— Тебе, может быть, не известно, что я разорен? Да, совершенно, до нитки. Я даже не знаю, чем я заплачу за твое молоко против загара.
— А! — протянула она.
Но все же прибавила:
— А… ребенок?
—Какой ребенок?
— Н… наш?
— Ах, да, я и позабыл… Ну, его ты проведешь через cвой брачный баланс. Я даже уверен, что шейх Ахмед найдет в нем много сходства со своей особой.
— У тебя все шутки, — сказала она, и плача и смеясь.
На следующий день марсельский экспресс увозил пятерых туарегов и Клементину. Молодая женщина, вся сияющая, опиралась на руку шейха Ахмеда, который не помнил себя от радости.
— А что, много магазинов в нашей столице? — томно спрашивала она своего жениха.
А тот, широко улыбаясь под своим покрывалом, отвечал:
— Безеф, безеф… Карашо, руми, карашо.
Когда наступил момент отъезда, Клементина сильно взволновалась.
— Казимир, послушай, ты всегда был добр ко мне. Я буду царицей. Если у тебя будут здесь неприятности, обещай мне, поклянись…
Шейх понял. Он снял с своего пальца кольцо и надел его на мой.
— Сиди Казимир, моя друг, — энергично произнес он. — Ты будешь приезжала к нам. Верит кольсо от сиди Ахмед и показат. Все на Хоггар — твоя друг. Карашо, Хоггар, карашо.
Когда я выходил из Лионского вокзала, у меня было такое чувство, словно мне удалась презабавная шутка.
Гетман Житомирский был вдребезги пьян. Мне стоило неимоверных усилий понять конец его рассказа, тем более, что он ежеминутно приплетал к нему куплеты из лучших произведений Оффенбаха.
В лесу однажды юноша гулял, Прекрасный, свежий, как весна.
В руке своей он яблоко держал…
Картина эта вам ясна?..
— Знаете ли вы, кто был неприятнее всех поражен седанским несчастьем?
— продолжал Гетман. — Я… 5 сентября мне надо было заплатить сто тысяч франков, а у меня не было ни сантима… Я взял шляпу и свое мужество и отправился в Тюильри. Императора там уже больше не было… честное слово, не было… Но была императрица, такая добрая, такая милая. Я нашел ее в полном одиночестве: люди — увы! — быстро удирают, когда меняются обстоятельства… С ней был один сенатор, господин Мериме, единственный литератор, с которым я был знаком, и в то же время единственный светский человек.
— Государыня, — говорил он ей, — надо отказаться от всякой надежды. Тьер, которого я только что встретил на Королевском мосту, не желает даже разговаривать.
— Государыня. — сказал я, в свою очередь, — вы всегда будете знать, где находятся ваши истинные друзья.
И поцеловал ee руку.
Эвоэ! Что за уловки У богинь, когда плутовки Обольщают, обольщают Молодых людей…
Я вериулся на свою квартиру на Лилльской улице.
Дорогою я повстречал толпу бунтарей, направлявшуюся из Законодательного Корпуса в муниципалитет. Я быстро принял решение.
— Дайте мне мои пистолеты, — сказал я своей жене.
— Что случилось? — спросила она с испугом.
— Все пропало! Остается только спасти честь. Я хочу погибнуть на баррикадах.
— Ах, Казимир! — зарыдала она, падая в мои объятия. — Я вас не знала! Простите меня!
— Я прощаю вас, Аврелия, — ответил я с волнением и достоинством. — Я сам виноват перед вами.
Я быстро прекратил эту грустную сцену. Было шесть часов. На улице Бак я кликнул притаившийся за углом фиакр.
— Ты получишь двадцать франков на чай, — сказал я кучеру, — если доставишь меня на Лионский вокзал к марсельскому поезду, который отходит в шесть часов тридцать семь.
Дальше гетман Житомирский говорить уже не мог. Он свалился на подушки и громко захрапел.
Шатаясь, я подошел к балкону.
Бледно-желтое солнце медленно подымалось из-за яркосиних гор.
XIV. ЧАСЫ ОЖИДАНИЯ
Свою удивительную историю Сент-Ави любил рассказывать мне по ночам, небольшими отрывками, со всеми ее фактическими и хронологическими подробностями, не забегая вперед и не упреждая событий назревавшей драмы, исход которой мне был известен заранее. Он делал это, конечно, не для усиления эффекта, — я чувствовал, что он был очень далек от подобного расчета, — а исключительно вследствие своего чрезвычайно нервного состояния, в которое он каждый раз впадал под влиянием столь необыкновенных воспоминаний.
В один из таких вечеров караван привез нам из Франции почту. Но письма, принесенные нам Шатленом, лежали нераспечатанными на маленьком столе. Свет фотофора, сиявшего, как бледная луна, среди необозримой путыни, позволял различать почерки адресов… Надо было видеть торжествующую улыбку Сент-Ави, когда я, отодвинув от себя рукой всю полученную корреспонденцию, сказал ему дрожавшим от нетерпения голосом: — Продолжай!
Он не заставил себя просить.
— Нет слов, чтобы описать тебе то лихорадочное волнение, которое не покидало меня с того момента, когда гетман Житомирский поведал мне свою биографию, и до той минуты, когда я снова очутился перед Антинеей. И самым странным в этом возбужденном состоянии было отсутствие в нем, в качестве побудительной причины, мысли о том, что, ведь, в сущности, я был приговорен к смерти. Напротив, мое волнение зависело исключительно от страстного ожидания события, которое означало бы мою гибель, — от приглашения Антинеи. Но она совсем не торопилась увидеть меня cпять. И именно это обстоятельство поддерживало болезненное раздражение моих нервов.
Были ли у меня, за эти долгие часы ожидания, минуты просветления? Не думаю. Я не помню, чтобы хоть один раз я себе сказал: «Послушай, и тебе не стыдно? Ты попал в тиски небывалого положения, и ты не только ничего не делаешь, чтобы вырваться из него, но еще благословляешь свое рабство и сам идешь навстречу своей погибели». Я даже не пытался скрасить свое явное желание остаться там, где я находился, предлогом, что бегство без Моранжа казалось мне недопустимым. И если его исчезновение вызывало во мне чувство глухого беспокойства, то по причинам, не имевшим ничего общего с надеждой, что он цел и невредим.
Впрочем, о том, что Моранж был жив и здоров, мне было известно. Правда, белые туареги, непосредственно служившие Антинее, не отличались сообщительностью, как не страдали многословием и окружавшие ее женщины. Таким образом, я узнал, например, от Сидии и Агиды, что мой спутник очень любил гранаты и терпеть не мог туземные кушанья из бананов; но как только я делал попытку получить от них какие-либо сведения иного рода, они испуганно убегали в бесконечные коридоры. Иначе обстояло дело с Танит-Зергой. Это милое создание питало, по-видимому, отвращение ко всему, что имело какое-либо отношение к Антинее. А между тем, я знал, что она была предана, как собака, своей госпоже. Но и она становилась немой, как только я заговаривал с ней об Антинее или упоминал имя Моранжа.
Что касается белых туарегов, то расспрашивать эти мрачные призраки у меня не было никакой охоты. Да и шли они на это очень туго. Гетман Житомирский погружался всё глубже и глубже в алкоголь. Казалось, чтр после того вечера, когда он рассказал мне историю своей молодости, он окончательно утопил в вине те остатки здравого смысла, которые еще тлели у него в голове. Я изредка встречал его в коридорах, но он, завидев меня, быстро пробегал мимо, напевая слегка осипшим голосом арию из «Королевы Гортензии»;
Изабеллу, дочь мою, В жены я тебе даю, Ибо всех она милее, — Ты ж на свете всех смелее.
Пастор Спардек… Я с наслаждением вздул бы этого жадного и мелочного попа. А что до отвратительного старикашки с розеткой в петлице, невозмутимо писавшего ярлыки для красного мраморного зала, то каждый раз при встрече с ним у меня являлось неодолимое желание крикнуть ему в лицо: «Эй, эй, господин профессор! Какой редкий случай апокопа: AxXavtivea — Атлантида. Выпадение альфы, тау и ламбды. А «вот еще один интересный случай: Клементина. Апокоп каппы, ламбды, эты и ми … Вот, если бы Моранж был с нами, он поведал бы вам по этому поводу множество ученых соображений. Но, увы! Моранж пренебрегает нашим обществом. Моранжа больше не видать».
Мое страстное желание что-либо узнать встречало более благосклонный прием у старой негритянки-маникюрши Розиты; никогда еще я так усердно не холил свои ногти, как в эти дни томительного ожидания. Теперь — шесть лет спустя — ее, вероятно, уже нет в живых. Я не оскорблю, надеюсь, ее память, если замечу, что она очень любила выпить.
Бедная старушка оказывалась бессильной перед бутылками с вином, которые я приносил с собою и опоражнивал из вежливости вместе с ней.
В противоположность другим рабыням, обыкновенно направляемым торговцами Рата с юга в Турцию, Розита родилась в Константинополе и была привезена в Африку своим хозяином, назначенным каймакамом Радамеса… Но не жди, что я начну перегружать рассказом о злоключениях этой маникюрши свое повествование, и без того уже богатое всевозможными приключениями.
— Антинея, — говорила мне негритянка, — дочь ЭльХаджи-Ахмеда-бен-Гемамы, аменокала Хоггара и шейха великого племени Кель-Рела. Упорно отказываясь от замужества, она осталась безбрачной, так как в Хоггаре, над которым она ныне царствует, воля всякой женщины — закон. Она — двоюродная внучка сиди Эль-Сенусси, и ей стоит сказать слово, чтобы кровь руми потекла ручьями от Джерида до Туата и от Чада до Сенегала. Если бы она хотела, она могла бы жить в стране неверных. Но она предпочитает видеть их у себя.
— Знаешь ли ты Сегейр-бен-Шейха? — спросил я старуху. — Предан ли он своей госпоже?
— Только очень немногие знают здесь хорошо Сегейрбен-Шейха, так как он постоянно путешествует. Но он глубоко предан Антинее. Сегейр-бен-Шейх — сенусит, а Антинея — двоюродная сестра вождя этого племени. Кроме того, он обязан ей жизнью. Он — один из убийц великого кебира Флятерса. В свое время, опасаясь мести французов, аменокал азджерских туарегов Ихенухен требовал выдачи ему Сегейр-бен-Шейха. Когда повсюду в Сахаре его избегали и не хотели принимать, он нашел себе убежище у Антинеи.
Сегейр-бен-Шейх никогда этого не забудет, ибо он — человек глубокой честности и соблюдает закон Пророка. Из благодарности к Антинее, которая была тогда девственницей и имела двадцать лет отроду, он привел к ней трех французских офицеров, принадлежавших к тунисскому оккупационному корпусу. Они стоят теперь в красном мраморном зале под номерами 1, 2, 3.
— И Сегейр-бен-Шейх всегда удачно справлялся с порученным ему делом?
— Сегейр-«бен-Шейх обладает большим опытом и знает безграничную Сахару так же хорошо, как я — мою крохотиую комнатку на вершине горы. Вначале ему приходилось ошибаться. Так, например, во время своих первых экспедиций он привел к Антинее старика Ле-Межа и марабута Спардека.
— Что же сказала Антинея при виде этих плежников?
— Антинея? Она так хохотала, что даровала им жизнь. Сегейр-беи-Шейх был очень смущен ее веселостью. Но с тех пор он уже больше не ошибался.
— С тех пор он ни разу не ошибался?
— Нет. Всем тем, кого он доставлял сюда, я приводила в порядок руки и ноги. Все это были люди молодые и красивые. Но я должна сказать, что твой товарищ, которого привели ко мне после тебя, — лучше всех.
— Почему, — спросил я, меняя разговор, — почему, пощадив жизнь Ле-Межа и пастора, она не возвратила им свободу?
— Она, кажется, нашла для них подходящие занятия, — ответила негритянка. — Но, помимо того, всякий сюда входящий ие должен отсюда выходить. Иначе сюда скоро явились бы французы и, увидев красный мраморный зал, истребили бы всех, здесь живущих. Впрочем, все пленники, доставленные сюда Сегейр-бен-Шейхом, — все, за исключением одного, — и не думали о бегстве, после того как их приводили к Антинее.
— Как долго держит она их при себе?
— Это зависит от них самих и от того удовольствия, которое они ей доставляют. В среднем, два или три месяца.
Смотря по человеку. Один высокий бельгийский офицер, настоящий великан, не прожил здесь и недели. И, наоборот, все еще помнят маленького английского офицера Дугласа Кена, которого она держала тгри себе почти год.
— А потом?
— А потом он умер, — сказала старуха, как бы удивленная моим вопросом.
— Отчего он умер?
Она ответила словами Ле-Межа: «Как и все другие: от любви».
— Да, от любви, — продолжала она: — все они погибают от любви, когда видят, что время их кончилось, и что Сегейр-бен-Шейх поехал за другим. Одни из них умерли спокойно, со слезами на глазах. Они не спали и не ели. Один французский морской офицер сошел с ума. По ночам он пел в своей комнате печальные песни, наполняя их звуками все закоулки горы. Другой, испанец, впал в бешенство, бросаясь на всех и кусаясь. Пришлось его убить. Иные погибли от кифа, который сильнее опиума. Когда пленники лишаются Антинеи, они начинают курить… курить без конца… Большинство умерло именно таким образом… И это — самые счастливые. Маленький Кен умер не так.
— А как умер маленький Кен?
— Он умер смертью, которая всех нас очень огорчила. Я уже сказала тебе, что он жил у нас дольше других. Мы привыкли к нему. В комнате Антинеи, на кайруанском столике, окрашенном в синий и золотой цвет, стоит очень тяжелый звонок с длинным серебряным молотком и рукояткой из черного дерева… Об этой сцене мне рассказала Агида… Когда Антинея, улыбаясь, как всегда, заявила маленькому Кену об его отставке, он смертельно побледнел и застыл перед ней в безмолвной позе. Она позвонила, чтобы его увели. В комнату вошел белый туарег. Но маленький Кен схватил звонок — и через секунду белый туарег лежал на полу с раздробленным черепом. Антинея продолжала улыбаться. Маленького Кена силою увели в его комнату.
В ту же ночь, обманув бдительность своей стражи, он выбросился из окна, находившегося в двухстах футах от земли.
Люди из бальзамировочной мастерской сказали мне потом, что им стоило большого труда привести тело в порядок. Но все же они довольно удачно справились с их делом. Ты можешь в этом убедиться, В красном мраморном зале Кен занимает нишу номер 26.
Старуха утопила свое волнение в стакане вина.
— За два дня до того, — продолжала она, — я приходила сюда убирать ему ногти: это была его комната. На стене, возле окна, он что-то вырезал перочинным ножом на каменной стене. Взгляни, еще видны буквы…
Was it not Fate, that, on this July midnight… В любой другой момент эти слова, начертанные на камне окна, через которое выброеияея маленький английский офицер, наполнили бы мою душу неизъяснимым трепетом. Но в ту минуту в голове моей бродила иная мысль.
— Скажи мне, — произнес я спокойным, насколько мне это было возможно, голосом, — скажи мне, если Антинея держит кого-нибудь из нас в своей власти, то этот челоек всегда находится поблизости от нее? Его больше уже не видят?
Старуха сделала отрицательный жест.
— Она не боится, что он убежит. Гора хорошо закрыта со всех сторон. Антинее стоит лишь ударить молотком по серебряному колоколу, и пленника моментально приводят к ней.
— Ну, а мой товарищ?.. Я его больше не вижу с тех пор, как она позвала его к себе…
Негритянка лукаво усмехнулась.
— Если ты его не видишь, то это потому, что он предпочитает оставаться возле нее. Антинея никого не неволит. Но она и не противится…
Я с силою ударил кулаком по столу.
— Убирайся, старая дура! И поживей!
Перепуганная Розита моментально скрылась, едва успев собрать свои миниатюрные инструменты.
Was it not Fate, that, on this July midnight…
Я последовал указанию негритянки. Путаясь в коридорах, из которых меня вывел на настоящую дорогу попавшийся мне навстречу пастор Спардек, я добрался до красного мраморного зала, толкнул дверь и вошел.
Ароматная свежесть подземелья подействовала на меня ободряющим образом. Нет на свете такого мрачного уголка, тоску и тьму которого не могло бы рассеять журчание чистой холодной струи. Шум воды, нарушавший могильное молчание зала, укрепил мои силы…
Однажды, перед боем, я лежал со своим взводом в густой траве, в ожидании момента, когда раздастся свисток, заставляющий людей вскакивать и нестись навстречу пулям.
У моих ног бежал свежий, говорливый ручеек. Я с наслаждением наблюдал за игрой света и теней в прозрачном течении потока, за мелькавшими в нем крохотными существами, за маленькими черными рыбками, за зелеными стеблями, за желтым, испещренным полосками песком… Тайна воды всегда приводила меня в восторг.
Но в полном трагизма зале, куда я проник, темная струя воды как бы поляризовала мои мысли…— Я ощущал ее благотворное влияние. В ту минуту она помогала моему духу противостоять ужасному виду неподвижно застывших свидетелей длинного ряда чудовищных преступлений.
Номер 26?.. Да, это — он. «Лейтенант Дуглас Кен. Родился в Эдинбурге 21 сентября 1862 года. Умер в Хоггаре 16 июля 1890 года». Двадцать восемь лет. Нет, ему еще не было и двадцати восьми лет. Худое изнуренное лицо в орихалковом чехле. Печально сложенные, полные страсти уста. Да, это — он… Бедный Кен!.. Эдинбург… Я знаю этот город, хотя никогда там не был. Со стен его древнего замка видны холмы Пенгленда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— А! — протянула она.
Но все же прибавила:
— А… ребенок?
—Какой ребенок?
— Н… наш?
— Ах, да, я и позабыл… Ну, его ты проведешь через cвой брачный баланс. Я даже уверен, что шейх Ахмед найдет в нем много сходства со своей особой.
— У тебя все шутки, — сказала она, и плача и смеясь.
На следующий день марсельский экспресс увозил пятерых туарегов и Клементину. Молодая женщина, вся сияющая, опиралась на руку шейха Ахмеда, который не помнил себя от радости.
— А что, много магазинов в нашей столице? — томно спрашивала она своего жениха.
А тот, широко улыбаясь под своим покрывалом, отвечал:
— Безеф, безеф… Карашо, руми, карашо.
Когда наступил момент отъезда, Клементина сильно взволновалась.
— Казимир, послушай, ты всегда был добр ко мне. Я буду царицей. Если у тебя будут здесь неприятности, обещай мне, поклянись…
Шейх понял. Он снял с своего пальца кольцо и надел его на мой.
— Сиди Казимир, моя друг, — энергично произнес он. — Ты будешь приезжала к нам. Верит кольсо от сиди Ахмед и показат. Все на Хоггар — твоя друг. Карашо, Хоггар, карашо.
Когда я выходил из Лионского вокзала, у меня было такое чувство, словно мне удалась презабавная шутка.
Гетман Житомирский был вдребезги пьян. Мне стоило неимоверных усилий понять конец его рассказа, тем более, что он ежеминутно приплетал к нему куплеты из лучших произведений Оффенбаха.
В лесу однажды юноша гулял, Прекрасный, свежий, как весна.
В руке своей он яблоко держал…
Картина эта вам ясна?..
— Знаете ли вы, кто был неприятнее всех поражен седанским несчастьем?
— продолжал Гетман. — Я… 5 сентября мне надо было заплатить сто тысяч франков, а у меня не было ни сантима… Я взял шляпу и свое мужество и отправился в Тюильри. Императора там уже больше не было… честное слово, не было… Но была императрица, такая добрая, такая милая. Я нашел ее в полном одиночестве: люди — увы! — быстро удирают, когда меняются обстоятельства… С ней был один сенатор, господин Мериме, единственный литератор, с которым я был знаком, и в то же время единственный светский человек.
— Государыня, — говорил он ей, — надо отказаться от всякой надежды. Тьер, которого я только что встретил на Королевском мосту, не желает даже разговаривать.
— Государыня. — сказал я, в свою очередь, — вы всегда будете знать, где находятся ваши истинные друзья.
И поцеловал ee руку.
Эвоэ! Что за уловки У богинь, когда плутовки Обольщают, обольщают Молодых людей…
Я вериулся на свою квартиру на Лилльской улице.
Дорогою я повстречал толпу бунтарей, направлявшуюся из Законодательного Корпуса в муниципалитет. Я быстро принял решение.
— Дайте мне мои пистолеты, — сказал я своей жене.
— Что случилось? — спросила она с испугом.
— Все пропало! Остается только спасти честь. Я хочу погибнуть на баррикадах.
— Ах, Казимир! — зарыдала она, падая в мои объятия. — Я вас не знала! Простите меня!
— Я прощаю вас, Аврелия, — ответил я с волнением и достоинством. — Я сам виноват перед вами.
Я быстро прекратил эту грустную сцену. Было шесть часов. На улице Бак я кликнул притаившийся за углом фиакр.
— Ты получишь двадцать франков на чай, — сказал я кучеру, — если доставишь меня на Лионский вокзал к марсельскому поезду, который отходит в шесть часов тридцать семь.
Дальше гетман Житомирский говорить уже не мог. Он свалился на подушки и громко захрапел.
Шатаясь, я подошел к балкону.
Бледно-желтое солнце медленно подымалось из-за яркосиних гор.
XIV. ЧАСЫ ОЖИДАНИЯ
Свою удивительную историю Сент-Ави любил рассказывать мне по ночам, небольшими отрывками, со всеми ее фактическими и хронологическими подробностями, не забегая вперед и не упреждая событий назревавшей драмы, исход которой мне был известен заранее. Он делал это, конечно, не для усиления эффекта, — я чувствовал, что он был очень далек от подобного расчета, — а исключительно вследствие своего чрезвычайно нервного состояния, в которое он каждый раз впадал под влиянием столь необыкновенных воспоминаний.
В один из таких вечеров караван привез нам из Франции почту. Но письма, принесенные нам Шатленом, лежали нераспечатанными на маленьком столе. Свет фотофора, сиявшего, как бледная луна, среди необозримой путыни, позволял различать почерки адресов… Надо было видеть торжествующую улыбку Сент-Ави, когда я, отодвинув от себя рукой всю полученную корреспонденцию, сказал ему дрожавшим от нетерпения голосом: — Продолжай!
Он не заставил себя просить.
— Нет слов, чтобы описать тебе то лихорадочное волнение, которое не покидало меня с того момента, когда гетман Житомирский поведал мне свою биографию, и до той минуты, когда я снова очутился перед Антинеей. И самым странным в этом возбужденном состоянии было отсутствие в нем, в качестве побудительной причины, мысли о том, что, ведь, в сущности, я был приговорен к смерти. Напротив, мое волнение зависело исключительно от страстного ожидания события, которое означало бы мою гибель, — от приглашения Антинеи. Но она совсем не торопилась увидеть меня cпять. И именно это обстоятельство поддерживало болезненное раздражение моих нервов.
Были ли у меня, за эти долгие часы ожидания, минуты просветления? Не думаю. Я не помню, чтобы хоть один раз я себе сказал: «Послушай, и тебе не стыдно? Ты попал в тиски небывалого положения, и ты не только ничего не делаешь, чтобы вырваться из него, но еще благословляешь свое рабство и сам идешь навстречу своей погибели». Я даже не пытался скрасить свое явное желание остаться там, где я находился, предлогом, что бегство без Моранжа казалось мне недопустимым. И если его исчезновение вызывало во мне чувство глухого беспокойства, то по причинам, не имевшим ничего общего с надеждой, что он цел и невредим.
Впрочем, о том, что Моранж был жив и здоров, мне было известно. Правда, белые туареги, непосредственно служившие Антинее, не отличались сообщительностью, как не страдали многословием и окружавшие ее женщины. Таким образом, я узнал, например, от Сидии и Агиды, что мой спутник очень любил гранаты и терпеть не мог туземные кушанья из бананов; но как только я делал попытку получить от них какие-либо сведения иного рода, они испуганно убегали в бесконечные коридоры. Иначе обстояло дело с Танит-Зергой. Это милое создание питало, по-видимому, отвращение ко всему, что имело какое-либо отношение к Антинее. А между тем, я знал, что она была предана, как собака, своей госпоже. Но и она становилась немой, как только я заговаривал с ней об Антинее или упоминал имя Моранжа.
Что касается белых туарегов, то расспрашивать эти мрачные призраки у меня не было никакой охоты. Да и шли они на это очень туго. Гетман Житомирский погружался всё глубже и глубже в алкоголь. Казалось, чтр после того вечера, когда он рассказал мне историю своей молодости, он окончательно утопил в вине те остатки здравого смысла, которые еще тлели у него в голове. Я изредка встречал его в коридорах, но он, завидев меня, быстро пробегал мимо, напевая слегка осипшим голосом арию из «Королевы Гортензии»;
Изабеллу, дочь мою, В жены я тебе даю, Ибо всех она милее, — Ты ж на свете всех смелее.
Пастор Спардек… Я с наслаждением вздул бы этого жадного и мелочного попа. А что до отвратительного старикашки с розеткой в петлице, невозмутимо писавшего ярлыки для красного мраморного зала, то каждый раз при встрече с ним у меня являлось неодолимое желание крикнуть ему в лицо: «Эй, эй, господин профессор! Какой редкий случай апокопа: AxXavtivea — Атлантида. Выпадение альфы, тау и ламбды. А «вот еще один интересный случай: Клементина. Апокоп каппы, ламбды, эты и ми … Вот, если бы Моранж был с нами, он поведал бы вам по этому поводу множество ученых соображений. Но, увы! Моранж пренебрегает нашим обществом. Моранжа больше не видать».
Мое страстное желание что-либо узнать встречало более благосклонный прием у старой негритянки-маникюрши Розиты; никогда еще я так усердно не холил свои ногти, как в эти дни томительного ожидания. Теперь — шесть лет спустя — ее, вероятно, уже нет в живых. Я не оскорблю, надеюсь, ее память, если замечу, что она очень любила выпить.
Бедная старушка оказывалась бессильной перед бутылками с вином, которые я приносил с собою и опоражнивал из вежливости вместе с ней.
В противоположность другим рабыням, обыкновенно направляемым торговцами Рата с юга в Турцию, Розита родилась в Константинополе и была привезена в Африку своим хозяином, назначенным каймакамом Радамеса… Но не жди, что я начну перегружать рассказом о злоключениях этой маникюрши свое повествование, и без того уже богатое всевозможными приключениями.
— Антинея, — говорила мне негритянка, — дочь ЭльХаджи-Ахмеда-бен-Гемамы, аменокала Хоггара и шейха великого племени Кель-Рела. Упорно отказываясь от замужества, она осталась безбрачной, так как в Хоггаре, над которым она ныне царствует, воля всякой женщины — закон. Она — двоюродная внучка сиди Эль-Сенусси, и ей стоит сказать слово, чтобы кровь руми потекла ручьями от Джерида до Туата и от Чада до Сенегала. Если бы она хотела, она могла бы жить в стране неверных. Но она предпочитает видеть их у себя.
— Знаешь ли ты Сегейр-бен-Шейха? — спросил я старуху. — Предан ли он своей госпоже?
— Только очень немногие знают здесь хорошо Сегейрбен-Шейха, так как он постоянно путешествует. Но он глубоко предан Антинее. Сегейр-бен-Шейх — сенусит, а Антинея — двоюродная сестра вождя этого племени. Кроме того, он обязан ей жизнью. Он — один из убийц великого кебира Флятерса. В свое время, опасаясь мести французов, аменокал азджерских туарегов Ихенухен требовал выдачи ему Сегейр-бен-Шейха. Когда повсюду в Сахаре его избегали и не хотели принимать, он нашел себе убежище у Антинеи.
Сегейр-бен-Шейх никогда этого не забудет, ибо он — человек глубокой честности и соблюдает закон Пророка. Из благодарности к Антинее, которая была тогда девственницей и имела двадцать лет отроду, он привел к ней трех французских офицеров, принадлежавших к тунисскому оккупационному корпусу. Они стоят теперь в красном мраморном зале под номерами 1, 2, 3.
— И Сегейр-бен-Шейх всегда удачно справлялся с порученным ему делом?
— Сегейр-«бен-Шейх обладает большим опытом и знает безграничную Сахару так же хорошо, как я — мою крохотиую комнатку на вершине горы. Вначале ему приходилось ошибаться. Так, например, во время своих первых экспедиций он привел к Антинее старика Ле-Межа и марабута Спардека.
— Что же сказала Антинея при виде этих плежников?
— Антинея? Она так хохотала, что даровала им жизнь. Сегейр-беи-Шейх был очень смущен ее веселостью. Но с тех пор он уже больше не ошибался.
— С тех пор он ни разу не ошибался?
— Нет. Всем тем, кого он доставлял сюда, я приводила в порядок руки и ноги. Все это были люди молодые и красивые. Но я должна сказать, что твой товарищ, которого привели ко мне после тебя, — лучше всех.
— Почему, — спросил я, меняя разговор, — почему, пощадив жизнь Ле-Межа и пастора, она не возвратила им свободу?
— Она, кажется, нашла для них подходящие занятия, — ответила негритянка. — Но, помимо того, всякий сюда входящий ие должен отсюда выходить. Иначе сюда скоро явились бы французы и, увидев красный мраморный зал, истребили бы всех, здесь живущих. Впрочем, все пленники, доставленные сюда Сегейр-бен-Шейхом, — все, за исключением одного, — и не думали о бегстве, после того как их приводили к Антинее.
— Как долго держит она их при себе?
— Это зависит от них самих и от того удовольствия, которое они ей доставляют. В среднем, два или три месяца.
Смотря по человеку. Один высокий бельгийский офицер, настоящий великан, не прожил здесь и недели. И, наоборот, все еще помнят маленького английского офицера Дугласа Кена, которого она держала тгри себе почти год.
— А потом?
— А потом он умер, — сказала старуха, как бы удивленная моим вопросом.
— Отчего он умер?
Она ответила словами Ле-Межа: «Как и все другие: от любви».
— Да, от любви, — продолжала она: — все они погибают от любви, когда видят, что время их кончилось, и что Сегейр-бен-Шейх поехал за другим. Одни из них умерли спокойно, со слезами на глазах. Они не спали и не ели. Один французский морской офицер сошел с ума. По ночам он пел в своей комнате печальные песни, наполняя их звуками все закоулки горы. Другой, испанец, впал в бешенство, бросаясь на всех и кусаясь. Пришлось его убить. Иные погибли от кифа, который сильнее опиума. Когда пленники лишаются Антинеи, они начинают курить… курить без конца… Большинство умерло именно таким образом… И это — самые счастливые. Маленький Кен умер не так.
— А как умер маленький Кен?
— Он умер смертью, которая всех нас очень огорчила. Я уже сказала тебе, что он жил у нас дольше других. Мы привыкли к нему. В комнате Антинеи, на кайруанском столике, окрашенном в синий и золотой цвет, стоит очень тяжелый звонок с длинным серебряным молотком и рукояткой из черного дерева… Об этой сцене мне рассказала Агида… Когда Антинея, улыбаясь, как всегда, заявила маленькому Кену об его отставке, он смертельно побледнел и застыл перед ней в безмолвной позе. Она позвонила, чтобы его увели. В комнату вошел белый туарег. Но маленький Кен схватил звонок — и через секунду белый туарег лежал на полу с раздробленным черепом. Антинея продолжала улыбаться. Маленького Кена силою увели в его комнату.
В ту же ночь, обманув бдительность своей стражи, он выбросился из окна, находившегося в двухстах футах от земли.
Люди из бальзамировочной мастерской сказали мне потом, что им стоило большого труда привести тело в порядок. Но все же они довольно удачно справились с их делом. Ты можешь в этом убедиться, В красном мраморном зале Кен занимает нишу номер 26.
Старуха утопила свое волнение в стакане вина.
— За два дня до того, — продолжала она, — я приходила сюда убирать ему ногти: это была его комната. На стене, возле окна, он что-то вырезал перочинным ножом на каменной стене. Взгляни, еще видны буквы…
Was it not Fate, that, on this July midnight… В любой другой момент эти слова, начертанные на камне окна, через которое выброеияея маленький английский офицер, наполнили бы мою душу неизъяснимым трепетом. Но в ту минуту в голове моей бродила иная мысль.
— Скажи мне, — произнес я спокойным, насколько мне это было возможно, голосом, — скажи мне, если Антинея держит кого-нибудь из нас в своей власти, то этот челоек всегда находится поблизости от нее? Его больше уже не видят?
Старуха сделала отрицательный жест.
— Она не боится, что он убежит. Гора хорошо закрыта со всех сторон. Антинее стоит лишь ударить молотком по серебряному колоколу, и пленника моментально приводят к ней.
— Ну, а мой товарищ?.. Я его больше не вижу с тех пор, как она позвала его к себе…
Негритянка лукаво усмехнулась.
— Если ты его не видишь, то это потому, что он предпочитает оставаться возле нее. Антинея никого не неволит. Но она и не противится…
Я с силою ударил кулаком по столу.
— Убирайся, старая дура! И поживей!
Перепуганная Розита моментально скрылась, едва успев собрать свои миниатюрные инструменты.
Was it not Fate, that, on this July midnight…
Я последовал указанию негритянки. Путаясь в коридорах, из которых меня вывел на настоящую дорогу попавшийся мне навстречу пастор Спардек, я добрался до красного мраморного зала, толкнул дверь и вошел.
Ароматная свежесть подземелья подействовала на меня ободряющим образом. Нет на свете такого мрачного уголка, тоску и тьму которого не могло бы рассеять журчание чистой холодной струи. Шум воды, нарушавший могильное молчание зала, укрепил мои силы…
Однажды, перед боем, я лежал со своим взводом в густой траве, в ожидании момента, когда раздастся свисток, заставляющий людей вскакивать и нестись навстречу пулям.
У моих ног бежал свежий, говорливый ручеек. Я с наслаждением наблюдал за игрой света и теней в прозрачном течении потока, за мелькавшими в нем крохотными существами, за маленькими черными рыбками, за зелеными стеблями, за желтым, испещренным полосками песком… Тайна воды всегда приводила меня в восторг.
Но в полном трагизма зале, куда я проник, темная струя воды как бы поляризовала мои мысли…— Я ощущал ее благотворное влияние. В ту минуту она помогала моему духу противостоять ужасному виду неподвижно застывших свидетелей длинного ряда чудовищных преступлений.
Номер 26?.. Да, это — он. «Лейтенант Дуглас Кен. Родился в Эдинбурге 21 сентября 1862 года. Умер в Хоггаре 16 июля 1890 года». Двадцать восемь лет. Нет, ему еще не было и двадцати восьми лет. Худое изнуренное лицо в орихалковом чехле. Печально сложенные, полные страсти уста. Да, это — он… Бедный Кен!.. Эдинбург… Я знаю этот город, хотя никогда там не был. Со стен его древнего замка видны холмы Пенгленда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24