Я ли это шел – мимо салютующих мне людей, из дома к шаттлу, который летит в Великую соляную пустыню? Жан-Пьер ли это, оставшись в темной одинокой комнате проливал горькие слезы? На самом ли деле мы были настолько взаимозаменяемы?
Все те же горькие слезы катятся по моим щекам, когда я говорю эти слова. Я плачу не по Жан-Пьеру, потому что он явно уже мертв. И не по мне, потому что я еще жив. Может, их вызвало ничто. Может, они сами и есть ничто. Я становлюсь сентиментальным с возрастом. Иногда я вспоминаю о моем замечательном мальчике: мертв, он мертв.
Воля Божья.
Вскоре после несчастья я открыл новое здание парламента, величественные башни-близнецы из кварца высотой в сто метров. Башни предназначались для произведения впечатления, потому что истинные комнаты совещаний парламента находились под слоем соли и камня, для защиты государственных мужей от радиации.
Это был великий день. С самого приземления гражданам удалось проголосовать только раз – по поводу строительства города, – и то без надлежащего референдума. Обычные процедуры, свойственные нашей демократии, политическая жизнь, к которой мы привыкли за время путешествия, прекратили свое существование под давлением новой действительности. Я произнес речь вживую и перед камерой, и, как мне кажется, неплохую (хотя честно признаюсь – ее писал мой секретарь), о потенциале установления демократии на нашей планете. Мне внимала огромная толпа, но большинство все-таки осталось дома у телевизоров, побоявшись прямых лучей солнца. Речь транслировали по телевидению на все побережье Галилеи.
Казну открыли в полдень, третьего июня. Великий день. На следующей неделе произошли небольшие волнения, о которых, я думаю, рассказывается в учебниках по истории. А может быть, и нет, потому что это мелкое событие недостойно упоминания. Дело касалось перевода корабельного денежного обращения в нынешнее его состояние. Зарплата, а отсюда и налоги, по объективным причинам сокращались на время путешествия, поэтому люди не могли накопить достаточно средств для нормальной жизни. Сформировалась группа давления, которая требовала увеличить выплаты после приземления в два, а то и три раза. Естественно, я оставался тверд по этому пункту: инфляция является одной из вещей, которых любой правитель старается избежать любой ценой. Так как вопрос решался на конституциональном уровне, я смог наложить вето на голосование по этому поводу, но народ все же провел пару демонстраций.
Жан-Пьер возглавлял небольшой отряд для поддержания порядка во время митингов. В тот день в его глазах сверкала сталь.
Я помню, как отвел его в сторону, чтобы поговорить наедине, и поразился, насколько Жан-Пьер сдерживал эмоции, не давая воли гневу и ненависти. Телекомпания все еще продолжала работать над проектом телесериала о его жизни, поэтому за молодым мужчиной по-прежнему следовал повсюду человек с камерой. Я его отогнал на несколько минут, чтобы побыть наедине с другом.
– Мой дорогой, – сказал я, – вскоре наступит время, когда ты сможешь наконец дать себе волю не в словах, но в действиях. Вскоре у тебя появится шанс восстановить славу Сенара, выступить в героическом походе против нашего общего врага и спасти пленников.
3. РЕЙД
ПЕТЯ
Самое страшное, что меня полностью поглотила страсть. Я говорю это не потому, что горжусь своим чувством, а для того, чтобы вы могли лучше понять ситуацию. Я просто не мог оторваться от Турьи. Я превратился в ригидиста не по своей воле, случайно. Сегодня это, может быть, обычное дело, но тогда подобное поведение считалось чуть ли не преступлением. Все свое время я проводил с ней – каждую секунду, если только она откровенно не посылала меня. Мои тогдашние обязанности включали в себя связи с иностранными государствами: представители других наций, селившихся округ Арадиса, жаждали вступить с нами в переговоры.
Турья получила запросы от разных правительств по поводу обмена дипломатическими миссиями. Она скормила информацию компьютеру, и тот, приняв во внимание мои прошлые заслуги, выбрал меня на пост дипломата. Меня и назначили.
На самом деле был наряд так себе. Дипломату мало есть чем заняться, поэтому я проводил больше времени с Турьей, а когда она меня прогоняла – чаще, чем вы думаете, – то возвращался в госпиталь и помогал там. Уровень заболеваемости рос, все больше поступало пациентов с раком, катарактой, хлорным поражением легких, так что лишние рабочие руки только приветствовались.
Мужчина, с которым я подрался, Лихновски, все еще находился в больнице и, когда я зашел к нему в палату, попробовал издеваться надо мной. Его голос не набрал полную силу. Часто прерываясь, чтобы хорошенько прокашляться, насмешник напрягался, чтобы кричать как можно громче:
– Итак, ты стал ригидистом в работе, как и в сексуальной жизни! Я многое слышал о тебе от второй сестры.
– Во всяком случае, – парировал я, – мои легкие нормально функционируют.
Мы почти закончили выращивать для него новый орган, но в те дни (или, может, до сих пор? – я давно не работал в больнице) искусственно созданное легкое имело только мелкие альвеолы и не шло ни в какое сравнение с настоящим.
Лихновски покраснел как лангуст, изо рта маленькими каплями потекла слюна.
– Ты, ригидистская рожа! – заорал он. – Как только встану на ноги, я убью тебя! Убью собственными руками!
– Или я тебя, – спокойно ответил я, – у меня легкие сильней.
– Это все из-за тебя!…
– Ничуть не жалею о случившемся.
– Ригидистская свинья! Думаешь, не знаю, что ты такое? Не знаю, что у тебя на уме? – Тут он обратился к остальным людям в палате, оглушая их хриплым криком: – Он у нас дипломат, так? Он устроил нам иерархию! Собирается превратить нас в сенарцев, послушных рабов! Неужели вы не понимаете?
Это было уже слишком. Я подошел к кровати и прижал подушкой его лицо. Он схватил меня за запястья и попытался оторвать мои руки, но ничего у этого слабака не вышло. Около двадцати секунд я не отпускал его, довольно долго для человека с половиной легкого, затем позволил дышать опять. Его лицо стало бордовым, а в теле не осталось сил даже для выкрикивания проклятий. Лихновски уставился на меня покрасневшими, вылезшими из орбит глазами с непередаваемой ненавистью.
Но я о нем уже не думал, а пошел прямиком к Турье. В тот раз она пребывала в на удивление хорошем настроении. Глаза ее блестели.
Мы вышли наружу к яркому свету солнца и свирепому, соленому ветру, решив прогуляться к Истенему. Я взял ее за руку, мы напоминали старомодную парочку. Даже маска-фильтр на лице не портила ее красоту в моих глазах, даже контактные линзы, которые все носили для защиты от воздействия хлора, не затемняли блеск ее глаз.
Мы говорили о Лукреции. Я рассказал Турье о том, что думала Зорис об авторе из древнего мира – мира, непостижимо далекого от нас, и моя любимая заинтересовалась, а потом раздобыла на фабрике копию книги. Но Турья не знала древнего латинского, ей понадобился переводчик. Так что я прочитал работу, или скорее перечитал, и теперь мы обсуждали ее. Я полагал, что книга излишне религиозна, а она настаивала на том, что, говоря о жизненной силе человеческого духа, который преодолевает все несчастья, пробивается сквозь пылающие стены мира и распространяется на все безмерное целое, Лукреций имел в виду Бога.
– Бога в твоем понимании, – сказал я.
– Несомненно, – ответила она.
Затем Турья процитировала фразу с клочка бумаги, который вытащила из сумки, ее голос приглушался маской и приобретал странные металлические нотки.
– Меdiо de fonte leporum surgit amari aliquid quod in ipsis floribus angat, – прочитала она, явно стараясь быть предельно точной.
– Что это значит? – спросил я.
Она засмеялась: звук был заглушён маской.
– Выучи древний латинский, и узнаешь!
Я игриво подтолкнул ее и, смеясь, попытался отобрать страницу, чтобы посмотреть самому, но она захохотала и кинулась прочь. Догнав девушку, я прижался к ней лбом – так мы целовались снаружи, где фильтр закрывал доступ к губам. Мы все еще смеялись. Угасающие лучи солнца, отражавшиеся от моря, падали на ее лицо, придавая ему зеленоватый оттенок из-за хлорных облаков, собравшихся над водой. Ее глаза казались еще более глубокими, волосы – более темными, чем обычно. Шум вечернего ветра, Дьявольского Шепота, уже начал усиливаться где-то на востоке. Как будто огромная великанша ростом до звезд и даже дальше снимает с себя титаническое шуршащее платье…
Моя рука проскользнула под рубашку, потом под сорочку Турьи и мягко легла на грудь. Она ослабила пояс, и мы занялись любовью быстро, в спешке, опираясь на скалу у подножия Истенема. Во время оргазма у меня возникло чувство падения, внутреннего скатывания в никуда. Потом Турья сказала:
– Sunt lacrimae rerum.
Последний раз мы были счастливы вместе.
Мы вернулись домой и поспали часик. Затем присоединились к большой компании играющих в холле. Потом все вместе поели и выпили, поболтали и посмеялись. Становилось темно. Кто-то зажег костер, и вся компания уселась вокруг. Смех и водка – они часто бывают вместе.
Мы играли в словесную игру: давали имена теням, которые появлялись в свете костра на земле. Я потерял Турью из виду и позже пошел ее искать. Она сидела в соседней комнате, вдали от веселящихся, тихая и спокойная, с красными от грубого неонового света глазами.
Три дня спустя она сказала мне, что переезжает в женское общежитие, что собирается прекратить отношения со мной, что беременна…
– Все равно это случится, – обыденным голосом произнесла она, – потому что когда начнутся схватки, мне придется переселиться к женщинам, ребенок появится там.
– Но у нас же есть еще столько месяцев времени! – заметил я.
Беременность еще практически не отразилась на ее фигуре.
– И все равно, между нами все кончено, – настаивала она.
Спокойное лицо, пустые глаза, через которые можно смотреть сквозь нее.
Я попытался добиться ответа:
– Почему?
– Потому что.
– И все же?
– Я так хочу.
Я еле сдержался, чтобы не спросить: «И чего же ты хочешь?» Но это звучало совсем уже глупо, даже учитывая мое эмоциональное состояние. Я сел. Наверное, мы находились в общежитии. Должно быть, там. Не могу вспомнить точно.
– Ты должен признать, – проговорила она немного мягче, – что вел себя практически как ригидист.
Я слышал такие слова от нескольких людей, обычно как насмешку, как камень, брошенный в мой огород, который выявлял мое самосознание или эго – еще один архаический термин, но настолько сложный, что я не могу заменить его никаким словом. То же самое происходило, когда я принял на себя обязанности дипломата и стал в глазах других наций «начальником» Алса. Оскорбления от других людей, например от Лихновски, меня не волновали, я отвечал им тем же, но слышать такое от Турьи было больно. Просто непереносимо.
– Я потерял голову, – признал я. – Ты права в своем желании прекратить наши отношения. Но тебе не обязательно переезжать в женское общежитие, если ты не против остаться здесь.
– Сейчас я хочу быть с женщинами. Я подружилась с Зорис.
Стыдно сказать, но я почувствовал укол в глубине души, отвращение к такому легкому переносу привязанности, но я подавил его.
Странное такое ощущение внутри, как будто сдерживаешь рвотные позывы.
– Это объясняет твой интерес к Лукрецию, – сказал я уже тверже.
Она только кивнула в ответ. Потом вытащила из сумки листы, те самые, и отдала мне. Страница, лежавшая сверху, содержала следующее:
Как прекрасно, когда ветер нагоняет огромные волны на великом море, смотреть, как кто-то другой борется со стихией, пытаясь удержать на плаву лодку; и не потому, что нам доставляет удовольствие видеть трудности другого человека, но потому, что замечательно осознавать свое избавление от подобного несчастья. Как прекрасно наблюдать за великой битвой, разворачивающейся в полях, когда сам находишься в безопасности.
Я сохранил отрывок в блокноте.
Три дня, или даже больше, я не выходил из свирепого настроения. Задирал людей, прохожие, замечавшие беспочвенность моего гнева, объединялись с пострадавшим и избивали меня. Но, оглядываясь назад, могу сказать, что именно такого наказания я, наверное, и добивался. В одной из стычек мне сломали шейный позвонок, который привел меня в больницу. Слава богу, Лихновски в тот момент спал, не то он точно начал бы издеваться, и я наверняка убил бы его.
Но речь не о том. Именно тогда, когда отношения с Турьей двигались к завершению, к нам с дипломатической миссией прибыла Рода Титус с охраной из шести человек. Именно тогда Сенар впервые объявил свои претензии на Алс. В начале переговоров с послами я был счастлив с Турьей, в конце – с ума сходил из-за ее отсутствия. История выявила истинные намерения сенарцев, посольство стало прикрытием для подготовки рейда.
БАРЛЕЙ
Я предвидел – это как раз входит в обязанности лидера, – что дипломатическая миссия не будет иметь успеха в Алсе, поэтому начал строить планы и готовить войска к нападению на эту страну, пока шли переговоры. Но по политическим соображениям все же полностью поддержал посольство. Я собрал военный совет для обсуждения лучшего плана действий, заседание транслировали все телекомпании на побережье. Мы решили, что Алс на самом деле представляет собой матриархат, несмотря на то, что сильно напоминает анархию, и поэтому лучше послать к ним женщину. Но, как отметил мой секретарь, было бы сумасшествием послать ее в такое место одну – истории об алсианской сексуальной аморальности ужасали. Мы выделили послу почетную охрану.
Рода Блосом Титус исполняла обязанности президента Женской лиги Сенара, организации, которую она же и основала во время путешествия. Я сам разговаривал с ней после того, как стал командующим, и она убедила меня – прямо, без всяких уверток и лести, к которым склонны женщины, – что больше всего заботилась о единстве и счастье нашей нации. Рода не стала вступать в ряды Женской армии, хотя и сказала, что будет счастлива публично присягнуть мне. В конце концов я убедился в ее преданности Сенару.
Она официально приняла предложение стать послом. На последующей конференции я объяснил Титус, что не питаю надежд на успех ее миссии, что ее первостепенной задачей станет выяснение местоположения пленников. Наши лучшие люди готовились атаковать, освободить детей и вернуться в Сенар. За подготовку группы захвата отвечал Жан-Пьер.
ПЕТЯ
Рода Титус прибыла на своем шаттле с невероятной помпой. В аппарате находились она сама, небольшая группа личных слуг и секретарей, сплошь военных; с ними же, на других шаттлах, прилетели люди в синей форме и масках, закрывавших глаза и делавших их мало похожими на людей. Каждый носил короткий церемониальный меч, так крепко приделанный к костюму между лопаток, что я удивился, как же они вытаскивают оружие в пылу борьбы. И каждый демонстрировал иглопистолет, который воины постоянно вертели в руках.
Они промаршировали по трапу вниз и, выстроившись в два ряда, застыли, как деревья, пока Рода Титус проходила между ними. На ее лице сияла улыбка, которая является отличительной чертой высшей касты сенарцев.
Предварительно со мной связались и известили о прибытии посла – сенарцы хотели вести переговоры именно со мной, так что им повезло, что на данное задание компьютер не выбрал кого-то другого, – поэтому я ожидал ее. Наверное, Рода Титус искала глазами толпу встречающих или хотя бы небольшую группу дипломатов, но увидела только меня. Это моя работа, кто еще станет ее выполнять? На самом деле – как смешно бы вам это ни показалось – я с нетерпением ожидал переговоров, потому что дипломатические обязанности не представляли особой трудности и успели мне наскучить.
Толпа все же собралась. Несколько человек бросили свои дела и пришли посмотреть, что происходит, когда услышали звук приближавшихся шаттлов. Увидев же марширующих солдат, они поразились до глубины души. Некоторые побежали, чтобы позвать друзей, другие начали обсуждать событие на месте. Один или два человека подхватили с земли камни и принялись швырять их в шаттлы, что заставило военных принять боевую стойку и нацелить пистолеты на алсиан. Камнепад постепенно прекратился, люди перешли на ругательства, и сенарцы, успокоившись, опустили оружие. Но до этого я встретил дипломата.
Первыми словами Роды Титус стали:
– А где остальные члены делегации?
Я только пожал плечами и улыбнулся. Помните? Тогда мы с Турьей еще наслаждались своим ригидистским раем. Я видел перед собой всего лишь аккуратную, невысокую приятную женщину средних лет. Женщины любого возраста завораживали меня, потому что были одного пола с любимой. Так что Рода Титус могла ожидать по-настоящему вежливый прием.
– Здесь только я.
– Меня зовут Рода Блосом Титус, – представилась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Все те же горькие слезы катятся по моим щекам, когда я говорю эти слова. Я плачу не по Жан-Пьеру, потому что он явно уже мертв. И не по мне, потому что я еще жив. Может, их вызвало ничто. Может, они сами и есть ничто. Я становлюсь сентиментальным с возрастом. Иногда я вспоминаю о моем замечательном мальчике: мертв, он мертв.
Воля Божья.
Вскоре после несчастья я открыл новое здание парламента, величественные башни-близнецы из кварца высотой в сто метров. Башни предназначались для произведения впечатления, потому что истинные комнаты совещаний парламента находились под слоем соли и камня, для защиты государственных мужей от радиации.
Это был великий день. С самого приземления гражданам удалось проголосовать только раз – по поводу строительства города, – и то без надлежащего референдума. Обычные процедуры, свойственные нашей демократии, политическая жизнь, к которой мы привыкли за время путешествия, прекратили свое существование под давлением новой действительности. Я произнес речь вживую и перед камерой, и, как мне кажется, неплохую (хотя честно признаюсь – ее писал мой секретарь), о потенциале установления демократии на нашей планете. Мне внимала огромная толпа, но большинство все-таки осталось дома у телевизоров, побоявшись прямых лучей солнца. Речь транслировали по телевидению на все побережье Галилеи.
Казну открыли в полдень, третьего июня. Великий день. На следующей неделе произошли небольшие волнения, о которых, я думаю, рассказывается в учебниках по истории. А может быть, и нет, потому что это мелкое событие недостойно упоминания. Дело касалось перевода корабельного денежного обращения в нынешнее его состояние. Зарплата, а отсюда и налоги, по объективным причинам сокращались на время путешествия, поэтому люди не могли накопить достаточно средств для нормальной жизни. Сформировалась группа давления, которая требовала увеличить выплаты после приземления в два, а то и три раза. Естественно, я оставался тверд по этому пункту: инфляция является одной из вещей, которых любой правитель старается избежать любой ценой. Так как вопрос решался на конституциональном уровне, я смог наложить вето на голосование по этому поводу, но народ все же провел пару демонстраций.
Жан-Пьер возглавлял небольшой отряд для поддержания порядка во время митингов. В тот день в его глазах сверкала сталь.
Я помню, как отвел его в сторону, чтобы поговорить наедине, и поразился, насколько Жан-Пьер сдерживал эмоции, не давая воли гневу и ненависти. Телекомпания все еще продолжала работать над проектом телесериала о его жизни, поэтому за молодым мужчиной по-прежнему следовал повсюду человек с камерой. Я его отогнал на несколько минут, чтобы побыть наедине с другом.
– Мой дорогой, – сказал я, – вскоре наступит время, когда ты сможешь наконец дать себе волю не в словах, но в действиях. Вскоре у тебя появится шанс восстановить славу Сенара, выступить в героическом походе против нашего общего врага и спасти пленников.
3. РЕЙД
ПЕТЯ
Самое страшное, что меня полностью поглотила страсть. Я говорю это не потому, что горжусь своим чувством, а для того, чтобы вы могли лучше понять ситуацию. Я просто не мог оторваться от Турьи. Я превратился в ригидиста не по своей воле, случайно. Сегодня это, может быть, обычное дело, но тогда подобное поведение считалось чуть ли не преступлением. Все свое время я проводил с ней – каждую секунду, если только она откровенно не посылала меня. Мои тогдашние обязанности включали в себя связи с иностранными государствами: представители других наций, селившихся округ Арадиса, жаждали вступить с нами в переговоры.
Турья получила запросы от разных правительств по поводу обмена дипломатическими миссиями. Она скормила информацию компьютеру, и тот, приняв во внимание мои прошлые заслуги, выбрал меня на пост дипломата. Меня и назначили.
На самом деле был наряд так себе. Дипломату мало есть чем заняться, поэтому я проводил больше времени с Турьей, а когда она меня прогоняла – чаще, чем вы думаете, – то возвращался в госпиталь и помогал там. Уровень заболеваемости рос, все больше поступало пациентов с раком, катарактой, хлорным поражением легких, так что лишние рабочие руки только приветствовались.
Мужчина, с которым я подрался, Лихновски, все еще находился в больнице и, когда я зашел к нему в палату, попробовал издеваться надо мной. Его голос не набрал полную силу. Часто прерываясь, чтобы хорошенько прокашляться, насмешник напрягался, чтобы кричать как можно громче:
– Итак, ты стал ригидистом в работе, как и в сексуальной жизни! Я многое слышал о тебе от второй сестры.
– Во всяком случае, – парировал я, – мои легкие нормально функционируют.
Мы почти закончили выращивать для него новый орган, но в те дни (или, может, до сих пор? – я давно не работал в больнице) искусственно созданное легкое имело только мелкие альвеолы и не шло ни в какое сравнение с настоящим.
Лихновски покраснел как лангуст, изо рта маленькими каплями потекла слюна.
– Ты, ригидистская рожа! – заорал он. – Как только встану на ноги, я убью тебя! Убью собственными руками!
– Или я тебя, – спокойно ответил я, – у меня легкие сильней.
– Это все из-за тебя!…
– Ничуть не жалею о случившемся.
– Ригидистская свинья! Думаешь, не знаю, что ты такое? Не знаю, что у тебя на уме? – Тут он обратился к остальным людям в палате, оглушая их хриплым криком: – Он у нас дипломат, так? Он устроил нам иерархию! Собирается превратить нас в сенарцев, послушных рабов! Неужели вы не понимаете?
Это было уже слишком. Я подошел к кровати и прижал подушкой его лицо. Он схватил меня за запястья и попытался оторвать мои руки, но ничего у этого слабака не вышло. Около двадцати секунд я не отпускал его, довольно долго для человека с половиной легкого, затем позволил дышать опять. Его лицо стало бордовым, а в теле не осталось сил даже для выкрикивания проклятий. Лихновски уставился на меня покрасневшими, вылезшими из орбит глазами с непередаваемой ненавистью.
Но я о нем уже не думал, а пошел прямиком к Турье. В тот раз она пребывала в на удивление хорошем настроении. Глаза ее блестели.
Мы вышли наружу к яркому свету солнца и свирепому, соленому ветру, решив прогуляться к Истенему. Я взял ее за руку, мы напоминали старомодную парочку. Даже маска-фильтр на лице не портила ее красоту в моих глазах, даже контактные линзы, которые все носили для защиты от воздействия хлора, не затемняли блеск ее глаз.
Мы говорили о Лукреции. Я рассказал Турье о том, что думала Зорис об авторе из древнего мира – мира, непостижимо далекого от нас, и моя любимая заинтересовалась, а потом раздобыла на фабрике копию книги. Но Турья не знала древнего латинского, ей понадобился переводчик. Так что я прочитал работу, или скорее перечитал, и теперь мы обсуждали ее. Я полагал, что книга излишне религиозна, а она настаивала на том, что, говоря о жизненной силе человеческого духа, который преодолевает все несчастья, пробивается сквозь пылающие стены мира и распространяется на все безмерное целое, Лукреций имел в виду Бога.
– Бога в твоем понимании, – сказал я.
– Несомненно, – ответила она.
Затем Турья процитировала фразу с клочка бумаги, который вытащила из сумки, ее голос приглушался маской и приобретал странные металлические нотки.
– Меdiо de fonte leporum surgit amari aliquid quod in ipsis floribus angat, – прочитала она, явно стараясь быть предельно точной.
– Что это значит? – спросил я.
Она засмеялась: звук был заглушён маской.
– Выучи древний латинский, и узнаешь!
Я игриво подтолкнул ее и, смеясь, попытался отобрать страницу, чтобы посмотреть самому, но она захохотала и кинулась прочь. Догнав девушку, я прижался к ней лбом – так мы целовались снаружи, где фильтр закрывал доступ к губам. Мы все еще смеялись. Угасающие лучи солнца, отражавшиеся от моря, падали на ее лицо, придавая ему зеленоватый оттенок из-за хлорных облаков, собравшихся над водой. Ее глаза казались еще более глубокими, волосы – более темными, чем обычно. Шум вечернего ветра, Дьявольского Шепота, уже начал усиливаться где-то на востоке. Как будто огромная великанша ростом до звезд и даже дальше снимает с себя титаническое шуршащее платье…
Моя рука проскользнула под рубашку, потом под сорочку Турьи и мягко легла на грудь. Она ослабила пояс, и мы занялись любовью быстро, в спешке, опираясь на скалу у подножия Истенема. Во время оргазма у меня возникло чувство падения, внутреннего скатывания в никуда. Потом Турья сказала:
– Sunt lacrimae rerum.
Последний раз мы были счастливы вместе.
Мы вернулись домой и поспали часик. Затем присоединились к большой компании играющих в холле. Потом все вместе поели и выпили, поболтали и посмеялись. Становилось темно. Кто-то зажег костер, и вся компания уселась вокруг. Смех и водка – они часто бывают вместе.
Мы играли в словесную игру: давали имена теням, которые появлялись в свете костра на земле. Я потерял Турью из виду и позже пошел ее искать. Она сидела в соседней комнате, вдали от веселящихся, тихая и спокойная, с красными от грубого неонового света глазами.
Три дня спустя она сказала мне, что переезжает в женское общежитие, что собирается прекратить отношения со мной, что беременна…
– Все равно это случится, – обыденным голосом произнесла она, – потому что когда начнутся схватки, мне придется переселиться к женщинам, ребенок появится там.
– Но у нас же есть еще столько месяцев времени! – заметил я.
Беременность еще практически не отразилась на ее фигуре.
– И все равно, между нами все кончено, – настаивала она.
Спокойное лицо, пустые глаза, через которые можно смотреть сквозь нее.
Я попытался добиться ответа:
– Почему?
– Потому что.
– И все же?
– Я так хочу.
Я еле сдержался, чтобы не спросить: «И чего же ты хочешь?» Но это звучало совсем уже глупо, даже учитывая мое эмоциональное состояние. Я сел. Наверное, мы находились в общежитии. Должно быть, там. Не могу вспомнить точно.
– Ты должен признать, – проговорила она немного мягче, – что вел себя практически как ригидист.
Я слышал такие слова от нескольких людей, обычно как насмешку, как камень, брошенный в мой огород, который выявлял мое самосознание или эго – еще один архаический термин, но настолько сложный, что я не могу заменить его никаким словом. То же самое происходило, когда я принял на себя обязанности дипломата и стал в глазах других наций «начальником» Алса. Оскорбления от других людей, например от Лихновски, меня не волновали, я отвечал им тем же, но слышать такое от Турьи было больно. Просто непереносимо.
– Я потерял голову, – признал я. – Ты права в своем желании прекратить наши отношения. Но тебе не обязательно переезжать в женское общежитие, если ты не против остаться здесь.
– Сейчас я хочу быть с женщинами. Я подружилась с Зорис.
Стыдно сказать, но я почувствовал укол в глубине души, отвращение к такому легкому переносу привязанности, но я подавил его.
Странное такое ощущение внутри, как будто сдерживаешь рвотные позывы.
– Это объясняет твой интерес к Лукрецию, – сказал я уже тверже.
Она только кивнула в ответ. Потом вытащила из сумки листы, те самые, и отдала мне. Страница, лежавшая сверху, содержала следующее:
Как прекрасно, когда ветер нагоняет огромные волны на великом море, смотреть, как кто-то другой борется со стихией, пытаясь удержать на плаву лодку; и не потому, что нам доставляет удовольствие видеть трудности другого человека, но потому, что замечательно осознавать свое избавление от подобного несчастья. Как прекрасно наблюдать за великой битвой, разворачивающейся в полях, когда сам находишься в безопасности.
Я сохранил отрывок в блокноте.
Три дня, или даже больше, я не выходил из свирепого настроения. Задирал людей, прохожие, замечавшие беспочвенность моего гнева, объединялись с пострадавшим и избивали меня. Но, оглядываясь назад, могу сказать, что именно такого наказания я, наверное, и добивался. В одной из стычек мне сломали шейный позвонок, который привел меня в больницу. Слава богу, Лихновски в тот момент спал, не то он точно начал бы издеваться, и я наверняка убил бы его.
Но речь не о том. Именно тогда, когда отношения с Турьей двигались к завершению, к нам с дипломатической миссией прибыла Рода Титус с охраной из шести человек. Именно тогда Сенар впервые объявил свои претензии на Алс. В начале переговоров с послами я был счастлив с Турьей, в конце – с ума сходил из-за ее отсутствия. История выявила истинные намерения сенарцев, посольство стало прикрытием для подготовки рейда.
БАРЛЕЙ
Я предвидел – это как раз входит в обязанности лидера, – что дипломатическая миссия не будет иметь успеха в Алсе, поэтому начал строить планы и готовить войска к нападению на эту страну, пока шли переговоры. Но по политическим соображениям все же полностью поддержал посольство. Я собрал военный совет для обсуждения лучшего плана действий, заседание транслировали все телекомпании на побережье. Мы решили, что Алс на самом деле представляет собой матриархат, несмотря на то, что сильно напоминает анархию, и поэтому лучше послать к ним женщину. Но, как отметил мой секретарь, было бы сумасшествием послать ее в такое место одну – истории об алсианской сексуальной аморальности ужасали. Мы выделили послу почетную охрану.
Рода Блосом Титус исполняла обязанности президента Женской лиги Сенара, организации, которую она же и основала во время путешествия. Я сам разговаривал с ней после того, как стал командующим, и она убедила меня – прямо, без всяких уверток и лести, к которым склонны женщины, – что больше всего заботилась о единстве и счастье нашей нации. Рода не стала вступать в ряды Женской армии, хотя и сказала, что будет счастлива публично присягнуть мне. В конце концов я убедился в ее преданности Сенару.
Она официально приняла предложение стать послом. На последующей конференции я объяснил Титус, что не питаю надежд на успех ее миссии, что ее первостепенной задачей станет выяснение местоположения пленников. Наши лучшие люди готовились атаковать, освободить детей и вернуться в Сенар. За подготовку группы захвата отвечал Жан-Пьер.
ПЕТЯ
Рода Титус прибыла на своем шаттле с невероятной помпой. В аппарате находились она сама, небольшая группа личных слуг и секретарей, сплошь военных; с ними же, на других шаттлах, прилетели люди в синей форме и масках, закрывавших глаза и делавших их мало похожими на людей. Каждый носил короткий церемониальный меч, так крепко приделанный к костюму между лопаток, что я удивился, как же они вытаскивают оружие в пылу борьбы. И каждый демонстрировал иглопистолет, который воины постоянно вертели в руках.
Они промаршировали по трапу вниз и, выстроившись в два ряда, застыли, как деревья, пока Рода Титус проходила между ними. На ее лице сияла улыбка, которая является отличительной чертой высшей касты сенарцев.
Предварительно со мной связались и известили о прибытии посла – сенарцы хотели вести переговоры именно со мной, так что им повезло, что на данное задание компьютер не выбрал кого-то другого, – поэтому я ожидал ее. Наверное, Рода Титус искала глазами толпу встречающих или хотя бы небольшую группу дипломатов, но увидела только меня. Это моя работа, кто еще станет ее выполнять? На самом деле – как смешно бы вам это ни показалось – я с нетерпением ожидал переговоров, потому что дипломатические обязанности не представляли особой трудности и успели мне наскучить.
Толпа все же собралась. Несколько человек бросили свои дела и пришли посмотреть, что происходит, когда услышали звук приближавшихся шаттлов. Увидев же марширующих солдат, они поразились до глубины души. Некоторые побежали, чтобы позвать друзей, другие начали обсуждать событие на месте. Один или два человека подхватили с земли камни и принялись швырять их в шаттлы, что заставило военных принять боевую стойку и нацелить пистолеты на алсиан. Камнепад постепенно прекратился, люди перешли на ругательства, и сенарцы, успокоившись, опустили оружие. Но до этого я встретил дипломата.
Первыми словами Роды Титус стали:
– А где остальные члены делегации?
Я только пожал плечами и улыбнулся. Помните? Тогда мы с Турьей еще наслаждались своим ригидистским раем. Я видел перед собой всего лишь аккуратную, невысокую приятную женщину средних лет. Женщины любого возраста завораживали меня, потому что были одного пола с любимой. Так что Рода Титус могла ожидать по-настоящему вежливый прием.
– Здесь только я.
– Меня зовут Рода Блосом Титус, – представилась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31