)
, мелодраму самого Ансло, которую за два года видел в Одеоне. Я сидел между автором и женою его. На беду мою, и Соболевский и автор ушли за кулисы, и я остался один на один с женою на виду у Шуваловых. Начались полудекларации, полуконфиденции, и она открыла мне за тайну, что муж ее живет с прекрасною актрисою, которая играет главную роль в его пьесе, что он ей об этом не сказывал, ибо открывает свои шашни обыкновенно после смены одной на другую, но что она всегда угадывает по его словам об актрисе, которая вего милости. И в самом деле, едва возвратился муж из-за кулис, постучавшись прежде в дверь нашу, как начал нам хвалить актрису обиняками, а жена щипать меня в доказательство истины насчет мужа. Эта сцена продолжалась еще в карете, куда мы засели, когда было уже за полночь, я опоздал к чаю у Сверчковой и с пустым желудком должен ночь спать, пролюбезничав время чая и болтовни моей. Поутру я был там же, у Ансло. Она умна, но отцветает уже прелестями».
Соболевский и Проспер Мериме фланировали по Парижу. Мериме, снова занимавшийся славянскими балладами, только что прочел Соболевскому поэму «Умирающий гайдук». Соболевский произносил ее по русски, и Мериме с жадностью ловил звуки незнакомого языка. Потом, взяв фиакр, разъезжали по Парижу без цели, проводя время в пустой болтовне На улице Кокильер остановились перед огромной вывеской, сделанной масляными красками, с человеческими фигурами в натуральную величину: девушка на коленях простирает руки к женщине, которая держит на плечах амура. Надпись во всю длину вывески: «A la deеsse de l'amour» A la dиеsse de l'amour – «Богине любви» (франц.)
.
– Не хотите ли воспользоваться? – сказал Мериме, указывая на дверь, надпись на которой говорила, что здесь помещается посредническая контора для лиц обоего пола, желающих вступить в законный брак. Соболевский засмеялся и указал Просперу Мериме на другую сторону улицы: не меньшая по размерам вывеска, исполненная талантливым художником школы живописи, изображала женщину, поднявшую глаза к небу с видом умиления; руками она поддерживала передник, чтобы принять летящего с облаков младенца. Внизу – фамилия повивальной бабки.
– Не хотите ли воспользоваться? – сказал Соболевский Мериме.
– Нет, спасибо, мои небеса безоблачны.
Соболевский жадно набрасывался на карикатурные листки «Шаривари», …карикатурные листки «Шаривари» – «Шаривари» – знаменитый французский сатирический журнал, издававшийся В Париже Филиппоном с 1832 года.
с любопытством останавливался перед витриной с королевским портретом, сделанным из колбас. Вместе с Мериме ездил к парикмахеру, чтобы сделать себе бакенбарды a la jeune France а la jeune France – В стиле молодой Франции (франц.)
.
Вчетвером, вместе с Тургеневым и Бейлем, обедали в Пале-Рояле у Шере. Мериме рассказал о механизме парижской литературной славы. Так называемый Соmite de lecture за деньги выпускает рецензии и напоминания во всех журналах и газетах, в силу чего авторы пошлостей – Мортонваль, Диножур, Рикар – пользуются огромным успехом, в то время как Альфред де Мюссе и Теофиль Готье, Готье Теофиль (1811–1872) – французский писатель-романтик.
не платящие налогов на рецензии, упорно замалчиваются печатью.
От Шере опять фланировали по Парижу, останавливаясь перед витринами кашемировых и бархатных жилетов, перекидываясь словечками с продавщицами белых чулок, заходя в книжные магазины. А когда наступил вечер и газовые фонари освещали жарко горящие витрины ювелиров, ехали в кабаре «Au pauvre diable» «Au pauvre diable» – У бедного дьявола (франц.)
близ Уркского канала. Там, остановившись около вывески, изображающей вдребезги пьяного полицейского агента за столом среди кучеров и извозчиков, пожимающего руки двум бандитам, в то время как уличный гамен гамен – уличный мальчишка.
крадет у него с головы парик, все четверо серьезно обсуждают, заказать ли им луковый суп с красным вином или какое-нибудь еще более дикое кушанье.
Соболевский вынимает из кармана листок «Шаривари» и пишет заказ карандашом через карикатуру, изображающую, как Талейран посвящает Тьера в доктринеры. Тьер, в виде младенца с обезьяньим лицом, в огромных очках, завернут в листы «Journal de Debаts» «Journal de Dиbаts» – газета «Дебаты» (франц.)
, a Талейран, как восприемник, с важностью возлагает левую руку ему на голову.
– Доктринеры хотят доказать, что монархия, хотя бы конституционная, а еще лучше парламентская, необходима Франции. Они боятся республики, – говорил Бейль, глядя на карикатуру, – но все дело в том, что им нужен монарх, послушный их собственной группе. Я не верю в широкое революционное движение, так как основной массе населения глубоко безразлично, будет ли формироваться министерство из дворян, закрепощающих деревню, или из промышленников, закрепощающих город.
– Какой же выход? – спросил Соболевский.
– Я не вижу пока выхода. Очевидно, правительство Карла Десятого разольет озлобление по стране более широкой волной, и тогда возможна любая катастрофа. У меня такое впечатление, что Карла Десятого нарочно кто-то толкает на крайности абсолютизма, для того чтобы ускорить развязку, а в Тюильри до такой степени все ослепли, что, забыв о революции, занимаются истреблением друг друга и надеются на чудеса.
– В век паровых машин чудеса не обольщают даже провинции, – сказал Соболевский.
– А вы, кажется, тоже интересуетесь паровыми машинами, Сергей Александрович? – спросил Тургенев.
– Да, Александр Иванович, замыслил я нечто такое, от чего голова идет кругом. Поеду в Манчестер, в Ливерпуль, изучу тамошнее бумагопрядильное паровое дело и постараюсь в России понаделать паровых фабрик.
– Вот вы как широко шагаете – захотели в индустриальное дворянство? – спросил Тургенев.
– Даже для того, чтобы узнать, о чем они говорят, я с наслаждением изучил бы русский язык, – сказал Мериме.
– Это не так трудно сделать, – улыбнувшись, ответил Тургенев и перевел ему разговор с Соболевским.
– Вам не жаль будет расстаться со своей независимостью? – спросил Бейль.
Соболевский вопросительно посмотрел на него.
– Я хочу сказать, – ответил Бейль на его молчаливый вопрос, – что, ставя себя в положение работодателя, вы тем самым вступаете в противоречие с огромной группой людей новой породы; если фабрика неизбежно портит им жизнь, то она же наложит неизгладимую печать на ваш характер.
– Каким образом? – спросил Соболевский. – Разве нельзя остаться самим собой?
– На том пути, который вы избираете, это невозможно, – ответил Бейль. – Жизнь заставит вас сделать логические выводы, противоречащие вашей воле. Иначе вы разоритесь.
– Уж не потому ли ваш Сорель отказался принять предложение лесопромышленника Фуке? – спросил Мериме.
– Ах, вы уже читали эту главу в «Литературном журнале»? – спросил Бейль.
– Да, я внимательно прочитываю каждый номер, в котором есть главы «Красного и черного». Жизнь в вашем изображении страшна и ужасна.
Бейль пожал плечами.
– Попытайтесь ее переделать. Я не нахожу иного выхода для моего героя. Если в он был постарше, он научился бы выть по-волчьи, живя с волками, но я хотел отделаться от неотступно следовавшего за мной молодого человека, я описал его; теперь он меня не терзает. Одно время он меня пленял и мучил, особенно, – тут Бейль засмеялся, – особенно, когда я видел моего героя в среде семинаристов, будущих пастырей церкви, голодных и завистливых парней, которые готовы написать донос с обвинением в ереси на всякого, у кого на тарелке за обедом окажется лишняя сосиска с кислой капустой. Вот вам тип нынешнего среднего человека. Я боюсь, что молодежь не простит мне этого места, я боюсь, что буржуа не простят мне Реналя, а дворяне не простят мне моих Каилюсов и Круазнуа; я боюсь, что зарежут мой роман. Я уже получил два предупреждения от редакции с указанием на необходимость изменить конец романа и выбросить речь Жюльена, обращенную к присяжным.
– Я считаю героя вашего романа частным случаем проявления духа мятежного беспокойства, охватившего нынешние умы, – сказал Тургенев Бейлю.
– Да, но это вполне обоснованное беспокойство и обусловленный нашим временем мятеж, – возразил Бейль.
– Я думаю, что мятежные характеры встречались во все времена, но они умиротворяются истинной гуманностью, – пробовал возражать Тургенев.
Бейль вскинулся:
– И это говорите вы, человек, произнесший знаменитую фразу о том, что в Париже занимательность ума обратно пропорциональна богатству обладателя!
– Вы, кажется, говорите не об уме, а о характере, – сказал Тургенев.
– Я придерживаюсь воззрений Гельвеция, убежденного в интеллектуальном равенстве людей. Я хочу сказать, что логика обязательна для всех, но характер, воля, поведение зависят от чисто материальных причин.
– Никогда не могу согласиться с вами, – возразил Тургенев.
– Господа, а красное вино-то вы пьете? – вмешался Соболевский.
Пили вино, разговаривали, наблюдали за приходящими в кабаре посетителями в шарфах и синих блузах, усталыми, с горящими измученными глазами. Две молодые женщины затеяли перебранку. В ответ на нее из соседней комнаты раздалось пение ремесленников:
Qui a compose la chanson?
C'est la sincerile de Macon,
Mangeant le foie de quatre chiens devorants,
Tranchant la tete d'un aspirant,
Et sur la tete de ce capon
Grava son nom d'honnete Compagnon. Qui a composи la chanson?'est la sincиrilи de Macon, le foie de quatre chiens dиvorants, la tиte d'un aspirant, sur la tиte de ce capon son nom d'honněte Compagnon. –
– Простосердечие Каменщика сложило эту песню в ту минуту, когда он вгрызся в печенки четырех прожорливых псов и, проломив череп домогавшемуся, на голове убитого мерзавца вырезал свое имя, имя честного Товарища (Примеч. автора)
– Что это? – спросил Тургенев. – Знаете, я в первый раз в таком учреждении и не все понимаю.
Понизив голос, Бейль сказал:
– Значительная часть рабочих во Франции образовали ремесленные союзы, не признанные законом. Это своего рода кассы взаимной помощи, так называемые devoirs. Но существуют более значительные объединения по цеховым признакам – это так называемые компаньонажи. Девуары часто враждуют между собою. Вы слышите, поется о четырех собаках – это соседние девуары или компаньонажи, которые ненавидят друг друга.
Пение в соседней комнате перешло в крик, начались ожесточенные споры.
– Я всем расскажу, куда вы девали оружие национальных гвардейцев! – кричал старый рабочий.
Другой синеблузник удерживал его и старался успокоить.
– Пойдем, дядя Жозеф, пойдем, – говорил он.
Но старый рабочий, обращаясь к певшему, продолжал кричать:
– Я не знаю, что вы готовите, но мы, старики, этого не допустим!
Тургенев быстро встал. Соболевский поспешно расплатился за всех. Бейль спокойно смотрел на них. Обращаясь к Тургеневу, он спросил:
– Скажите, что случилось на лекции Лерминье?
А.И.Тургенев, думая только о том, чтобы как можно скорей уйти от разгорающейся ссоры, рассеянно ответил:
– Лерминье на лекциях первые три раза либеральничал и снискал рукоплескания молодежи, а в последний раз произнес речь в защиту правительства, и студенты обступили его с угрозами. Он принужден был под крики и шум уйти с кафедры,
Глаза Бейля смеялись.
– И, кажется, не через дверь? – спросил он.
Пробираясь к двери и не понимая сначала вопроса, Тургенев кивнул головой, потом, уже за дверями трактира, ответил Бейлю:
– Да, и ему и мне пришлось прыгнуть в окно первого этажа. У студентов было такое настроение, что они могли сделать лектору большую неприятность.
– Не везет вам в Париже сегодня! – сказал Бейль.
Тургенев сделал вид, что не расслышал.
Входя в полосу тротуаров, освещенных газовыми фонарями, путники услышали тяжелый грохот колес. Ехала артиллерийская батарея с быстротой, допустимой только на лучших участках парижской мостовой. Огромные лафетные дышла с железным концом торчали перед лошадиными мордами. Все четверо остановились, выжидая, когда представится возможность перейти через дорогу. Бейль обратил внимание на молодого человека и молодую девушку, шедших под руку. У юноши был настолько счастливый, беспечный вид, девушка казалась такой веселой, что оба они невольно привлекали внимание. Юноша рванулся с тротуара, чтобы проскользнуть между орудиями, и в мгновение ока был убит ударом дышла. Тургенев содрогнулся и перекрестился. Девушка стояла на тротуаре, заломив руки, не будучи в состоянии произнести ни слова.
– Какая ужасная смерть! – произнес Тургенев. – На все воля всевышнего!
Бейль пристально смотрел на него недобрыми и холодными глазами.
– Единственно, что извиняет всевышнего, – это то, что он не существует, – сказал он. – Не понимаю, как можно, обладая логикой, прощать вашему всевышнему тысячи таких бессмысленных смертей!
Наступило неловкое молчание. Весело проведенный день, закончившийся тяжелым зрелищем, вдруг показался утомительным. Не выискивая никаких предлогов, все четверо расстались на перекрестке и, словно сговорившись, пошли по четырем разным направлениям.
Бейль думал о том, что революционная вспышка неизбежна, и вспоминал слова парижского губернатора Мармона о том, что сейчас всякое восстание в Париже будет подавлено в течение нескольких часов.
Мериме чувствовал себя обессиленным борьбой противоречивых чувств: любовью к Лакост и стремлением бежать от нее. Вместе с тем удушье парижских будней и тяжелый дурман католицизма, отравляющий умы французов, все настоятельнее требовали внесения в жизнь какой-нибудь перемены. Этой переменой мог быть только отъезд из Парижа. Бейль дал правильную оценку чувству ревности, всегда сопровождающему размышления Мериме о Лакост. Бейль писал ему: «Эта ревность есть простая неуверенность в собственном чувстве. Если так, то надо не давать болезни разгореться. Уезжайте в Италию».
Посещение галереи маршала Сульта, ограбившего Испанию во времена позорного подавления испанской революции французскими войсками, навело Мериме на мысль о поездке в Испанию.
«Надо сделать это, пока не прожиты деньги, надо вовремя уехать из Парижа, пока не разразилась политическая буря, пока моя собственная буря еще не слишком удалила меня от берега», – думал про себя Мериме.
* * *
Дневник А. И. Тургенева.
«7 июня. Мадам Ансло приглашает на прощальный вечер с Мериме.
8 июня. Слушали лекцию Кювье об истории химии до Лавуазье. В Германии были первые химики; даже и здесь немцы распространяли химические познания. У двора химики-медики. Гонения по подозрению в отравлениях. Был у Валерии за билетами в библиотеку. Обедал в «Salon des etrangers» «Salon des иtrangers» – Салон для иностранцев (франц.)
. Вечер у Потоцкой. У Ансло ужин в честь Мериме. Разговор о путешествии в Гишпанию».
* * *
А. И. Тургенев – брату Николаю.
«9 июня, Париж, № 20. Обедал в „Salon des etrangers“.
Там встретил Груши, который был дипломатом в Гишпании, а теперь назначен секретарем посольства в Штокгольм. Он мне очень нравится и все расспрашивает о тебе с живым участием. Он дал мне охоту заглянуть в Гишпанию из Пиреней. И Мериме, коего отъезд в Гишпанию вчера праздновали мы у Ансло, приглашает меня, но боюсь жары и полиции. Впрочем, до Барселоны можно и с одним паспортом французского пограничного префекта добраться. Я кончил вечер у Ансло. Это был прощальный для Мериме. Там от него слышал я, что политика австрийская изменилась в отношении к мнению о состоянии Франции и о политике внутренней здешнего кабинета. Сказывают, что Меттерних объявил разгневанно в Вене, что правительство губит себя, что Австрия никогда не думала, что должно волновать так умы для поддержания и утверждения королевской власти. То же граф Лансдорф объявил в Берлине прусскому министерству. Сказывают, что этот отзыв очень подействовал. Но Полиньяк все надеется на помощь свыше, ибо он, уверяют, почитает себя вдохновенным и недавно объявил это одной из родственниц своих, которая высказала опасение за монархию».
Соболевский, заложив руки за спину, расхаживал с инженером Кеннеди по верхней галерее над машинными установками Манчестерской хлопчатобумажной паровой фабрики.
В этот же день в Чельтенгаме Н.И.Тургенев читал письмо, написанное братом в Париже 18 мая 1930 года:
«Полночь. Сейчас, возвратившись домой, нашел я приписку в записке от Свечиной, в пакете коей присланы были письма от Жуковского и Вяземского, и с плеч, или лучше с души моей, как гора свалилась, и я спокоен: ты не поедешь в Россию. Письмо привез Матусевич. Вот копия письма Жуковского: 22 апреля. Брат ни под каким видом ездить не должен».
29 июня в половине восьмого вечера Тургенев садился на улице Булуа в дилижанс, чтобы через Орлеан пробраться в Пиренеи.
Проспер Мериме в это время ехал в дилижансе из страны басков в Мадрид, беседуя со случайным попутчиком, графом Монтихо, который рассказывал о том, как русская пуля во время боя на высотах Монмартра в 1814 году пробила ему глаз, и это обстоятельство заставило его всегда носить черную повязку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
, мелодраму самого Ансло, которую за два года видел в Одеоне. Я сидел между автором и женою его. На беду мою, и Соболевский и автор ушли за кулисы, и я остался один на один с женою на виду у Шуваловых. Начались полудекларации, полуконфиденции, и она открыла мне за тайну, что муж ее живет с прекрасною актрисою, которая играет главную роль в его пьесе, что он ей об этом не сказывал, ибо открывает свои шашни обыкновенно после смены одной на другую, но что она всегда угадывает по его словам об актрисе, которая вего милости. И в самом деле, едва возвратился муж из-за кулис, постучавшись прежде в дверь нашу, как начал нам хвалить актрису обиняками, а жена щипать меня в доказательство истины насчет мужа. Эта сцена продолжалась еще в карете, куда мы засели, когда было уже за полночь, я опоздал к чаю у Сверчковой и с пустым желудком должен ночь спать, пролюбезничав время чая и болтовни моей. Поутру я был там же, у Ансло. Она умна, но отцветает уже прелестями».
Соболевский и Проспер Мериме фланировали по Парижу. Мериме, снова занимавшийся славянскими балладами, только что прочел Соболевскому поэму «Умирающий гайдук». Соболевский произносил ее по русски, и Мериме с жадностью ловил звуки незнакомого языка. Потом, взяв фиакр, разъезжали по Парижу без цели, проводя время в пустой болтовне На улице Кокильер остановились перед огромной вывеской, сделанной масляными красками, с человеческими фигурами в натуральную величину: девушка на коленях простирает руки к женщине, которая держит на плечах амура. Надпись во всю длину вывески: «A la deеsse de l'amour» A la dиеsse de l'amour – «Богине любви» (франц.)
.
– Не хотите ли воспользоваться? – сказал Мериме, указывая на дверь, надпись на которой говорила, что здесь помещается посредническая контора для лиц обоего пола, желающих вступить в законный брак. Соболевский засмеялся и указал Просперу Мериме на другую сторону улицы: не меньшая по размерам вывеска, исполненная талантливым художником школы живописи, изображала женщину, поднявшую глаза к небу с видом умиления; руками она поддерживала передник, чтобы принять летящего с облаков младенца. Внизу – фамилия повивальной бабки.
– Не хотите ли воспользоваться? – сказал Соболевский Мериме.
– Нет, спасибо, мои небеса безоблачны.
Соболевский жадно набрасывался на карикатурные листки «Шаривари», …карикатурные листки «Шаривари» – «Шаривари» – знаменитый французский сатирический журнал, издававшийся В Париже Филиппоном с 1832 года.
с любопытством останавливался перед витриной с королевским портретом, сделанным из колбас. Вместе с Мериме ездил к парикмахеру, чтобы сделать себе бакенбарды a la jeune France а la jeune France – В стиле молодой Франции (франц.)
.
Вчетвером, вместе с Тургеневым и Бейлем, обедали в Пале-Рояле у Шере. Мериме рассказал о механизме парижской литературной славы. Так называемый Соmite de lecture за деньги выпускает рецензии и напоминания во всех журналах и газетах, в силу чего авторы пошлостей – Мортонваль, Диножур, Рикар – пользуются огромным успехом, в то время как Альфред де Мюссе и Теофиль Готье, Готье Теофиль (1811–1872) – французский писатель-романтик.
не платящие налогов на рецензии, упорно замалчиваются печатью.
От Шере опять фланировали по Парижу, останавливаясь перед витринами кашемировых и бархатных жилетов, перекидываясь словечками с продавщицами белых чулок, заходя в книжные магазины. А когда наступил вечер и газовые фонари освещали жарко горящие витрины ювелиров, ехали в кабаре «Au pauvre diable» «Au pauvre diable» – У бедного дьявола (франц.)
близ Уркского канала. Там, остановившись около вывески, изображающей вдребезги пьяного полицейского агента за столом среди кучеров и извозчиков, пожимающего руки двум бандитам, в то время как уличный гамен гамен – уличный мальчишка.
крадет у него с головы парик, все четверо серьезно обсуждают, заказать ли им луковый суп с красным вином или какое-нибудь еще более дикое кушанье.
Соболевский вынимает из кармана листок «Шаривари» и пишет заказ карандашом через карикатуру, изображающую, как Талейран посвящает Тьера в доктринеры. Тьер, в виде младенца с обезьяньим лицом, в огромных очках, завернут в листы «Journal de Debаts» «Journal de Dиbаts» – газета «Дебаты» (франц.)
, a Талейран, как восприемник, с важностью возлагает левую руку ему на голову.
– Доктринеры хотят доказать, что монархия, хотя бы конституционная, а еще лучше парламентская, необходима Франции. Они боятся республики, – говорил Бейль, глядя на карикатуру, – но все дело в том, что им нужен монарх, послушный их собственной группе. Я не верю в широкое революционное движение, так как основной массе населения глубоко безразлично, будет ли формироваться министерство из дворян, закрепощающих деревню, или из промышленников, закрепощающих город.
– Какой же выход? – спросил Соболевский.
– Я не вижу пока выхода. Очевидно, правительство Карла Десятого разольет озлобление по стране более широкой волной, и тогда возможна любая катастрофа. У меня такое впечатление, что Карла Десятого нарочно кто-то толкает на крайности абсолютизма, для того чтобы ускорить развязку, а в Тюильри до такой степени все ослепли, что, забыв о революции, занимаются истреблением друг друга и надеются на чудеса.
– В век паровых машин чудеса не обольщают даже провинции, – сказал Соболевский.
– А вы, кажется, тоже интересуетесь паровыми машинами, Сергей Александрович? – спросил Тургенев.
– Да, Александр Иванович, замыслил я нечто такое, от чего голова идет кругом. Поеду в Манчестер, в Ливерпуль, изучу тамошнее бумагопрядильное паровое дело и постараюсь в России понаделать паровых фабрик.
– Вот вы как широко шагаете – захотели в индустриальное дворянство? – спросил Тургенев.
– Даже для того, чтобы узнать, о чем они говорят, я с наслаждением изучил бы русский язык, – сказал Мериме.
– Это не так трудно сделать, – улыбнувшись, ответил Тургенев и перевел ему разговор с Соболевским.
– Вам не жаль будет расстаться со своей независимостью? – спросил Бейль.
Соболевский вопросительно посмотрел на него.
– Я хочу сказать, – ответил Бейль на его молчаливый вопрос, – что, ставя себя в положение работодателя, вы тем самым вступаете в противоречие с огромной группой людей новой породы; если фабрика неизбежно портит им жизнь, то она же наложит неизгладимую печать на ваш характер.
– Каким образом? – спросил Соболевский. – Разве нельзя остаться самим собой?
– На том пути, который вы избираете, это невозможно, – ответил Бейль. – Жизнь заставит вас сделать логические выводы, противоречащие вашей воле. Иначе вы разоритесь.
– Уж не потому ли ваш Сорель отказался принять предложение лесопромышленника Фуке? – спросил Мериме.
– Ах, вы уже читали эту главу в «Литературном журнале»? – спросил Бейль.
– Да, я внимательно прочитываю каждый номер, в котором есть главы «Красного и черного». Жизнь в вашем изображении страшна и ужасна.
Бейль пожал плечами.
– Попытайтесь ее переделать. Я не нахожу иного выхода для моего героя. Если в он был постарше, он научился бы выть по-волчьи, живя с волками, но я хотел отделаться от неотступно следовавшего за мной молодого человека, я описал его; теперь он меня не терзает. Одно время он меня пленял и мучил, особенно, – тут Бейль засмеялся, – особенно, когда я видел моего героя в среде семинаристов, будущих пастырей церкви, голодных и завистливых парней, которые готовы написать донос с обвинением в ереси на всякого, у кого на тарелке за обедом окажется лишняя сосиска с кислой капустой. Вот вам тип нынешнего среднего человека. Я боюсь, что молодежь не простит мне этого места, я боюсь, что буржуа не простят мне Реналя, а дворяне не простят мне моих Каилюсов и Круазнуа; я боюсь, что зарежут мой роман. Я уже получил два предупреждения от редакции с указанием на необходимость изменить конец романа и выбросить речь Жюльена, обращенную к присяжным.
– Я считаю героя вашего романа частным случаем проявления духа мятежного беспокойства, охватившего нынешние умы, – сказал Тургенев Бейлю.
– Да, но это вполне обоснованное беспокойство и обусловленный нашим временем мятеж, – возразил Бейль.
– Я думаю, что мятежные характеры встречались во все времена, но они умиротворяются истинной гуманностью, – пробовал возражать Тургенев.
Бейль вскинулся:
– И это говорите вы, человек, произнесший знаменитую фразу о том, что в Париже занимательность ума обратно пропорциональна богатству обладателя!
– Вы, кажется, говорите не об уме, а о характере, – сказал Тургенев.
– Я придерживаюсь воззрений Гельвеция, убежденного в интеллектуальном равенстве людей. Я хочу сказать, что логика обязательна для всех, но характер, воля, поведение зависят от чисто материальных причин.
– Никогда не могу согласиться с вами, – возразил Тургенев.
– Господа, а красное вино-то вы пьете? – вмешался Соболевский.
Пили вино, разговаривали, наблюдали за приходящими в кабаре посетителями в шарфах и синих блузах, усталыми, с горящими измученными глазами. Две молодые женщины затеяли перебранку. В ответ на нее из соседней комнаты раздалось пение ремесленников:
Qui a compose la chanson?
C'est la sincerile de Macon,
Mangeant le foie de quatre chiens devorants,
Tranchant la tete d'un aspirant,
Et sur la tete de ce capon
Grava son nom d'honnete Compagnon. Qui a composи la chanson?'est la sincиrilи de Macon, le foie de quatre chiens dиvorants, la tиte d'un aspirant, sur la tиte de ce capon son nom d'honněte Compagnon. –
– Простосердечие Каменщика сложило эту песню в ту минуту, когда он вгрызся в печенки четырех прожорливых псов и, проломив череп домогавшемуся, на голове убитого мерзавца вырезал свое имя, имя честного Товарища (Примеч. автора)
– Что это? – спросил Тургенев. – Знаете, я в первый раз в таком учреждении и не все понимаю.
Понизив голос, Бейль сказал:
– Значительная часть рабочих во Франции образовали ремесленные союзы, не признанные законом. Это своего рода кассы взаимной помощи, так называемые devoirs. Но существуют более значительные объединения по цеховым признакам – это так называемые компаньонажи. Девуары часто враждуют между собою. Вы слышите, поется о четырех собаках – это соседние девуары или компаньонажи, которые ненавидят друг друга.
Пение в соседней комнате перешло в крик, начались ожесточенные споры.
– Я всем расскажу, куда вы девали оружие национальных гвардейцев! – кричал старый рабочий.
Другой синеблузник удерживал его и старался успокоить.
– Пойдем, дядя Жозеф, пойдем, – говорил он.
Но старый рабочий, обращаясь к певшему, продолжал кричать:
– Я не знаю, что вы готовите, но мы, старики, этого не допустим!
Тургенев быстро встал. Соболевский поспешно расплатился за всех. Бейль спокойно смотрел на них. Обращаясь к Тургеневу, он спросил:
– Скажите, что случилось на лекции Лерминье?
А.И.Тургенев, думая только о том, чтобы как можно скорей уйти от разгорающейся ссоры, рассеянно ответил:
– Лерминье на лекциях первые три раза либеральничал и снискал рукоплескания молодежи, а в последний раз произнес речь в защиту правительства, и студенты обступили его с угрозами. Он принужден был под крики и шум уйти с кафедры,
Глаза Бейля смеялись.
– И, кажется, не через дверь? – спросил он.
Пробираясь к двери и не понимая сначала вопроса, Тургенев кивнул головой, потом, уже за дверями трактира, ответил Бейлю:
– Да, и ему и мне пришлось прыгнуть в окно первого этажа. У студентов было такое настроение, что они могли сделать лектору большую неприятность.
– Не везет вам в Париже сегодня! – сказал Бейль.
Тургенев сделал вид, что не расслышал.
Входя в полосу тротуаров, освещенных газовыми фонарями, путники услышали тяжелый грохот колес. Ехала артиллерийская батарея с быстротой, допустимой только на лучших участках парижской мостовой. Огромные лафетные дышла с железным концом торчали перед лошадиными мордами. Все четверо остановились, выжидая, когда представится возможность перейти через дорогу. Бейль обратил внимание на молодого человека и молодую девушку, шедших под руку. У юноши был настолько счастливый, беспечный вид, девушка казалась такой веселой, что оба они невольно привлекали внимание. Юноша рванулся с тротуара, чтобы проскользнуть между орудиями, и в мгновение ока был убит ударом дышла. Тургенев содрогнулся и перекрестился. Девушка стояла на тротуаре, заломив руки, не будучи в состоянии произнести ни слова.
– Какая ужасная смерть! – произнес Тургенев. – На все воля всевышнего!
Бейль пристально смотрел на него недобрыми и холодными глазами.
– Единственно, что извиняет всевышнего, – это то, что он не существует, – сказал он. – Не понимаю, как можно, обладая логикой, прощать вашему всевышнему тысячи таких бессмысленных смертей!
Наступило неловкое молчание. Весело проведенный день, закончившийся тяжелым зрелищем, вдруг показался утомительным. Не выискивая никаких предлогов, все четверо расстались на перекрестке и, словно сговорившись, пошли по четырем разным направлениям.
Бейль думал о том, что революционная вспышка неизбежна, и вспоминал слова парижского губернатора Мармона о том, что сейчас всякое восстание в Париже будет подавлено в течение нескольких часов.
Мериме чувствовал себя обессиленным борьбой противоречивых чувств: любовью к Лакост и стремлением бежать от нее. Вместе с тем удушье парижских будней и тяжелый дурман католицизма, отравляющий умы французов, все настоятельнее требовали внесения в жизнь какой-нибудь перемены. Этой переменой мог быть только отъезд из Парижа. Бейль дал правильную оценку чувству ревности, всегда сопровождающему размышления Мериме о Лакост. Бейль писал ему: «Эта ревность есть простая неуверенность в собственном чувстве. Если так, то надо не давать болезни разгореться. Уезжайте в Италию».
Посещение галереи маршала Сульта, ограбившего Испанию во времена позорного подавления испанской революции французскими войсками, навело Мериме на мысль о поездке в Испанию.
«Надо сделать это, пока не прожиты деньги, надо вовремя уехать из Парижа, пока не разразилась политическая буря, пока моя собственная буря еще не слишком удалила меня от берега», – думал про себя Мериме.
* * *
Дневник А. И. Тургенева.
«7 июня. Мадам Ансло приглашает на прощальный вечер с Мериме.
8 июня. Слушали лекцию Кювье об истории химии до Лавуазье. В Германии были первые химики; даже и здесь немцы распространяли химические познания. У двора химики-медики. Гонения по подозрению в отравлениях. Был у Валерии за билетами в библиотеку. Обедал в «Salon des etrangers» «Salon des иtrangers» – Салон для иностранцев (франц.)
. Вечер у Потоцкой. У Ансло ужин в честь Мериме. Разговор о путешествии в Гишпанию».
* * *
А. И. Тургенев – брату Николаю.
«9 июня, Париж, № 20. Обедал в „Salon des etrangers“.
Там встретил Груши, который был дипломатом в Гишпании, а теперь назначен секретарем посольства в Штокгольм. Он мне очень нравится и все расспрашивает о тебе с живым участием. Он дал мне охоту заглянуть в Гишпанию из Пиреней. И Мериме, коего отъезд в Гишпанию вчера праздновали мы у Ансло, приглашает меня, но боюсь жары и полиции. Впрочем, до Барселоны можно и с одним паспортом французского пограничного префекта добраться. Я кончил вечер у Ансло. Это был прощальный для Мериме. Там от него слышал я, что политика австрийская изменилась в отношении к мнению о состоянии Франции и о политике внутренней здешнего кабинета. Сказывают, что Меттерних объявил разгневанно в Вене, что правительство губит себя, что Австрия никогда не думала, что должно волновать так умы для поддержания и утверждения королевской власти. То же граф Лансдорф объявил в Берлине прусскому министерству. Сказывают, что этот отзыв очень подействовал. Но Полиньяк все надеется на помощь свыше, ибо он, уверяют, почитает себя вдохновенным и недавно объявил это одной из родственниц своих, которая высказала опасение за монархию».
Соболевский, заложив руки за спину, расхаживал с инженером Кеннеди по верхней галерее над машинными установками Манчестерской хлопчатобумажной паровой фабрики.
В этот же день в Чельтенгаме Н.И.Тургенев читал письмо, написанное братом в Париже 18 мая 1930 года:
«Полночь. Сейчас, возвратившись домой, нашел я приписку в записке от Свечиной, в пакете коей присланы были письма от Жуковского и Вяземского, и с плеч, или лучше с души моей, как гора свалилась, и я спокоен: ты не поедешь в Россию. Письмо привез Матусевич. Вот копия письма Жуковского: 22 апреля. Брат ни под каким видом ездить не должен».
29 июня в половине восьмого вечера Тургенев садился на улице Булуа в дилижанс, чтобы через Орлеан пробраться в Пиренеи.
Проспер Мериме в это время ехал в дилижансе из страны басков в Мадрид, беседуя со случайным попутчиком, графом Монтихо, который рассказывал о том, как русская пуля во время боя на высотах Монмартра в 1814 году пробила ему глаз, и это обстоятельство заставило его всегда носить черную повязку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76