Впереди ничего не видно, но Свирин знает, начинается самое тяжелое – речушка за речушкой, болота, непроходимый бурелом. Настоящее междуречье!
Головная машина остановилась. Свирин вышел из кабины, побрел вперед по дороге, с трудом вытаскивая ноги из раскисшего снега. Дорога, узкая пешеходная тропа, вдруг оборвалась, и Свирин оказался на берегу таежной реки. Он узнал ее – Кедровка. Это спокойная и неширокая река, по которой в половодье завозят на север машины, товары, продукты. Кедровка извилиста; им придется несколько раз пересекать ее на своем пути. Свирин спустился под невысокий яр. Долго стоял, вглядываясь в серую расхлябь снега, в тьму противоположного берега. Сверху с лязгом спускались тракторы.
– Ну как?
– Надо пробовать, – ответил Свирин, – принесите-ка лом.
Забросив лом на плечо, Свирин стал спускаться к реке, на лед, покрытый глубоким снегом. Остановился, ногой прокопал в снегу небольшую ямку, звоном отдался первый удар. Лом завяз, словно в мерзлой земле. С трудом вытащив его, Свирин ударил еще раз и бил до тех пор, пока острие сантиметров на десять не ушло в лед. Дальше бить не стал – лед толст, крепок. «Это хорошо, это дело», – подумал он, успокаиваясь. Если в Кедровке, со дна которой било много теплых ключей, лед лежит толстым покровом, беспокоиться нечего – крепко лежит он на малых речушках, быстрых и прихотливых.
Веселым вернулся Свирин к трактористам:
– Крепкий лед, поехали!
Головная машина, качнувшись, встала лапами гусеницы на торосистую поверхность реки, секунду помедлила на месте, точно раздумывая, двигаться ли дальше, потом мигнула фарами, лязгнула металлом и медленно пошла вперед. Два других трактора, присмиревшие, затихшие, косолапо расставив гусеницы, ждали. Метр за метром движется вперед тяжелый трактор. В свете фар – грязное, непонятное пятно. Свирин разглядывает его, подает трактор налево. Машина послушно поворачивает, но на пути снова такое же грязно-серое нагромождение: вздыбившийся торос. Видны обдутые ветром ледяные бока, загнувшаяся острая верхушка.
– Давай прямо, – говорит Гулин. – Не обойти! Свирин качает головой: это опасно!
– Надо искать обход, – говорит Свирин и выключает сцепление.
Проход между торосами слева, и трактор идет дальше, сделав небольшую петлю. Противоположный-"берег уже близок; свет фар освещает стену тальника, которая похожа на декорации, так неправдоподобно равны, подобраны деревья. Потом Свирин три раза выключает и включает задний сигнальный фонарь. Следующая машина спускается на лед, идет по проложенному следу. За ней третья.
– Ну вот, перешли! – говорит Гулин, закручивая папироску. – А ты, дурочка, боялась!
– Одну перешли, это верно, – охотно отвечает Свирин, – да вот беда: их впереди еще пятнадцать…
Гулин смотрит на него, расширив глаза, и вдруг начинает оглушительно смеяться, мотает головой:
– Неужели пятнадцать, начальник, да не может быть!
Смеется разными голосами – то тонким, то вдруг басом, и Свирин не выдерживает: смеется тоже. Смеется он негромко и как-то неловко, а лицо становится старым, некрасивым. Он не умеет смеяться. А Гулин все не может остановиться и хохочет уже взахлеб, немного неровно и словно нарочно.
– Так, значит, пятнадцать, – повторяет он. – Ну, насмешил ты меня, начальник. – И, бросив догоревшую папиросу, прикуривает другую.
Гулин и сам не знает того, что смех, торопливые затяжки крепким табаком – нервная реакция на томительные секунды ожидания: не затрещит ли лед под гусеницами, не вздохнет ли глухо река, раскрывая под трактором холодную темень воды? Но чувствует Гулин – пальцы вздрагивают, и он прячет руку, прижимает ее к коленке неосознанным движением.
– Пятнадцать, пятнадцать… – говорит задумчиво Свирин, застегивая телогрейку и опуская уши шапки. – Утром пойдем через Улу-Гай.
Утром так утром! Гулин смотрит па часы, собирается спать. Под мерные выхлопы, поскрипывание рессор он думает о пятнадцати речушках. Плывут мысли, путаются, в теплом тумане голова, в глазах – синие, зеленые круги. Они наматываются друг на друга, сцепляются, как у фокусника в цирке; иногда отчетливое, почти ясное изображение действительности. Потом сон… Блестящая, промытая снегом гусеница со звоном рвется, быстро разматывается с катков и все тянется и тянется вдаль; бесконечна эта гусеница, как время манит к себе, зовет она Гулина. И он с бьющимся сердцем идет по ней навстречу улыбающимся людям в светлой одежде. «Вот он!» – кричат люди и бросаются к Гулину, и их так много, что не видно конца шествию. «Это он, он!» – кричат люди, раскрыв от безумной радости рты. Но странно: они никак не могут забраться на гусеницу, по которой легко и свободно идет Гулин. И он смеется: гусеница лежит на самой земле, как не поймут этого люди! Потом все исчезает, и он видит глаза точно такие, как у хозяйки дома. Эти глаза принадлежат ему. «Почему одни глаза?» – думает он и летит прямо в расширенные зрачки, стараясь ухватиться руками за воздух, который густ и тяжел, как вода…
Гулин просыпается и сразу же забывает сон, только в груди что-то тревожно вздрагивает. Ему холодно, он кутается в тулуп, но слышит голос Свирина, далекий, тихий:
– Подходим к Улу-Гаю.
Последние слова Гулин еле слышит, он снова начинает засыпать, и Свирин трясет его за плечо: вставай, вставай! Окончательно проснувшись, Гулин видит лицо Свирина, склонившееся над ним. Усталое, посеревшее лицо.
– Вставай, Гулин, Улу-Гай…
8
Улу-Гай – небольшая речушка, приток Чулыма, но когда тракторы подошли к ней, Свирин не узнал Улу-Гая.
Насколько хватает глаз тянется пористый, набухший влагой лед – наледь – месиво из снега и воды, зыбкое и хрупкое. В нарымских речушках, где теплые ключи бьют вверх фонтанами, это не редкость: долгие дни мертво и недвижно лежит снег на реке, таким толстым слоем покроет ее, что и не верится, была ли река? Но вот на поверхности вдруг появится серое губчатое пятно, ширится, расплывается; потом из него забьет маленький бурунчик воды – чистой, прозрачной, и пойдет вода по реке во все стороны. Ночью грянет мороз, скует воду, и наутро хоть каток па реке устраивай. Но фонтанчик не сдается: чуть оттепель, опять ударит вверх и гонит воду по льдистой поверхности. Слой за слоем наращивается лед, захватывает метр за метром, река ширится, растет. И дивишься порой: не речушка была – ручеек маленький, а теперь метров на двести в ширину лежит лед, покрытый тонкой пеленой вчерашнего снега.
– Свежая наледь! – сказал Свирин, оглядев реку. – Вечером прошла.
Подошли братья Захаренко, посмотрели на Улу-Гай сонными глазами. Старший, широко зевнув, предложил:
– Закусить надо. В обед будет сутки, как не ели.
И только сейчас трактористы почувствовали, что проголодались. Сашка Замятин проглотил загустевшую слюну. Вчера в гостях Сашка ел мало, стеснялся загребать с тарелки большие жирные куски и уже вечером хотел есть, но Калимбеков словно забыл о еде, камнем сидел за управлением. Потом пошли через Кедровку, и о еде забылось. У Сашки заныло под ложечкой при воспоминании о тугой котомке, в которую мать понатолкала сала, пряников, конфет, халвы, холодного мяса, белого домашнего хлеба.
– На той стороне порубаем! – сказал Гулин. – Ты, Захаренко, дурака не валяй. Гляди, ребята, у него изо рта кусок сала торчит.
Трактористы опешили. Калимбеков придвинулся к старшему брату и схватился за бока: действительно, Захаренко что-то торопливо дожевывал, прикрыв рот ладонью.
– Правда, сало! – изумленно воскликнул Калимбеков. – Настоящее сало!
И раскатился по берегам Улу-Гая неправдоподобно громкий хохот здоровых мужичьих глоток. Сашка – так тот упал на снег и катался заливаясь. Трактористы хохотали и добродушно ругались: «Ну и Захаренко, жрет сало и еще завтракать собирается. Ну чудило, ну отмочил этот Захаренко!»
– Ладно, друзья-товарищи, – сказал наконец Свирин. – Давай вперед!
Забыл Сашка о голоде, окинул любовным взглядом лихую фигуру Гулина, бросился к трактору, уселся на водительское место, крепко сжав в руках рычаги управления. Калимбеков, заглянув в кабину, замотал головой, замахал руками:
– Место тяжелое. Дай я поведу, Сашка!
Сашка упрямо сжал губы.
– Я поведу, дядя Рахим! Моя очередь! – И, торопясь, стал доказывать: – Вы ночью три часа подряд вели. Через Кедровку тоже вы, а я – сиди? Неправильно это! Я тракторист…
Но уже пошла вперед головная машина. Сашка перевел сцепление, дал газ. Калимбеков откинулся в угол. Ишь какой сердитый мальчишка! Вцепился в ручки, как клещ, косит глазом на Калимбекова. Аи, какой сердитый мальчишка!
Сашка остановил трактор у кромки дымящейся наледи: на головной машине вспыхнул и погас задний сигнал: стойте! Переваливаясь на гусеницах, головной трактор осторожно пошел по льду, за ним оставался ребристый след, медленно наполняющийся водой. Потом машина начала валиться налево, гусеница глубоко ушла в наледь, из-под нее летели брызги воды и комочки смятого льда. «Дают полный газ, – подумал Сашка, сообразив, что трактористы решили пройти опасное место на высокой скорости. – Это, наверное, Гулин!»
– Буксует! – прошептал Калимбеков. – Аи, плохо, очень плохо!
Головной трактор еще больше наклонился, под наледь ушла почти половина гусеницы. Прошло мгновенье, и стала оседать вторая гусеница – машину словно засасывало в трясину. Она опускалась все ниже и ниже.
– Эй-эй! – испуганно крикнул Сашка и невольно закрыл глаза.
– Смотри, Сашка, не кричи! – схватил за плечи Калимбеков.
Сашка медленно открыл глаза и увидел головной трактор, стоящий вдоль реки. Он еще поворачивался на месте, затем рванулся вперед и пошел, разбрызгивая воду.
– Молодца! Сообразил! Боком пошел!
Головной трактор уже поднимался па противоположный берег.
– Давай! – сам себе сказал Сашка и рванул с места машину.
Он вывел ее на реку, сделал рывок и, набрав скорость, включил самую быструю шестерню сцепления. Машина зло загудела, вибрируя металлическим корпусом, жадно захватывая гусеницами промытое пространство наледи. Перед глазами Сашки качается серая поверхность реки и следы на ней – рваные, наполненные водой.
– Давай, милая, выручай, – шепчет Сашка машине, подается вперед, помогает трактору затаив дыхание.
– Середина! – словно издалека раздается голос Калимбекова, но Сашка отмахивается от него: «Сам знаю», – круто подает рычаги управления из стороны в сторону. Машина поворачивается, поочередно припадая то на одну, то на другую гусеницу. Сашку бросает то вправо, то влево, серое небо плывет в ветровом стекле. Сашка не видит ни реки, ни следа головного трактора, а только тальники на противоположном берегу. К ним он держит путь.
– Стой, Сашка! – кричит Калимбеков. – Стой, переехали!
Сашка машинально выключает сцепление и видит: машина стоит на берегу. В кабину заглядывает Гулин, сверкает белыми зубами.
– Сила! – говорит Гулин. – Сила!
Потом они стоят на берегу и смотрят на трактор братьев Захаренко. Как слон, идущий на водопой, нащупывая землю громадными лапами, медленно и осторожно спускается машина под яр, попыхивая неторопливыми дымками выхлопа. Южный ветер в тот миг разрывает низкую расхлябь туч, выглядывает неяркое солнце, следы тракторов на льду наливаются голубизной, блестит чистый лед у закраин берега. Машина ровно гудит мотором, покачиваясь, уверенно пробирается по наледи. На середине реки начинается буксовка, но водитель поворачивает трактор и так же, не торопясь, ведет его дальше. Середина уже пройдена, пройдено и то место, где буксовал головной трактор. Метров пятьдесят остается до берега.
– Вот салоеды, – говорит Гулин, усмехаясь, – хоть бы газу прибавили!
В это время машина братьев Захаренко на секунду останавливается, мотор опускается вниз – глухой гул проносится по реке. В первое мгновенье трактористы не могут сообразить, что произошло, и видят, как по обе стороны трактора метнулись темные фигуры и распластались на льду.
– Провалились! – тихо, недоуменно говорит кто-то.
И через мгновенье Свирин и Гулин бегут, спотыкаясь и падая, к машине братьев Захаренко. Машина провалилась по самый мотор, в кабине плещет улутайская волна. Здесь мелко. Возле трактора неподвижно лежат братья Захаренко. Старший неловко подвернул руку, младший лежит на животе, а во рту дымится папироса.
То, что произошло дальше, можно простить уставшим, взволнованным трактористам: никто из них не бросился поднимать братьев, не спросил: целы ли? Сжав кулаки, к младшему брату кинулся Калимбеков:
– Машину погубил! Эх, голова бить нужно! Порыв Калимбекова увлек остальных. Зло, сквозь зубы ругался Гулин, кричал, размахивая руками, Свирин, Сашка Замятин, покраснев до пунцовости, орал, нагнувшись над старшим братом:
– Ты что, не видел, как мы прошли? Ты скажи, не видел?
Страшен и дик был этот необузданный порыв небритых, усталых людей в промасленных телогрейках. На лицах, покрытых копотью и мазутом, блестят белки воспаленных глаз.
– Да вы сбесились! – неистово, перекрывая шум, закричал старший Захаренко, рывком поднимаясь с земли. Он сделал несколько шагов к младшему брату и внезапно со стоном схватился за левую руку. Покачнулся, но не упал, а тусклым голосом проговорил:
– Вы что, сбесились! Гришко, дай Калимбекову раза, чего он вылупился!
И очнулись люди, остановились, пораженные тем, что сделали. Свирин бросился к старшему Захаренко, и плохо пришлось бы им, если бы не раздался дикий Сашкин голос:
– Назад! Бегите! Бегите!
Под Свириным и старшим Захаренко переворачивалась льдина, обнажая нежно-голубые рваные края. Поток воды хлынул на нее, к ногам трактористов. Они замерли, затем напряглись, движимые инстинктом, врал оттолкнулись от льдины, прыгнули в протянутые руки товарищей. Льдина смачно ударилась о воду, весело закачалась на волнах.
– Фу-ты, черт! – выдохнул Свирин и вытер вспотевший лоб шапкой.
– Скупались бы! – заметил старший Захаренко и поежился. – Вода что лед!
Младший Захаренко решительно подошел к брату, приказал:
– Показывай-ка руку, нечего дурака валять!
Старший Захаренко побледнел, съежился, покачнулся на месте: не вспомни младший о руке, не было бы так больно. Он грустно сказал:
– Тяни телогрейку. – А когда младший легонько взялся за рукав, капризно закричал: – Не тяни так, скаженный!
Младший накинулся на него:
– Молчи, дубина, без тебя знаю… Помогите, братцы!
С Захаренко сняли телогрейку, серый затасканный пиджак из хлопчатобумажной материи. Левая рука тракториста висела плетью.
– Подними-ка! – распорядился младший, но сколько старший ни поднимал руку – пот выступил на лице, – не мог даже оторвать от туловища.
– У него вывих, – вдруг сказал Свирин, и трактористы увидели: рука казалась приставленной к плечу – неловко и косо.
Младший брат огорченно покачал головой.
– Достукался, шоб те пусто было! Возись с тобой!
Старший Захаренко жалобно стонал. Маленьким казался он и обиженным.
– И все у меня не как у людей! Гришко, як делать будем?
Гришка налился кровью, закричал:
– Все люди падают, и ничего! Упасть как следует не может, дубина! Ложись на снег – вправлять буду!
Старший брат положил на снег телогрейку и послушно, со стоном стал укладываться на нее, жалобно попросив:
– Вы только сразу, не тяните долго!
Сашка Замятин хрустел костяшками пальцев, бледнел. А младший Захаренко, деловито скинув телогрейку, стал походить на профессора перед операцией. Он кивнул Свирину:
– Помоги мне! Ты руку держи, а я на мосол нажму.
Он помял пальцами выставившийся сустав, по-профессорски озабоченно покачал головой – трудна задачка.
– Не мни, морда! Тягайте сразу! – заорал старший брат.
– Шо ты кричишь? – удивился младший. – Не хочешь – не надо, жди до московского хирурга.
– Тяни же, Гришко!
Наступила тишина. Старший Захаренко замер в ожидании, когда брат нащупает мосол. Сашка поглядел на Калимбекова – нужно же куда-то смотреть! – и удивился: у того бровь полезла на лоб, да так и застыла – то ли вопросительно, то ли недоумевающе. Потом Сашка услышал, как тихо и утробно икнул старший Захаренко, тяжело вздохнул, как расседланная лошадь. Через мгновенье он заорал:
– Слезай с меня, морда! Чего расселся – вправил уже!
Торопливо соскочил младший Захаренко, очень довольный собой, потер руку об руку:
– Чистая работа, профессорская!
Старший брат презрительно посмотрел на него.
– Таких профессоров у проруби топить надо – два часа вправлял.
– Ну, ладно, ладно! – Младший брат снял кашне, сделал из него повязку, повесил на шею брата. – Толкай руку! – Подумал секунду и ворчливо добавил: – Это мне теперь одному машину вести. Удружил.
– Рычаги катать можно и одной рукой! Полсмены, конечно…
И никто не видел лукавой, торжествующей улыбки на лице старшего брата: он отвернулся.
9
Затонувшую машину решили вытаскивать тросами, зацепив их за оба трактора.
1 2 3 4 5 6 7
Головная машина остановилась. Свирин вышел из кабины, побрел вперед по дороге, с трудом вытаскивая ноги из раскисшего снега. Дорога, узкая пешеходная тропа, вдруг оборвалась, и Свирин оказался на берегу таежной реки. Он узнал ее – Кедровка. Это спокойная и неширокая река, по которой в половодье завозят на север машины, товары, продукты. Кедровка извилиста; им придется несколько раз пересекать ее на своем пути. Свирин спустился под невысокий яр. Долго стоял, вглядываясь в серую расхлябь снега, в тьму противоположного берега. Сверху с лязгом спускались тракторы.
– Ну как?
– Надо пробовать, – ответил Свирин, – принесите-ка лом.
Забросив лом на плечо, Свирин стал спускаться к реке, на лед, покрытый глубоким снегом. Остановился, ногой прокопал в снегу небольшую ямку, звоном отдался первый удар. Лом завяз, словно в мерзлой земле. С трудом вытащив его, Свирин ударил еще раз и бил до тех пор, пока острие сантиметров на десять не ушло в лед. Дальше бить не стал – лед толст, крепок. «Это хорошо, это дело», – подумал он, успокаиваясь. Если в Кедровке, со дна которой било много теплых ключей, лед лежит толстым покровом, беспокоиться нечего – крепко лежит он на малых речушках, быстрых и прихотливых.
Веселым вернулся Свирин к трактористам:
– Крепкий лед, поехали!
Головная машина, качнувшись, встала лапами гусеницы на торосистую поверхность реки, секунду помедлила на месте, точно раздумывая, двигаться ли дальше, потом мигнула фарами, лязгнула металлом и медленно пошла вперед. Два других трактора, присмиревшие, затихшие, косолапо расставив гусеницы, ждали. Метр за метром движется вперед тяжелый трактор. В свете фар – грязное, непонятное пятно. Свирин разглядывает его, подает трактор налево. Машина послушно поворачивает, но на пути снова такое же грязно-серое нагромождение: вздыбившийся торос. Видны обдутые ветром ледяные бока, загнувшаяся острая верхушка.
– Давай прямо, – говорит Гулин. – Не обойти! Свирин качает головой: это опасно!
– Надо искать обход, – говорит Свирин и выключает сцепление.
Проход между торосами слева, и трактор идет дальше, сделав небольшую петлю. Противоположный-"берег уже близок; свет фар освещает стену тальника, которая похожа на декорации, так неправдоподобно равны, подобраны деревья. Потом Свирин три раза выключает и включает задний сигнальный фонарь. Следующая машина спускается на лед, идет по проложенному следу. За ней третья.
– Ну вот, перешли! – говорит Гулин, закручивая папироску. – А ты, дурочка, боялась!
– Одну перешли, это верно, – охотно отвечает Свирин, – да вот беда: их впереди еще пятнадцать…
Гулин смотрит на него, расширив глаза, и вдруг начинает оглушительно смеяться, мотает головой:
– Неужели пятнадцать, начальник, да не может быть!
Смеется разными голосами – то тонким, то вдруг басом, и Свирин не выдерживает: смеется тоже. Смеется он негромко и как-то неловко, а лицо становится старым, некрасивым. Он не умеет смеяться. А Гулин все не может остановиться и хохочет уже взахлеб, немного неровно и словно нарочно.
– Так, значит, пятнадцать, – повторяет он. – Ну, насмешил ты меня, начальник. – И, бросив догоревшую папиросу, прикуривает другую.
Гулин и сам не знает того, что смех, торопливые затяжки крепким табаком – нервная реакция на томительные секунды ожидания: не затрещит ли лед под гусеницами, не вздохнет ли глухо река, раскрывая под трактором холодную темень воды? Но чувствует Гулин – пальцы вздрагивают, и он прячет руку, прижимает ее к коленке неосознанным движением.
– Пятнадцать, пятнадцать… – говорит задумчиво Свирин, застегивая телогрейку и опуская уши шапки. – Утром пойдем через Улу-Гай.
Утром так утром! Гулин смотрит па часы, собирается спать. Под мерные выхлопы, поскрипывание рессор он думает о пятнадцати речушках. Плывут мысли, путаются, в теплом тумане голова, в глазах – синие, зеленые круги. Они наматываются друг на друга, сцепляются, как у фокусника в цирке; иногда отчетливое, почти ясное изображение действительности. Потом сон… Блестящая, промытая снегом гусеница со звоном рвется, быстро разматывается с катков и все тянется и тянется вдаль; бесконечна эта гусеница, как время манит к себе, зовет она Гулина. И он с бьющимся сердцем идет по ней навстречу улыбающимся людям в светлой одежде. «Вот он!» – кричат люди и бросаются к Гулину, и их так много, что не видно конца шествию. «Это он, он!» – кричат люди, раскрыв от безумной радости рты. Но странно: они никак не могут забраться на гусеницу, по которой легко и свободно идет Гулин. И он смеется: гусеница лежит на самой земле, как не поймут этого люди! Потом все исчезает, и он видит глаза точно такие, как у хозяйки дома. Эти глаза принадлежат ему. «Почему одни глаза?» – думает он и летит прямо в расширенные зрачки, стараясь ухватиться руками за воздух, который густ и тяжел, как вода…
Гулин просыпается и сразу же забывает сон, только в груди что-то тревожно вздрагивает. Ему холодно, он кутается в тулуп, но слышит голос Свирина, далекий, тихий:
– Подходим к Улу-Гаю.
Последние слова Гулин еле слышит, он снова начинает засыпать, и Свирин трясет его за плечо: вставай, вставай! Окончательно проснувшись, Гулин видит лицо Свирина, склонившееся над ним. Усталое, посеревшее лицо.
– Вставай, Гулин, Улу-Гай…
8
Улу-Гай – небольшая речушка, приток Чулыма, но когда тракторы подошли к ней, Свирин не узнал Улу-Гая.
Насколько хватает глаз тянется пористый, набухший влагой лед – наледь – месиво из снега и воды, зыбкое и хрупкое. В нарымских речушках, где теплые ключи бьют вверх фонтанами, это не редкость: долгие дни мертво и недвижно лежит снег на реке, таким толстым слоем покроет ее, что и не верится, была ли река? Но вот на поверхности вдруг появится серое губчатое пятно, ширится, расплывается; потом из него забьет маленький бурунчик воды – чистой, прозрачной, и пойдет вода по реке во все стороны. Ночью грянет мороз, скует воду, и наутро хоть каток па реке устраивай. Но фонтанчик не сдается: чуть оттепель, опять ударит вверх и гонит воду по льдистой поверхности. Слой за слоем наращивается лед, захватывает метр за метром, река ширится, растет. И дивишься порой: не речушка была – ручеек маленький, а теперь метров на двести в ширину лежит лед, покрытый тонкой пеленой вчерашнего снега.
– Свежая наледь! – сказал Свирин, оглядев реку. – Вечером прошла.
Подошли братья Захаренко, посмотрели на Улу-Гай сонными глазами. Старший, широко зевнув, предложил:
– Закусить надо. В обед будет сутки, как не ели.
И только сейчас трактористы почувствовали, что проголодались. Сашка Замятин проглотил загустевшую слюну. Вчера в гостях Сашка ел мало, стеснялся загребать с тарелки большие жирные куски и уже вечером хотел есть, но Калимбеков словно забыл о еде, камнем сидел за управлением. Потом пошли через Кедровку, и о еде забылось. У Сашки заныло под ложечкой при воспоминании о тугой котомке, в которую мать понатолкала сала, пряников, конфет, халвы, холодного мяса, белого домашнего хлеба.
– На той стороне порубаем! – сказал Гулин. – Ты, Захаренко, дурака не валяй. Гляди, ребята, у него изо рта кусок сала торчит.
Трактористы опешили. Калимбеков придвинулся к старшему брату и схватился за бока: действительно, Захаренко что-то торопливо дожевывал, прикрыв рот ладонью.
– Правда, сало! – изумленно воскликнул Калимбеков. – Настоящее сало!
И раскатился по берегам Улу-Гая неправдоподобно громкий хохот здоровых мужичьих глоток. Сашка – так тот упал на снег и катался заливаясь. Трактористы хохотали и добродушно ругались: «Ну и Захаренко, жрет сало и еще завтракать собирается. Ну чудило, ну отмочил этот Захаренко!»
– Ладно, друзья-товарищи, – сказал наконец Свирин. – Давай вперед!
Забыл Сашка о голоде, окинул любовным взглядом лихую фигуру Гулина, бросился к трактору, уселся на водительское место, крепко сжав в руках рычаги управления. Калимбеков, заглянув в кабину, замотал головой, замахал руками:
– Место тяжелое. Дай я поведу, Сашка!
Сашка упрямо сжал губы.
– Я поведу, дядя Рахим! Моя очередь! – И, торопясь, стал доказывать: – Вы ночью три часа подряд вели. Через Кедровку тоже вы, а я – сиди? Неправильно это! Я тракторист…
Но уже пошла вперед головная машина. Сашка перевел сцепление, дал газ. Калимбеков откинулся в угол. Ишь какой сердитый мальчишка! Вцепился в ручки, как клещ, косит глазом на Калимбекова. Аи, какой сердитый мальчишка!
Сашка остановил трактор у кромки дымящейся наледи: на головной машине вспыхнул и погас задний сигнал: стойте! Переваливаясь на гусеницах, головной трактор осторожно пошел по льду, за ним оставался ребристый след, медленно наполняющийся водой. Потом машина начала валиться налево, гусеница глубоко ушла в наледь, из-под нее летели брызги воды и комочки смятого льда. «Дают полный газ, – подумал Сашка, сообразив, что трактористы решили пройти опасное место на высокой скорости. – Это, наверное, Гулин!»
– Буксует! – прошептал Калимбеков. – Аи, плохо, очень плохо!
Головной трактор еще больше наклонился, под наледь ушла почти половина гусеницы. Прошло мгновенье, и стала оседать вторая гусеница – машину словно засасывало в трясину. Она опускалась все ниже и ниже.
– Эй-эй! – испуганно крикнул Сашка и невольно закрыл глаза.
– Смотри, Сашка, не кричи! – схватил за плечи Калимбеков.
Сашка медленно открыл глаза и увидел головной трактор, стоящий вдоль реки. Он еще поворачивался на месте, затем рванулся вперед и пошел, разбрызгивая воду.
– Молодца! Сообразил! Боком пошел!
Головной трактор уже поднимался па противоположный берег.
– Давай! – сам себе сказал Сашка и рванул с места машину.
Он вывел ее на реку, сделал рывок и, набрав скорость, включил самую быструю шестерню сцепления. Машина зло загудела, вибрируя металлическим корпусом, жадно захватывая гусеницами промытое пространство наледи. Перед глазами Сашки качается серая поверхность реки и следы на ней – рваные, наполненные водой.
– Давай, милая, выручай, – шепчет Сашка машине, подается вперед, помогает трактору затаив дыхание.
– Середина! – словно издалека раздается голос Калимбекова, но Сашка отмахивается от него: «Сам знаю», – круто подает рычаги управления из стороны в сторону. Машина поворачивается, поочередно припадая то на одну, то на другую гусеницу. Сашку бросает то вправо, то влево, серое небо плывет в ветровом стекле. Сашка не видит ни реки, ни следа головного трактора, а только тальники на противоположном берегу. К ним он держит путь.
– Стой, Сашка! – кричит Калимбеков. – Стой, переехали!
Сашка машинально выключает сцепление и видит: машина стоит на берегу. В кабину заглядывает Гулин, сверкает белыми зубами.
– Сила! – говорит Гулин. – Сила!
Потом они стоят на берегу и смотрят на трактор братьев Захаренко. Как слон, идущий на водопой, нащупывая землю громадными лапами, медленно и осторожно спускается машина под яр, попыхивая неторопливыми дымками выхлопа. Южный ветер в тот миг разрывает низкую расхлябь туч, выглядывает неяркое солнце, следы тракторов на льду наливаются голубизной, блестит чистый лед у закраин берега. Машина ровно гудит мотором, покачиваясь, уверенно пробирается по наледи. На середине реки начинается буксовка, но водитель поворачивает трактор и так же, не торопясь, ведет его дальше. Середина уже пройдена, пройдено и то место, где буксовал головной трактор. Метров пятьдесят остается до берега.
– Вот салоеды, – говорит Гулин, усмехаясь, – хоть бы газу прибавили!
В это время машина братьев Захаренко на секунду останавливается, мотор опускается вниз – глухой гул проносится по реке. В первое мгновенье трактористы не могут сообразить, что произошло, и видят, как по обе стороны трактора метнулись темные фигуры и распластались на льду.
– Провалились! – тихо, недоуменно говорит кто-то.
И через мгновенье Свирин и Гулин бегут, спотыкаясь и падая, к машине братьев Захаренко. Машина провалилась по самый мотор, в кабине плещет улутайская волна. Здесь мелко. Возле трактора неподвижно лежат братья Захаренко. Старший неловко подвернул руку, младший лежит на животе, а во рту дымится папироса.
То, что произошло дальше, можно простить уставшим, взволнованным трактористам: никто из них не бросился поднимать братьев, не спросил: целы ли? Сжав кулаки, к младшему брату кинулся Калимбеков:
– Машину погубил! Эх, голова бить нужно! Порыв Калимбекова увлек остальных. Зло, сквозь зубы ругался Гулин, кричал, размахивая руками, Свирин, Сашка Замятин, покраснев до пунцовости, орал, нагнувшись над старшим братом:
– Ты что, не видел, как мы прошли? Ты скажи, не видел?
Страшен и дик был этот необузданный порыв небритых, усталых людей в промасленных телогрейках. На лицах, покрытых копотью и мазутом, блестят белки воспаленных глаз.
– Да вы сбесились! – неистово, перекрывая шум, закричал старший Захаренко, рывком поднимаясь с земли. Он сделал несколько шагов к младшему брату и внезапно со стоном схватился за левую руку. Покачнулся, но не упал, а тусклым голосом проговорил:
– Вы что, сбесились! Гришко, дай Калимбекову раза, чего он вылупился!
И очнулись люди, остановились, пораженные тем, что сделали. Свирин бросился к старшему Захаренко, и плохо пришлось бы им, если бы не раздался дикий Сашкин голос:
– Назад! Бегите! Бегите!
Под Свириным и старшим Захаренко переворачивалась льдина, обнажая нежно-голубые рваные края. Поток воды хлынул на нее, к ногам трактористов. Они замерли, затем напряглись, движимые инстинктом, врал оттолкнулись от льдины, прыгнули в протянутые руки товарищей. Льдина смачно ударилась о воду, весело закачалась на волнах.
– Фу-ты, черт! – выдохнул Свирин и вытер вспотевший лоб шапкой.
– Скупались бы! – заметил старший Захаренко и поежился. – Вода что лед!
Младший Захаренко решительно подошел к брату, приказал:
– Показывай-ка руку, нечего дурака валять!
Старший Захаренко побледнел, съежился, покачнулся на месте: не вспомни младший о руке, не было бы так больно. Он грустно сказал:
– Тяни телогрейку. – А когда младший легонько взялся за рукав, капризно закричал: – Не тяни так, скаженный!
Младший накинулся на него:
– Молчи, дубина, без тебя знаю… Помогите, братцы!
С Захаренко сняли телогрейку, серый затасканный пиджак из хлопчатобумажной материи. Левая рука тракториста висела плетью.
– Подними-ка! – распорядился младший, но сколько старший ни поднимал руку – пот выступил на лице, – не мог даже оторвать от туловища.
– У него вывих, – вдруг сказал Свирин, и трактористы увидели: рука казалась приставленной к плечу – неловко и косо.
Младший брат огорченно покачал головой.
– Достукался, шоб те пусто было! Возись с тобой!
Старший Захаренко жалобно стонал. Маленьким казался он и обиженным.
– И все у меня не как у людей! Гришко, як делать будем?
Гришка налился кровью, закричал:
– Все люди падают, и ничего! Упасть как следует не может, дубина! Ложись на снег – вправлять буду!
Старший брат положил на снег телогрейку и послушно, со стоном стал укладываться на нее, жалобно попросив:
– Вы только сразу, не тяните долго!
Сашка Замятин хрустел костяшками пальцев, бледнел. А младший Захаренко, деловито скинув телогрейку, стал походить на профессора перед операцией. Он кивнул Свирину:
– Помоги мне! Ты руку держи, а я на мосол нажму.
Он помял пальцами выставившийся сустав, по-профессорски озабоченно покачал головой – трудна задачка.
– Не мни, морда! Тягайте сразу! – заорал старший брат.
– Шо ты кричишь? – удивился младший. – Не хочешь – не надо, жди до московского хирурга.
– Тяни же, Гришко!
Наступила тишина. Старший Захаренко замер в ожидании, когда брат нащупает мосол. Сашка поглядел на Калимбекова – нужно же куда-то смотреть! – и удивился: у того бровь полезла на лоб, да так и застыла – то ли вопросительно, то ли недоумевающе. Потом Сашка услышал, как тихо и утробно икнул старший Захаренко, тяжело вздохнул, как расседланная лошадь. Через мгновенье он заорал:
– Слезай с меня, морда! Чего расселся – вправил уже!
Торопливо соскочил младший Захаренко, очень довольный собой, потер руку об руку:
– Чистая работа, профессорская!
Старший брат презрительно посмотрел на него.
– Таких профессоров у проруби топить надо – два часа вправлял.
– Ну, ладно, ладно! – Младший брат снял кашне, сделал из него повязку, повесил на шею брата. – Толкай руку! – Подумал секунду и ворчливо добавил: – Это мне теперь одному машину вести. Удружил.
– Рычаги катать можно и одной рукой! Полсмены, конечно…
И никто не видел лукавой, торжествующей улыбки на лице старшего брата: он отвернулся.
9
Затонувшую машину решили вытаскивать тросами, зацепив их за оба трактора.
1 2 3 4 5 6 7