Когда мы с сестрой поселились в Паунвере, нам в первую же неделю стало яснее ясного, что вы и ваши родные нас невзлюбили.
– Как это? – вытягивает Кийр губы трубочкой. – Насколько мне известно, ничего плохого я вам не сделал.
Теперь он уже понимает, что разговор клонится вовсе не к тому, о чем ему поначалу думалось.
– Одну минуточку, господин Кийр! Хорошо, оставим в покое первую неделю, да и вторую тоже, каждый имеет право питать или не питать к другому человеку симпатию. Но именно в последнее время… нам стало прямо-таки неловко появляться на людях. Про нас ходят всякие странные слухи. И слухи эти… слухи эти… берут свое начало, как мне точно известно, именно в вашем семействе.
– Это ложь! – восклицает Кийр. – В нашем семействе никогда не ведут пустых разговоров.
Портниха вздыхает, ненадолго задумывается, затем спокойно продолжает:
– Если неприязнь возникла из-за того, что вы видите во мне конкурента, то для этого и впрямь нет сколько-нибудь достаточных оснований. Подумайте только, много ли работы, в сущности, может отнять у вас один человек? Да я и не стремлюсь иметь больше, чем надо, чтобы скромно прожить. Каждый жить хочет – не правда ли, господин Кийр? Для этого у меня есть лишь одна возможность – работать.
– Насколько мне известно… – пытается молодой мастер что-то возразить, но его перебивает Маали.
– Ах, Юули, – упрекает она сестру, – ты заходишь слишком далеко! Видишь – господин Кийр здесь и никакой неприязни к нам не выражает.
– И никогда ее не испытывал, – моргает рыжеголовый ресницами. – С чего бы это мне или кому-нибудь другому-третьему непременно испытывать к вам неприязнь! Каждый человек хочет жить. А если народ что и говорит – тут уж ничего не поделаешь! Или вы думаете, обо мне самом мало чего болтают? О да! Небось вы и сами слышали, как меня все время подкусывают. Чтобы не позабыть, скажу вам сразу же: пуще всего опасайтесь юлесооского Тоотса и его жены.
– Разве они такие плохие люди? – спрашивают сестры в один голос.
– Упаси Господь!
– Возможно ли это?!
– Да, увы, это возможно, – Кийр производит сожалеющее движение головой. – Я не хочу пускаться в долгие объяснения, да вы и сами все увидите, когда поживете здесь подольше. Вообще у меня в характере нет такой черты – выискивать у других недостатки и перечислять их. Но столько-то я все же скажу: если о вас пустили какую-нибудь сплетню, она может исходить лишь с хутора Юлесоо.
– Боже святый! – сокрушается Юули. – Ведь эти люди даже не знакомы с нами, так же, как и мы их не знаем.
– Это еще ничего не значит, – отвечает уже вошедший во вкус Кийр. – Есть порода людей, которым совершенно безразлично, кого они кусают, главное, чтобы было кого кусать. Да и вообще деревня Паунвере. – это такое место, где всякий наговор находит верящих; я вынужден напрямик сказать, что это – убогое захолустье, от которого каждый приличный человек должен держаться по возможности дальше. У меня и у самого появляется желание уехать отсюда… все равно куда. Не хочу больше! Сыт по горло! Пусть тогда метут и мелют языками, сколько влезет. Хоть бы один порядочный человек был в деревне, а о том, чтобы иметь друга, и говорить нечего. Ходишь и живешь тут один как перст, не с кем и словечком перекинуться… вывернут все наизнанку и на другой день преподнесут тебе такое блюдо, какого и в страшном сне не увидишь.
Таким манером молодой мастер поворачивает острие пики против кого-то третьего, а вернее, против всего Паунвере, сам же он – лишь несчастный страдалец.
Помощник Начальника Станции вздыхает. На языке у нее уже вертятся два-три слова утешения коллеге, но она почему-то считает за лучшее приберечь их на будущее.
– Вот видишь, Юули, – весело произносит Клодвиг, – выходит, не одна ты несчастна, есть и другие. Наведите-ка справки, может быть здесь найдется и еще кое-кто, наведите справки, объединитесь и создайте Паунвереское Общество Угнетенных и Утомленных. Не понимаю, зачем принимать близко к сердцу, что говорят злые языки?! Пусть себе болтают! Я, к примеру, прекрасно знаю, что мне дали прозвище «Клодвиг», ну и что с того? Клодвиг… Хорошо, Клодвиг так Клодвиг!
– Ну что ты разболталась! – перебивает старшая сестра младшую.
Но Маали, как всегда, в хорошем настроении, она обхватывает шею Юули руками, мнет сестру, теребит, чуть ли не переворачивает вместе со стулом на пол и продолжает щебетать:
– Сестричка Юули нервная. У нашего маленького, крохотного Мальчика с Пальчик, у нашего Помощника Начальника Станции хворь точно такая же, как у больших господ: она нервная. Стоит кому-нибудь в деревне сказать какое-нибудь словечко, и сестричка Юули уже несчастна, смотрит, нет ли жилетки, чтобы в нее поплакаться, мечтает о душевном друге, с которым можно было бы разделить свое страшное горе… Да, да-а, ищет защиты, маленькая… на чьей-нибудь верной груди. Иди сюда, малышка, я поцелую тебя и поглажу по головке, и господин Кийр тоже сменит гнев на милость.
Юули вырывается из рук сестры, шаловливо бросает в нее хлебной коркой, приглаживает себе волосы, говорит, обращаясь к Кийру:
– Да, на чужой роток замка не повесишь. Но мне было бы вполовину легче жить, стань наши отношения с семьей Кийр более дружескими. Меня не покидает чувство, будто нас, в особенности меня, считают бессовестными завоевателями, которые только затем тут и появились, чтобы отобрать у кого-то работу. Мне уже давно хотелось поговорить с вами об этом поподробнее, господин Кийр, хотелось объяснить вам, что все обстоит далеко не так. Надо жить, и потому приходится что-то делать.
– Ну вот, снова начинается! – упрекает сестру Маали.
– Ну и пусть начинается. Я хочу в открытую высказать господину Кийру все, что лежит у меня на душе.
– Наше семейство, – произносит Кийр торжественно, причем склоняет свою рыжую голову набок, – всегда относилось к вам доброжелательно. Мой папа работает в Паунвере всю свою жизнь и, насколько я помню, у него доселе ни с кем не случалось распрей. К тому же он человек богобоязненный, так же, как и мама. Неужели вы и вправду думаете, будто для этих двух старых людей мир сразу стал тесным? Что же до меня, я за собой никогда не замечал такого стремления – вмешиваться в жизнь ближних своих… тем более, если эти ближние не сделали мне ничего плохого. О своих младших братьях говорить не стану – оба они еще мальчики, и в нашей семье им вообще не позволено выражать свое мнение, в этом вопросе у нас в доме царит суровый порядок.
Аадниель делает небольшую паузу, моргает ресницами, чешет нос, бросает на каждую из сестер испытующий взгляд и заканчивает свое высказывание следующими словами:
– Так что нашему семейству можете вполне доверять, иной вопрос, сумеете ли вы поладить кое с кем другим. Ах да, я особенно предостерегаю вас еще от одного жителя Паунвере…
– Господи! – восклицает Помощник Начальника Станции. – Неужели тут и вправду столько недобрых людей?! Вы меня даже пугаете, господин Кийр.
– Ничего не попишешь. Лучше поостеречься, чем потом сожалеть. Если вы так уж не хотите, я могу и не называть его.
– Нет, отчего же! Так и быть, назовите – по крайней мере, мы будем знать, кого опасаться.
– Хорошо. Имейте в виду, самый злоязычный да и вообще самый испорченный человек в Паунвере – звонарь Либле.
– Ог-го-о! Тот самый, одноглазый?
– Да, именно тот самый. – Кийр кивает головой.
Внезапно в прихожей раздаются чьи-то на редкость тяжелые шаги, затем дверь открывается, и посетитель входит в совершенно темную рабочую комнату сестер.
– Кто бы это мог быть? – пожимает Клодвиг плечами, затем с некоторой долей неуверенности берет лампу и с порога освещает темное помещение. Кийр тоже вытягивает шею. Вначале ему видны лишь отливающая стальным блеском вязальная машина, мотки пряжи и какие-то черные бугры на стульях вдоль стены, и только потом он различает внушительный мужской силуэт вблизи дверей и испуганно отдергивает голову назад. Хейнрих Георг Аадниель знает этого человека, даже в известной мере имел с ним дело, – недели две-три тому назад тот заказал Кийрам костюм из домотканого сукна цвета ржавчины. Подобного сорта материи у заказчика, как видно, был солидный запасец: надетые на нем старый костюм и пальто были точно такого же цвета. «Он» – это младший (а может быть и старший) брат паунвереского корчмаря, появившийся тут так… в сретенье, приехав откуда-то из-под Тарту, где был (поди, проверь!) каким-то дельцом. По «Его» собственным словам, «Он» в свое время крупно торговал, однако некоторые жители округи упорно предпочитали видеть в нем барышника с темной репутацией, который не пропускал ни одной ярмарки. Кроме костюма и пальто цвета ржавчины у «Него» были еще такой же окраски волосы и брови. Его неопределенного размера сапоги хлябали на ногах и при каждом шаге описывали носами дугу, словно лезвия кос. Приходилось лишь удивляться тому, что эти странные обувки никогда не слетали с ног их хозяина. Вдобавок ко всему, от одежды и бороды описанного выше лица исходила острая вонь табака и трубочного нагара, а ужасные брань и проклятия, которые этот человек цвета ржавчины изрыгал, примеряя свой новый костюм, и которые Аадниель Кийр вынужден был выслушать, последний не забудет до конца жизни.
«Вы извели мое дорогое сукно! – гаркал тогда этот пахнущий гарью человек. – Вы страшнее моли. Моль может всего лишь побить сукно, всего лишь проделать в нем маленькие дырочки, а вы его кромсаете – чик-чик! – потом опять кое-как сметываете и думаете, будто то, что вы состряпали – костюм. А я вам скажу: эту одежду и на свинью надеть негоже, это – мешок!»
Все эти страшные слова молодой мастер хорошо помнит. Ему запомнилось также, как ужасный заказчик в конце концов схватил под мышку сверток с костюмом и кинул папе – прямо в его лысую голову! – один единственный серебряный рубль. Только один рубль за шитье целого костюма! «Жрите, чертовы отродья!» – рявкнул он при этом, и это было последнее, что от него слышали. Страшный заказчик вышел за двери и в сенях так поддал своим окованным железом сапогом их красивому петуху Плууту, что тот подлетел чуть ли не до потолка. Но вообще-то этот достойный представитель рода человеческого говорил мало, вообще-то он имел, так сказать, весьма массивный характер, и душа его была для окружающих за семью печатями. «Ух-Петух» – такое прозвище придумал ему какой-то зубоскал, и вскоре нашелся второй, который к этому добавил – «Который-Моложе», так что полностью титул младшего (?) брата корчмаря звучал так: «Ух-Петух-Который-Моложе». В числе его теперешних прямых обязанностей входило прежде всего посиживание в принадлежащем брату заведении, где он должен был оказывать помощь посетителям корчмы в опустошении стопок… с утра до вечера… а иногда, случалось, и наоборот, потому что человеку не пристало быть односторонним. Двух вещей – и это подтверждали все выпивохи в один голос! – да, двух вещей Ух-Петух-Который-Моложе не делал сроду: 1) никогда ни капли не покупал на свои деньги, 2) никогда не пьянел.
И вот теперь этот самый господин, о котором шла речь выше, стоит в рабочей комнате сестер, и Кийр с интересом ждет, что же будет дальше. При появлении Клодвига посетитель моргает от света лампы, топает ногами об пол, произносит одно единственное слово «ну» и, описывая дуги носами своих чреватых опасностью сапог направляется в заднюю комнату. Ух-Петух-Который-Моложе и там также некоторое время таращит глаза и, наконец, громыхает, словно телега на булыжной мостовой:
– Здоровьица хозяевам дома!
– Здоровье пригодится! – отвечает Кийр тихонько, не спуская глаз с пришельца.
– Так ведь я не тебе говорю, – произносит гость, – я говорю здешним хозяйкам.
– Ну, в чем дело? – спрашивает Маали, ставя лампу на стол. – Что вам угодно?
– Мне ничего не угодно, я пришел глянуть, что вы тут поделываете?
Сестричек берет оторопь. По-видимому, ни та, ни другая не знает, как поступить с этим необычным гостем. Даже Маали, такая смелая и находчивая во всяких ситуациях, совершенно теряется и устремляет взгляд в пол.
– Будьте добры, садитесь… – произносит она наконец неуверенно.
Ух-Петух-Который-Моложе не столько садится, сколько валится на стул, и комната сразу же наполняется вонью табака, трубочного нагара и прокисшего пива – смесь запахов, специфичная для каждой деревенской корчмы. Мучительное молчание в жилой комнате сестер кажется бесконечным. Помощник Начальника Станции щиплет скатерть, Маали крутит в руках блюдечко, а у Кийра напрочь вышибло из памяти, о чем он только что говорил в этой самой комнате.
Наконец «подгорелый мужик» кашляет, да так громко, что Аадниель Кийр даже вздрагивает, затем гость сплевывает на пол, находит в кармане кисет, сделанный из мочевого пузыря свиньи, и принимается набивать трубку.
– Так, – произносит он при этом, – о чем же мы теперь поговорим?
– Не знаю, – отвечает Маали. – Мы вас слушаем, ведь у вас к нам есть какое-то дело, иначе бы вы сюда не зашли.
– Д-да-а, дело. Гляньте, я припас конфеток.
С этими словами гость выкладывает на край стола несколько конфет и наблюдает исподлобья, какое действие произведет это на сестер.
– Дело… – продолжает он затем. – В корчме стало скучно, взял да и пришел глянуть, что вы тут поделываете. Хотел справиться насчет нового костюма, сошьете мне аль нет? Этот недоумок, – Ух-Петух-Который-Моложе тычет большим пальцем в сторону Аадниеля, – испортил мне отрез отменного сукна, чисто мешок сделал, так что надоть другой костюм заказать.
– Нет, – отвечает Юули, – на взрослых я не шью, только на мальчиков, да я и сделала всего-навсего два-три костюма и пальто.
– Ну а откель вы знаете, что я взрослый?
– Так ведь… – Юули хочет что-то ответить, но, как видно, тут же соображает, что подходящего ответа и нет вовсе. Она едва заметно усмехается и вопросительно смотрит на сестру: не поможет ли та управиться с этим господином.
Однако «этот господин» пребывает в уверенности, что очень удачно сострил и повторяет свой вопрос. – Быть посему, – решает он, в конце концов, – кто я ни есть, а костюм вы мне сошьете. Завтра я принесу сукно сюда, тогда и мерку снимете.
– Нет, не приносите, – возражает портниха. – Я не сумею вам сшить.
– Хо-хо-хо! – смеется гость. – Отчего ж не сумеете? Работа есть работа.
В таком духе спор по поводу костюма продолжается довольно долго. Кийру уже кажется, будто он сидит в этой комнате не с сегодняшнего, а со вчерашнего вечера. Он бы давно и с радостью ушел – только бы его и видели! – если бы знал, как на его уход посмотрит опасный посетитель. Кованый сапог этого страшилы запросто мог обойтись с ним так же, как недавно с их петухом Плууту. Охваченный страхом рыжеголовый двигается вместе со стулом все дальше, в угол комнаты, моргает глазами и сопит. В то же время он видит мысленным взором ту старую березу возле моста через ручей Киусна, которая простирает к большаку свои высохшие ветви, словно бы хочет схватить путника.
После того, как трубка набита уже в пятый раз, Ух-Петух-Который-Моложе поднимается, наконец, кряхтя, со стула с намерением уйти. Кийр облегченно вздыхает, но тут же вынужден снова вздохнуть тяжело, – гость тычет пальцем прямо в его сторону и спрашивает:
– Этот крендель, небось, каждый вечер сюда таскается?
Щеки Кийра становятся такими же красными, как его волосы, возмущение и стыд со страшной силой обуревают душу молодого мастера.
– О ком это вы говорите? – спрашивает Юули дрожащим голосом.
– О том самом, – Ух-Петух-Который-Моложе тычет своим грязным мизинцем чуть ли не в нос Хейнриху Георгу Аадниелю.
– Позвольте вам сказать, – Кийр с отчаянной решимостью поднимается со стула, – что, во-первых, я не крендель и, во-вторых, это мое дело, часто или не часто я тут бываю.
– Ox-ox, ox-ox! – Младший брат корчмаря вынимает изо рта трубку и с прищуром рассматривает Кийра. – Гляди-ка ты! Костюм испортил, а еще пыжится!
– Да, – собирается рыжеголовый с духом, видя что «подгорелый мужик» не выказывает намерения напасть немедленно, – обзывать себя я не позволю!
– Поглядим, поглядим! – произносит гость. – Ну да Бог со всем этим, небось мужиков дорога сведет. – И, обращаясь к сестрам: – Так что, стало быть, с костюмом не выйдет?
– Не выйдет, – отвечает Маали, – мы за такую работу не беремся.
– Ну а зайти проведать, небось, можно?
На этот вопрос никто не отвечает. И поскольку не отвечает никто, то это делает уже с порога сам уходящий: – Стало быть, зайти проведать можно.
Гость удаляется точно таким же «хлябающим» шагом, каким и пришел. Некоторое время в комнате царит глубокая тишина, затем Клодвиг отворяет форточку и говорит:
– Посмотрим, выветрится ли отсюда когда-нибудь эта ужасная табачная вонь.
Затем с улыбкой обращается к Помощнику Начальника Станции: – Ну, сестричка Юули, у тебя лицо опять такое расстроенное, будто ты домового увидела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
– Как это? – вытягивает Кийр губы трубочкой. – Насколько мне известно, ничего плохого я вам не сделал.
Теперь он уже понимает, что разговор клонится вовсе не к тому, о чем ему поначалу думалось.
– Одну минуточку, господин Кийр! Хорошо, оставим в покое первую неделю, да и вторую тоже, каждый имеет право питать или не питать к другому человеку симпатию. Но именно в последнее время… нам стало прямо-таки неловко появляться на людях. Про нас ходят всякие странные слухи. И слухи эти… слухи эти… берут свое начало, как мне точно известно, именно в вашем семействе.
– Это ложь! – восклицает Кийр. – В нашем семействе никогда не ведут пустых разговоров.
Портниха вздыхает, ненадолго задумывается, затем спокойно продолжает:
– Если неприязнь возникла из-за того, что вы видите во мне конкурента, то для этого и впрямь нет сколько-нибудь достаточных оснований. Подумайте только, много ли работы, в сущности, может отнять у вас один человек? Да я и не стремлюсь иметь больше, чем надо, чтобы скромно прожить. Каждый жить хочет – не правда ли, господин Кийр? Для этого у меня есть лишь одна возможность – работать.
– Насколько мне известно… – пытается молодой мастер что-то возразить, но его перебивает Маали.
– Ах, Юули, – упрекает она сестру, – ты заходишь слишком далеко! Видишь – господин Кийр здесь и никакой неприязни к нам не выражает.
– И никогда ее не испытывал, – моргает рыжеголовый ресницами. – С чего бы это мне или кому-нибудь другому-третьему непременно испытывать к вам неприязнь! Каждый человек хочет жить. А если народ что и говорит – тут уж ничего не поделаешь! Или вы думаете, обо мне самом мало чего болтают? О да! Небось вы и сами слышали, как меня все время подкусывают. Чтобы не позабыть, скажу вам сразу же: пуще всего опасайтесь юлесооского Тоотса и его жены.
– Разве они такие плохие люди? – спрашивают сестры в один голос.
– Упаси Господь!
– Возможно ли это?!
– Да, увы, это возможно, – Кийр производит сожалеющее движение головой. – Я не хочу пускаться в долгие объяснения, да вы и сами все увидите, когда поживете здесь подольше. Вообще у меня в характере нет такой черты – выискивать у других недостатки и перечислять их. Но столько-то я все же скажу: если о вас пустили какую-нибудь сплетню, она может исходить лишь с хутора Юлесоо.
– Боже святый! – сокрушается Юули. – Ведь эти люди даже не знакомы с нами, так же, как и мы их не знаем.
– Это еще ничего не значит, – отвечает уже вошедший во вкус Кийр. – Есть порода людей, которым совершенно безразлично, кого они кусают, главное, чтобы было кого кусать. Да и вообще деревня Паунвере. – это такое место, где всякий наговор находит верящих; я вынужден напрямик сказать, что это – убогое захолустье, от которого каждый приличный человек должен держаться по возможности дальше. У меня и у самого появляется желание уехать отсюда… все равно куда. Не хочу больше! Сыт по горло! Пусть тогда метут и мелют языками, сколько влезет. Хоть бы один порядочный человек был в деревне, а о том, чтобы иметь друга, и говорить нечего. Ходишь и живешь тут один как перст, не с кем и словечком перекинуться… вывернут все наизнанку и на другой день преподнесут тебе такое блюдо, какого и в страшном сне не увидишь.
Таким манером молодой мастер поворачивает острие пики против кого-то третьего, а вернее, против всего Паунвере, сам же он – лишь несчастный страдалец.
Помощник Начальника Станции вздыхает. На языке у нее уже вертятся два-три слова утешения коллеге, но она почему-то считает за лучшее приберечь их на будущее.
– Вот видишь, Юули, – весело произносит Клодвиг, – выходит, не одна ты несчастна, есть и другие. Наведите-ка справки, может быть здесь найдется и еще кое-кто, наведите справки, объединитесь и создайте Паунвереское Общество Угнетенных и Утомленных. Не понимаю, зачем принимать близко к сердцу, что говорят злые языки?! Пусть себе болтают! Я, к примеру, прекрасно знаю, что мне дали прозвище «Клодвиг», ну и что с того? Клодвиг… Хорошо, Клодвиг так Клодвиг!
– Ну что ты разболталась! – перебивает старшая сестра младшую.
Но Маали, как всегда, в хорошем настроении, она обхватывает шею Юули руками, мнет сестру, теребит, чуть ли не переворачивает вместе со стулом на пол и продолжает щебетать:
– Сестричка Юули нервная. У нашего маленького, крохотного Мальчика с Пальчик, у нашего Помощника Начальника Станции хворь точно такая же, как у больших господ: она нервная. Стоит кому-нибудь в деревне сказать какое-нибудь словечко, и сестричка Юули уже несчастна, смотрит, нет ли жилетки, чтобы в нее поплакаться, мечтает о душевном друге, с которым можно было бы разделить свое страшное горе… Да, да-а, ищет защиты, маленькая… на чьей-нибудь верной груди. Иди сюда, малышка, я поцелую тебя и поглажу по головке, и господин Кийр тоже сменит гнев на милость.
Юули вырывается из рук сестры, шаловливо бросает в нее хлебной коркой, приглаживает себе волосы, говорит, обращаясь к Кийру:
– Да, на чужой роток замка не повесишь. Но мне было бы вполовину легче жить, стань наши отношения с семьей Кийр более дружескими. Меня не покидает чувство, будто нас, в особенности меня, считают бессовестными завоевателями, которые только затем тут и появились, чтобы отобрать у кого-то работу. Мне уже давно хотелось поговорить с вами об этом поподробнее, господин Кийр, хотелось объяснить вам, что все обстоит далеко не так. Надо жить, и потому приходится что-то делать.
– Ну вот, снова начинается! – упрекает сестру Маали.
– Ну и пусть начинается. Я хочу в открытую высказать господину Кийру все, что лежит у меня на душе.
– Наше семейство, – произносит Кийр торжественно, причем склоняет свою рыжую голову набок, – всегда относилось к вам доброжелательно. Мой папа работает в Паунвере всю свою жизнь и, насколько я помню, у него доселе ни с кем не случалось распрей. К тому же он человек богобоязненный, так же, как и мама. Неужели вы и вправду думаете, будто для этих двух старых людей мир сразу стал тесным? Что же до меня, я за собой никогда не замечал такого стремления – вмешиваться в жизнь ближних своих… тем более, если эти ближние не сделали мне ничего плохого. О своих младших братьях говорить не стану – оба они еще мальчики, и в нашей семье им вообще не позволено выражать свое мнение, в этом вопросе у нас в доме царит суровый порядок.
Аадниель делает небольшую паузу, моргает ресницами, чешет нос, бросает на каждую из сестер испытующий взгляд и заканчивает свое высказывание следующими словами:
– Так что нашему семейству можете вполне доверять, иной вопрос, сумеете ли вы поладить кое с кем другим. Ах да, я особенно предостерегаю вас еще от одного жителя Паунвере…
– Господи! – восклицает Помощник Начальника Станции. – Неужели тут и вправду столько недобрых людей?! Вы меня даже пугаете, господин Кийр.
– Ничего не попишешь. Лучше поостеречься, чем потом сожалеть. Если вы так уж не хотите, я могу и не называть его.
– Нет, отчего же! Так и быть, назовите – по крайней мере, мы будем знать, кого опасаться.
– Хорошо. Имейте в виду, самый злоязычный да и вообще самый испорченный человек в Паунвере – звонарь Либле.
– Ог-го-о! Тот самый, одноглазый?
– Да, именно тот самый. – Кийр кивает головой.
Внезапно в прихожей раздаются чьи-то на редкость тяжелые шаги, затем дверь открывается, и посетитель входит в совершенно темную рабочую комнату сестер.
– Кто бы это мог быть? – пожимает Клодвиг плечами, затем с некоторой долей неуверенности берет лампу и с порога освещает темное помещение. Кийр тоже вытягивает шею. Вначале ему видны лишь отливающая стальным блеском вязальная машина, мотки пряжи и какие-то черные бугры на стульях вдоль стены, и только потом он различает внушительный мужской силуэт вблизи дверей и испуганно отдергивает голову назад. Хейнрих Георг Аадниель знает этого человека, даже в известной мере имел с ним дело, – недели две-три тому назад тот заказал Кийрам костюм из домотканого сукна цвета ржавчины. Подобного сорта материи у заказчика, как видно, был солидный запасец: надетые на нем старый костюм и пальто были точно такого же цвета. «Он» – это младший (а может быть и старший) брат паунвереского корчмаря, появившийся тут так… в сретенье, приехав откуда-то из-под Тарту, где был (поди, проверь!) каким-то дельцом. По «Его» собственным словам, «Он» в свое время крупно торговал, однако некоторые жители округи упорно предпочитали видеть в нем барышника с темной репутацией, который не пропускал ни одной ярмарки. Кроме костюма и пальто цвета ржавчины у «Него» были еще такой же окраски волосы и брови. Его неопределенного размера сапоги хлябали на ногах и при каждом шаге описывали носами дугу, словно лезвия кос. Приходилось лишь удивляться тому, что эти странные обувки никогда не слетали с ног их хозяина. Вдобавок ко всему, от одежды и бороды описанного выше лица исходила острая вонь табака и трубочного нагара, а ужасные брань и проклятия, которые этот человек цвета ржавчины изрыгал, примеряя свой новый костюм, и которые Аадниель Кийр вынужден был выслушать, последний не забудет до конца жизни.
«Вы извели мое дорогое сукно! – гаркал тогда этот пахнущий гарью человек. – Вы страшнее моли. Моль может всего лишь побить сукно, всего лишь проделать в нем маленькие дырочки, а вы его кромсаете – чик-чик! – потом опять кое-как сметываете и думаете, будто то, что вы состряпали – костюм. А я вам скажу: эту одежду и на свинью надеть негоже, это – мешок!»
Все эти страшные слова молодой мастер хорошо помнит. Ему запомнилось также, как ужасный заказчик в конце концов схватил под мышку сверток с костюмом и кинул папе – прямо в его лысую голову! – один единственный серебряный рубль. Только один рубль за шитье целого костюма! «Жрите, чертовы отродья!» – рявкнул он при этом, и это было последнее, что от него слышали. Страшный заказчик вышел за двери и в сенях так поддал своим окованным железом сапогом их красивому петуху Плууту, что тот подлетел чуть ли не до потолка. Но вообще-то этот достойный представитель рода человеческого говорил мало, вообще-то он имел, так сказать, весьма массивный характер, и душа его была для окружающих за семью печатями. «Ух-Петух» – такое прозвище придумал ему какой-то зубоскал, и вскоре нашелся второй, который к этому добавил – «Который-Моложе», так что полностью титул младшего (?) брата корчмаря звучал так: «Ух-Петух-Который-Моложе». В числе его теперешних прямых обязанностей входило прежде всего посиживание в принадлежащем брату заведении, где он должен был оказывать помощь посетителям корчмы в опустошении стопок… с утра до вечера… а иногда, случалось, и наоборот, потому что человеку не пристало быть односторонним. Двух вещей – и это подтверждали все выпивохи в один голос! – да, двух вещей Ух-Петух-Который-Моложе не делал сроду: 1) никогда ни капли не покупал на свои деньги, 2) никогда не пьянел.
И вот теперь этот самый господин, о котором шла речь выше, стоит в рабочей комнате сестер, и Кийр с интересом ждет, что же будет дальше. При появлении Клодвига посетитель моргает от света лампы, топает ногами об пол, произносит одно единственное слово «ну» и, описывая дуги носами своих чреватых опасностью сапог направляется в заднюю комнату. Ух-Петух-Который-Моложе и там также некоторое время таращит глаза и, наконец, громыхает, словно телега на булыжной мостовой:
– Здоровьица хозяевам дома!
– Здоровье пригодится! – отвечает Кийр тихонько, не спуская глаз с пришельца.
– Так ведь я не тебе говорю, – произносит гость, – я говорю здешним хозяйкам.
– Ну, в чем дело? – спрашивает Маали, ставя лампу на стол. – Что вам угодно?
– Мне ничего не угодно, я пришел глянуть, что вы тут поделываете?
Сестричек берет оторопь. По-видимому, ни та, ни другая не знает, как поступить с этим необычным гостем. Даже Маали, такая смелая и находчивая во всяких ситуациях, совершенно теряется и устремляет взгляд в пол.
– Будьте добры, садитесь… – произносит она наконец неуверенно.
Ух-Петух-Который-Моложе не столько садится, сколько валится на стул, и комната сразу же наполняется вонью табака, трубочного нагара и прокисшего пива – смесь запахов, специфичная для каждой деревенской корчмы. Мучительное молчание в жилой комнате сестер кажется бесконечным. Помощник Начальника Станции щиплет скатерть, Маали крутит в руках блюдечко, а у Кийра напрочь вышибло из памяти, о чем он только что говорил в этой самой комнате.
Наконец «подгорелый мужик» кашляет, да так громко, что Аадниель Кийр даже вздрагивает, затем гость сплевывает на пол, находит в кармане кисет, сделанный из мочевого пузыря свиньи, и принимается набивать трубку.
– Так, – произносит он при этом, – о чем же мы теперь поговорим?
– Не знаю, – отвечает Маали. – Мы вас слушаем, ведь у вас к нам есть какое-то дело, иначе бы вы сюда не зашли.
– Д-да-а, дело. Гляньте, я припас конфеток.
С этими словами гость выкладывает на край стола несколько конфет и наблюдает исподлобья, какое действие произведет это на сестер.
– Дело… – продолжает он затем. – В корчме стало скучно, взял да и пришел глянуть, что вы тут поделываете. Хотел справиться насчет нового костюма, сошьете мне аль нет? Этот недоумок, – Ух-Петух-Который-Моложе тычет большим пальцем в сторону Аадниеля, – испортил мне отрез отменного сукна, чисто мешок сделал, так что надоть другой костюм заказать.
– Нет, – отвечает Юули, – на взрослых я не шью, только на мальчиков, да я и сделала всего-навсего два-три костюма и пальто.
– Ну а откель вы знаете, что я взрослый?
– Так ведь… – Юули хочет что-то ответить, но, как видно, тут же соображает, что подходящего ответа и нет вовсе. Она едва заметно усмехается и вопросительно смотрит на сестру: не поможет ли та управиться с этим господином.
Однако «этот господин» пребывает в уверенности, что очень удачно сострил и повторяет свой вопрос. – Быть посему, – решает он, в конце концов, – кто я ни есть, а костюм вы мне сошьете. Завтра я принесу сукно сюда, тогда и мерку снимете.
– Нет, не приносите, – возражает портниха. – Я не сумею вам сшить.
– Хо-хо-хо! – смеется гость. – Отчего ж не сумеете? Работа есть работа.
В таком духе спор по поводу костюма продолжается довольно долго. Кийру уже кажется, будто он сидит в этой комнате не с сегодняшнего, а со вчерашнего вечера. Он бы давно и с радостью ушел – только бы его и видели! – если бы знал, как на его уход посмотрит опасный посетитель. Кованый сапог этого страшилы запросто мог обойтись с ним так же, как недавно с их петухом Плууту. Охваченный страхом рыжеголовый двигается вместе со стулом все дальше, в угол комнаты, моргает глазами и сопит. В то же время он видит мысленным взором ту старую березу возле моста через ручей Киусна, которая простирает к большаку свои высохшие ветви, словно бы хочет схватить путника.
После того, как трубка набита уже в пятый раз, Ух-Петух-Который-Моложе поднимается, наконец, кряхтя, со стула с намерением уйти. Кийр облегченно вздыхает, но тут же вынужден снова вздохнуть тяжело, – гость тычет пальцем прямо в его сторону и спрашивает:
– Этот крендель, небось, каждый вечер сюда таскается?
Щеки Кийра становятся такими же красными, как его волосы, возмущение и стыд со страшной силой обуревают душу молодого мастера.
– О ком это вы говорите? – спрашивает Юули дрожащим голосом.
– О том самом, – Ух-Петух-Который-Моложе тычет своим грязным мизинцем чуть ли не в нос Хейнриху Георгу Аадниелю.
– Позвольте вам сказать, – Кийр с отчаянной решимостью поднимается со стула, – что, во-первых, я не крендель и, во-вторых, это мое дело, часто или не часто я тут бываю.
– Ox-ox, ox-ox! – Младший брат корчмаря вынимает изо рта трубку и с прищуром рассматривает Кийра. – Гляди-ка ты! Костюм испортил, а еще пыжится!
– Да, – собирается рыжеголовый с духом, видя что «подгорелый мужик» не выказывает намерения напасть немедленно, – обзывать себя я не позволю!
– Поглядим, поглядим! – произносит гость. – Ну да Бог со всем этим, небось мужиков дорога сведет. – И, обращаясь к сестрам: – Так что, стало быть, с костюмом не выйдет?
– Не выйдет, – отвечает Маали, – мы за такую работу не беремся.
– Ну а зайти проведать, небось, можно?
На этот вопрос никто не отвечает. И поскольку не отвечает никто, то это делает уже с порога сам уходящий: – Стало быть, зайти проведать можно.
Гость удаляется точно таким же «хлябающим» шагом, каким и пришел. Некоторое время в комнате царит глубокая тишина, затем Клодвиг отворяет форточку и говорит:
– Посмотрим, выветрится ли отсюда когда-нибудь эта ужасная табачная вонь.
Затем с улыбкой обращается к Помощнику Начальника Станции: – Ну, сестричка Юули, у тебя лицо опять такое расстроенное, будто ты домового увидела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13