, до крови, но молча, чтобы не услышали, а когда, разглядев синяки, отец брался за ремень, валили вину бессовестно на соседей, врали напропалую. Ребята в школе боялись братьев – они не прощали обиды, мстили сурово, безжалостно. Как-то младшего побили старшеклассники, пришел домой с юшкой из носа, глаза не смотрят. Братья три дня шептались на печке, подсчитывали силы, а потом ловили старшеклассников в темных углах по одному, валяли по земле до тех пор, пока насмерть перепуганный старшеклассник не давал клятвы никому о случившемся не рассказывать. Так, по очереди, перебрали их всех, а когда те сообразили, что произошло, и взвыли от гнева, наступило лето, и братья уехали на дальние колхозные покосы возить копны.
Старший брат долго хранил секрет: в районном центре принимали в школу трактористов. Он ушел в город тайно ранним утром, когда все в доме спали, а отец – старшина артиллерии Захаренко – воевал с немцами под Москвой. У старшего брата была за пазухой спрятана справка от председателя колхоза, в которой было сказано, что «податель сего документа парень справный». С этой справкой он и пришел в школу механизации, чинно, спокойно стал ожидать своей очереди и вдруг рот разинул – в комнату ворвался младший брат и поднес старшему под нос дулю. Выкуси! И показал справку, где было сказано, что младший Захаренко парень тоже справный.
Трактористами братья стали в один день и в один час. Еще туже завязался узелок соперничества – старший сто двадцать процентов нормы, младший – сто двадцать пять. Но вот беда: были дни, правда редко, когда братья и полнормы не выполняли. Докрасна накалится мастер лесозаготовок, чешет кулак о кулак в бессильной ярости, но невозмутим какой-нибудь из братьев.
– Шо вы кричите? Наш Семен тоже отдыхает, тоже ни кубика не подвез. Кричите на него, а я всегда работать горазд.
Остряки боялись открыто подтрунивать над братьями, шептались в углах: «Слабо организовано соревнование братьев Захаренко, формально!» Но все признавали – лучше трактористов в леспромхозе нет. Их машины, как два близнеца, вылощены, ну прямо картинки, а не дизельные тракторы.
Когда нужно было назначить водителей на перегон машин в новый леспромхоз, директор леспромхоза, ни секунды не думая, назначил братьев.
Удобно устроился старший брат на мягком сиденье, жует хлеб с салом и насмешливо косится на брата: дорожка как скатерть, делать нечего. Но не видит иронической улыбки младший Захаренко – спит. «Ишь ты, барчук, – думает старший, – и не тряхнет его, не кинет. Як в санатории развалился! Дрыхло проклятое!» И смотрит на часы – пятнадцать минут осталось. «Начнутся бугры, лога – вот будет дело. И не выспишься как следует!» – продолжает размышлять он и даже жевать забывает: молча сидит с полным ртом.
6
На рассвете машины подошли к деревеньке, глубоко утонувшей в снегу.
Ни человека на улице – вьется из низких труб синий дымок, голубые тени затаились у плетней: на скворечниках, как тюрбаны, – белые шапки снега, просвечивающего розовым. Лениво опустив хвост, прошел по улице лохматый, видимо, чем-то недовольный пес, оглянулся на тракторы, разинул пасть, зевнул. Из скрипучей калитки выскочила женщина в полушубке, в валенках на босу ногу; подбежала к колодцу, наклонилась и, подхватив ведра, обернулась к трактористам, исподлобья разглядывая их.
– Привет, хозяюшка! – закричал Гулин, на ходу выпрыгивая из машины. Он подбежал к женщине, склонился в шутливом поклоне. – Не напоишь ли господ трактористов чайком?
По снегу плыли голубые тени. На щеках у женщины – яркий румянец, словно кто-то мазнул акварелью. Улыбается женщина, поводит плечами – не холодно ей, голоногой, в расстегнутом полушубке: много тепла накопило за длинную зимнюю ночь молодое, здоровое тело.
Улыбнулась женщина, подражая Гулину, склонилась в полупоклоне:
– Я согласная. Вы проходите…
Трактористы высыпали из машин, разминая затекшие ноги, приплясывали, гулко хлопали рукавицами друг друга по спине. Заглушив машины, гурьбой пошли за женщиной в дом – прошли в скрипучую калитку, стали сбивать с валенок снег, слушая, как Гулин любезничал с хозяйкой, рассыпался бисером:
– Дело у нас, гражданочка, серьезное, областного масштаба. Так ли я говорю, начальник? Вот видишь, хозяюшка, начальник головой машет: дескать, согласен… Я тебе прямо скажу, начальник у нас строгий, баловства не позволяет.
Свирин, старательно обметавший валенки, покачал головой.
– Сама видишь, хозяюшка, – подмигнул Гулин и первым вошел в избу. – Принимайте, люди добрые, незваных гостей!
Пахнуло горячим, застоялым запахом свежего хлеба, овчины, детских пеленок и еще чего-то знакомого, родного, повеявшего далекими воспоминаниями уюта, непритязательной мальчишеской радости. Посредине комнаты крепкий длинный стол на толстых ножках, вокруг скамейки; левую сторону комнаты занимает печь, выкрашенная подзелененной известкой, на трех стенах окна, между которыми в простенках висят портреты, репродукции, вырезанные из журналов. Пол сложен из толстых широких половиц яично-желтого цвета. В нарымских деревнях пол не моют, а скоблят широким острым ножиком, после чего он блестит, как навощенный. У стены, выходящей на улицу, скамейка, на ней притихшие и испуганные трое ребятишек в одинаковых синих рубахах. Над столом висит большая, красивая и, видимо, дорогая люстра, поблескивающая стеклянными подвесками. В левом углу маленький столик, заваленный книгами и тетрадями: здесь занимаются ребятишки.
Хозяин дома, мужчина в поношенной гимнастерке и ватных брюках, степенно поднялся навстречу:
– Бывайте гостями… Видел, видел, как Зинаида людей морозила…
Хозяин сдержанно улыбнулся серыми серьезными глазами. Был он невысок, но строен, подтянут и красив по-своему – неяркой красотой матового лица с хрящеватым носом, широким, синеватым от частого бритья подбородком. Смотрел он спокойно, углубленно, точно прислушиваясь к чему-то происходящему вне того мира, в котором он сейчас находился. Плавные движения его рук, тела, взгляд серых глаз вызвали у трактористов одинаковое чувство умиротворенности; таким же уютом и чистотой, как от дома, от веселой покладистой женщины, веяло от хозяина.
– Так прохаживайте, загостюйте, – пригласил хозяин трактористов, снова немного наклоняя голову. Они стояли у порога неподвижные и молчаливые. Поблагодарили:
– Спасибо! Мы пойдем! Снега б не натащить!
И снова чувство покоя, простой понятной радости охватило трактористов. Легко и радостно было видеть улыбку хозяина, следить за стремительными движениями молодой женщины, прислушиваться к шепоту ребятишек на скамейке – все это было родным, знакомым, близким каждому, словно давно, много лет назад они побывали в этом доме и долгие годы скучали по нем.
Свирин присел на порог, натужась, стащил с ног валенки, аккуратно сложил в них портянки и поставил в уголок к умывальнику. То же самое сделали и другие, оставшись в толстых шерстяных носках. Потом опять замерли на месте, ожидая вторичного приглашения хозяина, который зорко следил за гостями и не заставил ждать:
– Да и снимать бы пимов-то не надо, грязно в избе, ребятишки с утра понатоптали.
Молча выслушали это трактористы, украдкой покосились на хозяйку, ревниво и зорко оглядывавшую до блеска выскобленный пол, а ребятишки на скамейке опустили глаза на свои чистые босые ноги, давно потерявшие летний загар.
Свирин выступил вперед:
– Полы чистые, хозяин, а на пимах снег, мазут. Хозяйке лишняя работа.
– В такой пол смотреться можно, – весело проговорил Гулин.
Мягко ступая в шерстяных носках, трактористы прошли к столу. Хозяйка уже хлопотала – руки так и мелькали. На скатерти появилась жаровня с картошкой и мясом, соленые огурцы, одетые в тусклую пелену засола, грибы, капуста с яркими точечками брусники, сало, нарезанное толстыми ломтями, и любимое блюдо нарымчан – сырая мороженая стерлядь, разделенная на дольки, – чуш.
1 2 3 4 5 6 7
Узкая пешеходная дорожка темной чертой уходит вверх между соснами, освещенными высоко поднятыми лучами фар. Трактористы негромко совещаются. Гулин в расстегнутой на груди телогрейке, из-под которой видна голубая майка, говорит громко:
– На сторону пойдем – сядем, это как пить дать! – Глаза Гулина вспыхивают в свете фар. Он требовательно кричит: – Тащи топор! Эй, кто там, тащи топор!
Только сейчас Сашка видит перед радиатором головного трактора толстое дерево. Темными щупальцами тянутся вверх длинные корни с застывшими комочками земли, глубоко в снежный наст дороги ушло дерево, но трактор, промяв колею, не мог перелезть через него. Сашка видит на коре следы гусениц. «Молодцы! – восхищенно думает он, представляя, как машина почти вертикально ползла на дерево. – Это, верно, Гулин», – продолжает думать Сашка. Старший Захаренко приносит топор. Гулин сбрасывает телогрейку, плюет на ладони.
– Хэк! Хэк! – выдыхает тракторист.
С другой стороны дерева появляется Калимбеков, тоже с топором в руках. Выждав секунду, он заносит топор над головой, и они работают словно кузнецы, поочередно нанося удары.
«Хэк! Тук! Хэк! Тук!» – гремят удары. Мелодично поет сосна.
Сашка, не отрываясь, смотрит на Гулина с завистью, и сожалением, что это не он в одной лыжной куртке, со сдвинутой на затылок шапкой стоит у дерева с топором в руках. Он в такт ударам притоптывает ногой, оглядывается на товарищей – слева от него молча стоит Свирин, рядом, прислонившись к радиатору, замерли братья Захаренко, равнодушно смотрят на работающих, пощелкивая орехи. Свирин скручивает самокрутку, чиркает спичкой – в ее свете видно побледневшее, усталое лицо.
– Чья очередь? – громко кричит Гулин и бросает топор. От него валит пар, по лбу текут крупные капли пота. – Чья очередь, бери топор!
Братья Захаренко переглядываются, пожимают плечами, потом равнодушно отворачиваются друг от друга.
– Да ладно, – наконец говорит младший брат и берет топор. – Ты не торопись, человече, – продолжает он, обращаясь к Калимбекову, который, не останавливаясь, быстро и ловко работает топором. – Сбавь ходу, не на свадьбу, человече…
Захаренко медленно и лениво поднимает топор и двумя неторопливыми, рассчитанными ударами вырубает из ствола огромный кусок. Калимбеков кричит:
– Молодца, дело мастера боится!
– Добрый плотник! – восклицает Гулин и похлопывает младшего Захаренко по плечу.
Старший брат снисходительно цедит сквозь зубы:
– Приходилось работать, приходилось… А ну, покажь, Гришко, им, як дело делают, покажи, брате…
– Показал бы, да нечего, – отвечает младший Захаренко, и в этот момент сосна с треском провисает. – Вот и ладно!..
Сашка вскакивает в кабину, садится за рычаги управления. Калимбеков укоризненно цокает языком:
– Зачем торопишься, ночь длинная, под утро сядешь. Спи лучше, отдыхай!
– Отдохнул, дядя Рахим, – отвечает Сашка, – отдыхайте вы!
Он прибавляет газу, выжимает сцепление. Дернувшись, машина трогается с места.
Третий год работает Сашка трактористом, но все еще не может привыкнуть к чувству, которое передается к нему от машины через металл рычагов. Чутка и послушна многотонная машина, ласково отзывается на легкое движение тонких Сашкиных рук: то грозно воет мотором, то нервно вздрагивает железным корпусом, как лошадь после пробежки, и кажется ему, что сила машины – его сила. Он ощущает ее пальцами, всем телом, и, когда машине тяжело, Сашка напрягается, подается вперед, подталкивает трактор, шепчет: «А ну, давай, давай, голубчик!» И облегченно вздыхает, когда мотор прерывает тяжелый вой: «Спасибо, голубчик!»
Машина круто поднимается на большой подъем. Сашка привстает с сиденья, вытянув голову на тонкой нежной шее, смотрит вперед в чернильно-черную мглу. Сашка сам не знает, по каким предметам ориентируется, как находит дорогу, он чувствует ее всем телом, всей машиной, и руки быстро передвигают рычаги, регулируют газ.
– Ничего, пока ничего, – одобрительно говорит Калимбеков и откидывается на мягкую спинку сиденья. Засыпает он быстро, но во сне беспокойно разговаривает, двигается, скрипит зубами.
Сашка прикрывает его ноги тулупом, и от этого ему самому становится уютно, тепло. Он ведет машину дальше и думает о себе как о постороннем. В думах о себе Сашка совсем не такой, какой есть на самом деле, – в думах он высокий, уверенный, черноволосый, чем-то похожий на Гулина. И этот человек не Сашка – по-своему мудро и строго относится ко всему тому, что делает и говорит Сашка Замятин.
5
Северный ветер дует навстречу тракторам, подхватывает синие дымки выхлопов, заносит гарь в щели кабины. В ветровом стекле качается тайга. Причудливой, незнакомой кажется она – точно облиты известью стволы сосен, темна хвоя, розовым и зеленым отливает снег; длинные тени движутся, точно живые, качаются, хватают машину за гусеницы. За деревьями скрывается тайна. Но каждый освещенный фарами уголок тайги на мгновенье становится знакомым, обжитым – аккуратно и светло заливают его прожектора, ограничив стеной сосен; низким потолком неба.
Тело Свирина зябко вздрагивает под телогрейкой, в голове тупая боль, на душе муторно, тяжко. Он морщится от запаха гари, встряхивает головой, но от этого еще сильнее давит в висках, тошнота подступает к горлу. «Зачем пил?» – думает он, оглядываясь на Гулина. Тракторист безмятежно спит, прикрывшись тулупом, – торчит нос с горбинкой, крепко зажмурены глаза, вокруг них глубокие морщины. Но лицо Гулина спокойно, спит крепко: как лег час назад, так и не пошевельнулся ни разу, хотя машину качает из стороны в сторону, как на волнах.
Гулин бросил рычаги управления за полчаса до конца своей смены. Вспотевший, разгоряченный, влез он в кабину, когда трактористы разобрали завал, усевшись за рычаги, сказал весело:
– Хорошо погрелись, начальник! Люблю горячую работенку! – и резко тронул машину вперед. – Ты что же топориком не помахал, а, начальник? – И, не дождавшись ответа, посочувствовал: – Чердак трещит? Это бывает. В деревеньке опохмелимся. А слаб ты, начальник!
Минут через десять он потянулся, хрустнул пальцами:
– Устал немного. Садись-ка ты!
И Свирин молча сел на водительское место, хотя Гулину оставалось вести машину еще полчаса. Гулин прикрылся тулупом и сразу же уснул. И спит до сих пор.
Монотонно гудит мотор. По неглубокому снегу, пешеходной тропой идут тракторы, но Свирин знает – кончаются последние километры хорошего пути, часов в десять утра откроется в проеме кедрачей деревенька, за которой трудный кусок трассы: лога и речушки, открытые всем ветрам поляны, заснеженные болота. Память услужливо развертывает перед глазами глубокий белоярский лог, заросший по краям тальником, огромную полынью посредине, голые осины с качающимися на ветру ветвями. Наледь кипит паром, как большой котел, снег вокруг нее ползет, пузырится и вдруг с шумом наполняется водой – растет, ширится наледь. Из нее торчит голая вершина сосны, а в сосне той метров десять росту.
Свирин встряхивает головой, снова косится на Гулина. Не пить бы ему второй стопки, не брать бы ее из чужих рук! Эх, начальник, начальник!.. На дороге темный подвижный комочек, перед ним зигзагами прыгает длинная тень: скачет в лучах фар ошалелый заяц. Словно путы, стреножил его яркий луч, ударил в глаза, наполнил крошечное сердце леденящим страхом. Ничего не видит, не понимает – будет нестись на длинных ногах в гипнотизирующем свете фар, пока случайно не свернет в сторону. Трактор снова задирает вверх мотор, лезет на ухаб, рассеивая свет фар на пестром от снежинок небе. Опять машина идет по ровной поляне, и нет на ней ошалелого живого комочка: удрал косой. Сидит сейчас под кочкой, дрожит, обмахивая заиндевевшую мордочку короткими передними лапами, а глаза бегают.
Свирин вздыхает.
Начинается пологий спуск, тайга раздается в стороны так широко, что лучи прожекторов просвечивают дорогу метров на двести вперед, и кажется – нет конца-края снежному пути, убегающему под жадные траки гусениц. Мотор поет веселее, легче. Свирин бросает ручки управления и свободно откидывается на сиденье, полуприкрыв глаза, отдыхает. Голова болит меньше, тошнота проходит…
Отдыхают и братья Захаренко.
Они управляют машиной по два часа, будят друг друга сильными, сердитыми толчками. Вся жизнь братьев Захаренко – соперничество. Еще в детстве натуго завязался этот хитрый узелок и все туже затягивается с годами. Приносит, бывало, старший пятерку в затрепанном дневнике, младший сердито сопит на печке, шуршит, как таракан.
– Подумаешь, удивил, у меня две будет!
И действительно, через несколько дней приносит две.
Дрались братья не по-детски, до крови, но молча, чтобы не услышали, а когда, разглядев синяки, отец брался за ремень, валили вину бессовестно на соседей, врали напропалую. Ребята в школе боялись братьев – они не прощали обиды, мстили сурово, безжалостно. Как-то младшего побили старшеклассники, пришел домой с юшкой из носа, глаза не смотрят. Братья три дня шептались на печке, подсчитывали силы, а потом ловили старшеклассников в темных углах по одному, валяли по земле до тех пор, пока насмерть перепуганный старшеклассник не давал клятвы никому о случившемся не рассказывать. Так, по очереди, перебрали их всех, а когда те сообразили, что произошло, и взвыли от гнева, наступило лето, и братья уехали на дальние колхозные покосы возить копны.
Старший брат долго хранил секрет: в районном центре принимали в школу трактористов. Он ушел в город тайно ранним утром, когда все в доме спали, а отец – старшина артиллерии Захаренко – воевал с немцами под Москвой. У старшего брата была за пазухой спрятана справка от председателя колхоза, в которой было сказано, что «податель сего документа парень справный». С этой справкой он и пришел в школу механизации, чинно, спокойно стал ожидать своей очереди и вдруг рот разинул – в комнату ворвался младший брат и поднес старшему под нос дулю. Выкуси! И показал справку, где было сказано, что младший Захаренко парень тоже справный.
Трактористами братья стали в один день и в один час. Еще туже завязался узелок соперничества – старший сто двадцать процентов нормы, младший – сто двадцать пять. Но вот беда: были дни, правда редко, когда братья и полнормы не выполняли. Докрасна накалится мастер лесозаготовок, чешет кулак о кулак в бессильной ярости, но невозмутим какой-нибудь из братьев.
– Шо вы кричите? Наш Семен тоже отдыхает, тоже ни кубика не подвез. Кричите на него, а я всегда работать горазд.
Остряки боялись открыто подтрунивать над братьями, шептались в углах: «Слабо организовано соревнование братьев Захаренко, формально!» Но все признавали – лучше трактористов в леспромхозе нет. Их машины, как два близнеца, вылощены, ну прямо картинки, а не дизельные тракторы.
Когда нужно было назначить водителей на перегон машин в новый леспромхоз, директор леспромхоза, ни секунды не думая, назначил братьев.
Удобно устроился старший брат на мягком сиденье, жует хлеб с салом и насмешливо косится на брата: дорожка как скатерть, делать нечего. Но не видит иронической улыбки младший Захаренко – спит. «Ишь ты, барчук, – думает старший, – и не тряхнет его, не кинет. Як в санатории развалился! Дрыхло проклятое!» И смотрит на часы – пятнадцать минут осталось. «Начнутся бугры, лога – вот будет дело. И не выспишься как следует!» – продолжает размышлять он и даже жевать забывает: молча сидит с полным ртом.
6
На рассвете машины подошли к деревеньке, глубоко утонувшей в снегу.
Ни человека на улице – вьется из низких труб синий дымок, голубые тени затаились у плетней: на скворечниках, как тюрбаны, – белые шапки снега, просвечивающего розовым. Лениво опустив хвост, прошел по улице лохматый, видимо, чем-то недовольный пес, оглянулся на тракторы, разинул пасть, зевнул. Из скрипучей калитки выскочила женщина в полушубке, в валенках на босу ногу; подбежала к колодцу, наклонилась и, подхватив ведра, обернулась к трактористам, исподлобья разглядывая их.
– Привет, хозяюшка! – закричал Гулин, на ходу выпрыгивая из машины. Он подбежал к женщине, склонился в шутливом поклоне. – Не напоишь ли господ трактористов чайком?
По снегу плыли голубые тени. На щеках у женщины – яркий румянец, словно кто-то мазнул акварелью. Улыбается женщина, поводит плечами – не холодно ей, голоногой, в расстегнутом полушубке: много тепла накопило за длинную зимнюю ночь молодое, здоровое тело.
Улыбнулась женщина, подражая Гулину, склонилась в полупоклоне:
– Я согласная. Вы проходите…
Трактористы высыпали из машин, разминая затекшие ноги, приплясывали, гулко хлопали рукавицами друг друга по спине. Заглушив машины, гурьбой пошли за женщиной в дом – прошли в скрипучую калитку, стали сбивать с валенок снег, слушая, как Гулин любезничал с хозяйкой, рассыпался бисером:
– Дело у нас, гражданочка, серьезное, областного масштаба. Так ли я говорю, начальник? Вот видишь, хозяюшка, начальник головой машет: дескать, согласен… Я тебе прямо скажу, начальник у нас строгий, баловства не позволяет.
Свирин, старательно обметавший валенки, покачал головой.
– Сама видишь, хозяюшка, – подмигнул Гулин и первым вошел в избу. – Принимайте, люди добрые, незваных гостей!
Пахнуло горячим, застоялым запахом свежего хлеба, овчины, детских пеленок и еще чего-то знакомого, родного, повеявшего далекими воспоминаниями уюта, непритязательной мальчишеской радости. Посредине комнаты крепкий длинный стол на толстых ножках, вокруг скамейки; левую сторону комнаты занимает печь, выкрашенная подзелененной известкой, на трех стенах окна, между которыми в простенках висят портреты, репродукции, вырезанные из журналов. Пол сложен из толстых широких половиц яично-желтого цвета. В нарымских деревнях пол не моют, а скоблят широким острым ножиком, после чего он блестит, как навощенный. У стены, выходящей на улицу, скамейка, на ней притихшие и испуганные трое ребятишек в одинаковых синих рубахах. Над столом висит большая, красивая и, видимо, дорогая люстра, поблескивающая стеклянными подвесками. В левом углу маленький столик, заваленный книгами и тетрадями: здесь занимаются ребятишки.
Хозяин дома, мужчина в поношенной гимнастерке и ватных брюках, степенно поднялся навстречу:
– Бывайте гостями… Видел, видел, как Зинаида людей морозила…
Хозяин сдержанно улыбнулся серыми серьезными глазами. Был он невысок, но строен, подтянут и красив по-своему – неяркой красотой матового лица с хрящеватым носом, широким, синеватым от частого бритья подбородком. Смотрел он спокойно, углубленно, точно прислушиваясь к чему-то происходящему вне того мира, в котором он сейчас находился. Плавные движения его рук, тела, взгляд серых глаз вызвали у трактористов одинаковое чувство умиротворенности; таким же уютом и чистотой, как от дома, от веселой покладистой женщины, веяло от хозяина.
– Так прохаживайте, загостюйте, – пригласил хозяин трактористов, снова немного наклоняя голову. Они стояли у порога неподвижные и молчаливые. Поблагодарили:
– Спасибо! Мы пойдем! Снега б не натащить!
И снова чувство покоя, простой понятной радости охватило трактористов. Легко и радостно было видеть улыбку хозяина, следить за стремительными движениями молодой женщины, прислушиваться к шепоту ребятишек на скамейке – все это было родным, знакомым, близким каждому, словно давно, много лет назад они побывали в этом доме и долгие годы скучали по нем.
Свирин присел на порог, натужась, стащил с ног валенки, аккуратно сложил в них портянки и поставил в уголок к умывальнику. То же самое сделали и другие, оставшись в толстых шерстяных носках. Потом опять замерли на месте, ожидая вторичного приглашения хозяина, который зорко следил за гостями и не заставил ждать:
– Да и снимать бы пимов-то не надо, грязно в избе, ребятишки с утра понатоптали.
Молча выслушали это трактористы, украдкой покосились на хозяйку, ревниво и зорко оглядывавшую до блеска выскобленный пол, а ребятишки на скамейке опустили глаза на свои чистые босые ноги, давно потерявшие летний загар.
Свирин выступил вперед:
– Полы чистые, хозяин, а на пимах снег, мазут. Хозяйке лишняя работа.
– В такой пол смотреться можно, – весело проговорил Гулин.
Мягко ступая в шерстяных носках, трактористы прошли к столу. Хозяйка уже хлопотала – руки так и мелькали. На скатерти появилась жаровня с картошкой и мясом, соленые огурцы, одетые в тусклую пелену засола, грибы, капуста с яркими точечками брусники, сало, нарезанное толстыми ломтями, и любимое блюдо нарымчан – сырая мороженая стерлядь, разделенная на дольки, – чуш.
1 2 3 4 5 6 7