Что стоит всё лучшее в мировой живописи от Рафаэля до Гойи? Сколько вы заплатите за все бриллианты, которые известны по именам с большой буквы? А у нас таких бриллиантов сотни. Одна только выставка их соберёт нам миллионы.
– Замолчите, Стон, а то я не засну.
Закусочная «Луковая подливка». Два дня спустя.
– Ну вот я и нашёл тебя, физик. Второй день торчу в этой дыре, благо она против твоего института. Непременно, думаю, забежит.
– Гвоздь? Зачем?
– Гвоздём я был, когда меня забивали. Теперь сам забиваю. А зачем, спрашиваешь? Не за тобой, не бойся. Тебя уже не ищут, дело прекращено.
– Тогда почему?
– Потому. Много камней вынес?
– Мы оба чемодана там бросили.
– Знаю. А в карманах?
– У Этты штук пять, да и у меня горсточка.
– Крупные?
– С лесной орех.
– Где хранишь?
– В кошельке. Вот. Всё, что осталось.
– Осталось? Продал всё-таки?
– Что вы! Разве их можно продать?
– А почему нет?
– Может быть, они живые.
– Что значит «живые»?
– Как всякое живое существо. Как птица, например.
– Птиц тоже продают. Особенно певчих.
– Вам не понять. Это не просто кристаллы с определённым расположением атомов. Это молекулы живой материи. Частицы особой, ещё неизвестной жизни.
– Псих ты, физик, законченный, хоть и сердце у тебя справа. А где остальные камни?
– Я приложил их к письму на имя профессора Вернера.
– Кто это Вернер?
– Когда-то крупный специалист в кристаллохимии. Лучше него, пожалуй, никто не разберётся в этой загадке. Проследить изменения кристаллической структуры вещества камня, определить признаки жизни, сущей или уже угасшей. Мне это не по силам.
– А кто от этого выиграет?
– Наука. Сокровищница человеческого знания.
– Что ж, это можно. Цены от этого не упадут. Жемчуг, говорят, тоже бывает живой и мёртвый. Живой, когда его носят, мёртвый, когда в футляре лежит, тускнеет. Узнаешь что доложи. В любом баре спроси – мигом ко мне доставят.
Ещё «сон» в руку
Берни Янг
Профессор Вернер никого не принимал. Дверь его лаборатории была всегда на запоре. На стук не открывалась, да и никто не стучал. К нему ходили только по вызову, но меня он не вызывал. Никогда. Телефона у него не было – только прямой провод, соединяющий его с директором института. Единственный человек, входящий сюда в любое время без вызова, был глухонемой Штарке, старик вахтёр, принятый в институт по настоянию Вернера. Говорят, они вместе пережили заключение в гитлеровском концлагере в Штудгофе, где Штарке и лишился слуха и голоса.
Помощью Штарке я и воспользовался, чтобы связаться с Вернером. Показал глухонемому кредитки и объяснил, что и как передать. Он кивнул. Я вложил в конверт с письмом три самых крупных алмаза, заклеил его и бережно устроил на подносе рядом с завтраком, который Штарке нёс в лабораторию Вернера. От двери у него был свой запасной ключ.
В письме я писал:
«Я лишён возможности встретиться с вами лично, господин профессор, и потому прибегаю к письму. Прочтите его хотя бы из любопытства. Для себя я у вас ничего не прошу и обращаюсь к вам исключительно в интересах науки. Я полный профан в науке о кристаллах, но знаю, что вы когда-то занимались кристаллофизикой и кристаллохимией и бросили их потому, что они якобы исчерпали себя и не дают возможности для смелых и оригинальных решений. Но именно эту возможность и предоставляют вам три вложенных в конверт алмаза. Они интересны не тем, что крупны и, как вы сами понимаете, очень дорого стоят.
Они откроют вам кое-что новое, скажем, в кристаллооптике, если вы проследите распространение света в их кристаллах. Они не отражают и не преломляют света, они сами источают его. Оставьте их в закрытом от света сосуде, и они засветятся, как светлячки. Я лично не могу понять, откуда идёт свечение, но источник его вас, несомненно, заинтересует. Обратите внимание и на то, что они чуть теплее обыкновенного камня, словно только что нагреты солнцем и сохраняют в себе солнечное тепло. А может быть, и источник тепла, как и источник света, в них самих и ставит перед исследователем оригинальнейшую загадку? Перед вами обычные мёртвые камни, как будто действительно мёртвые. Но исследуйте их кристаллическую структуру, проверьте, действительно ли наблюдается в ней правильное периодическое расположение атомов или других частиц. Повторяется ли это расположение бесчисленное количество раз, как в обыкновенных кристаллах, или, быть может, окажется индивидуальной позиция каждого атома? Может быть, всё, что я говорю, сущая чепуха, результат невежества, незнания предмета, но что, если мы имеем дело не с мёртвым кристаллом, а с живой биомолекулой, частицей какой-то особой высокоорганизованной жизни? Я рассчитываю не только на ваши знания, но и на свойства вашего ума, на феномен внезапного озарения, интуиции, импровизации, которыми вы всегда блистали в решениях поставленных перед вами проблем.
Если вы подтвердите мои догадки, я сообщу вам ещё об одном открытии, которое уже сделано и подтвердить которое не составит труда».
Физик-лаборант института Берни Янг
Прошло три дня. Я ждал и подсчитывал все варианты ответа. То, что камни вместе с письмом не были сразу же возвращены мне на том же подносе, говорило о том, что письмо Вернера заинтересовало. Три дня неизвестности также говорили о многом. При технических возможностях нашего института все исследования, вплоть до структурного анализа с помощью жёсткого рентгено-излучения, потребовали бы часы, а не дни. Вероятно, действует старый, но верный метод проб и ошибок. Что принесёт он? Величайшее научное открытие или ещё один вариант квадратуры круга?
На четвёртый день помню, это было воскресенье, и я забежал в институт только для того, чтобы захватить забытый накануне галстук, который я обычно снимаю во время работы, – я нашёл на столе записку:
Непременно зайдите ко мне, если будете в институте.
Входите без стука: дверь открыта.
В записке не было ни подписи, ни даты, но инстинкт подсказал мне, что именно в воскресенье и нужно прийти. Это было совсем в духе Вернера. Он никогда не отдыхал.
Встретил он меня, как и во «сне», под портретом молодого Резерфорда. Я с ужасом ждал, что портрет заговорит. Но портрет безмолвствовал. Заговорил Вернер.
– Вы работаете у нас в институте? Странно, но я вас не замечал.
– Вы многих не замечаете, профессор.
– Какая у вас тема?
– У меня нет своей темы, профессор. Я работаю в группе Боннэ.
– Как же к вам попали эти камни?
– Об этом долго рассказывать, профессор, и, вероятно, разговор будет не менее интересен, чем разговор о самих камнях. Но мне нужно, чтобы вы прежде всего ответили на мой вопрос. Они… живые, эти бриллианты?
Вернер разжал руку, и камешки засверкали у него на ладони. Ни один ювелир не ошибся бы в подлинности их блеска.
– Это не бриллианты, хотя по чистоте, прозрачности и блеску они, вероятно, не менее драгоценны. Это не огранённые природой алмазы, не чистый кристаллический углерод и не его природные соединения. Это совсем другой минерал, которого в таблице Менделеева нет.
– Значит, всё-таки минерал, мёртвый, неорганический камень?
Вернер долго молчал, прежде чем ответить.
– Камень? Да, – наконец сказал он. – Но неорганический ли, не знаю. Боюсь, что мы столкнулись здесь со своеобразным элементом кристаллоорганики. Я не знаю, как вы догадались об этом, но периодичности в расположении атомов в их кристаллической решётке нет. Почему вы спросили в письме о живой молекуле? Вычитали у Шрёдингера?
– Н-н-нет… – промямлил я. – Чисто интуитивно.
– Похвальная интуиция. Ещё на заре развития молекулярной биологии биомакромолекулу определяли как апериодический кристалл.
– Значит, всё-таки эти структуры живые?
– Во всяком случае, органические. Кое-что особенно поражает. В каждом микросрезе – обнаруживаешь частицы, как бы «зародыши», обуславливающие смыкание атомов в нестабильном порядке. И потом свет! Откуда он? Прозрачная кристаллическая поверхность не столько отражает или преломляет свет, сколько сама излучает его, каждая частица её становится источником света, неизвестно как и почему возникающего. Крупные образования таких кристаллов по силе света могли бы соперничать с солнцем.
– Я видел такие образования, – сказал я.
Вернер посмотрел на меня, как смотрят люди, впервые сообразившие, что их собеседник внезапно сошёл с ума.
– Я не помешанный и не мистификатор, – прибавил я с горечью. – Если хотите, выслушайте.
Я рассказал ему всё, что произошло, начиная с исчезновения людей на Леймонтском шоссе. Он слушал не перебивая, только два пальца загнул на левой руке.
– Почему вы загибаете пальцы? – спросил я, закончив рассказ.
– Потому что это – история двух открытий. Сейчас поясню. Первое – математически легко допустимое, но физически необъяснимое образование пространственного мешка, выходящего за пределы нашего трёхмерного мира. Открытие эйнштейновского масштаба, быть может даже крупнее. Второе – разумная кристаллическая жизнь в этом мешке. Согласитесь, открытие тоже гигантское. Но первое бесспорно, потому что его можно проверить, а второе сомнительно: хотя следы жизни и подтверждаются, однако следы разума пока ещё недоказуемы. Может быть, это только органическая структура, подобная коралловым зарослям.
– Но возможную в течение сотен тысяч или даже миллионов лет эволюцию кристаллоорганики вы всё-таки допускаете?
– Почему же нет? – ответил Вернер. – Органическое вещество в кристаллическом состоянии могло быть образовано в результате взрыва при сочетании каких-то физических компонентов. Эволюция этого вещества также могла привести к образованию кристаллических агрегатов сложнейшего состава и строения. Но где следы их разума и целенаправленной деятельности?
– А связь с нашим пространством, явно продиктованная чьей-то разумной волей?
– А почему не случайным капризом природы? Многое в природе случайно и не объясняет причинности. Что определяет пути циклонов или продолжительность жизни элементарных частиц? Чья воля пробуждает вулканы или распределяет по миру эпицентры землетрясений? Отцы церкви скажут: боженька. А вы?
– Мне трудно спорить, – отмахнулся я, – не та научная подготовка. Но почему-то мне кажется, что наше появление в кристаллическом мире было заранее подготовлено. Проход и коридор – не постоянно действующие явления. Они то исчезают, то опять появляются. Почему, например, исчез выход из кокона, как только мы там появились, и почему вдруг открылся он, как только исследование нашей психики было закончено?
Вернер насторожился.
– Что вы считаете исследованием вашей психики?
– «Сны». Каждый отражал психическое состояние в объёме сознания и подсознания. Извлекалось самое близкое, так сказать, лежавшее на поверхности, какое-то сокровенное подсознательное стремление и набор сознательных впечатлений последних дней или даже часов. Пять различных форм испытания.
– Почему пять? Вас же было только четверо.
– А Стон? Он сам рассказывал, как прокрутили его жизнь за какие-нибудь четверть часа. Полголовы его поседело. А у Нидзевецкого сердце не выдержало – снова пережить фашистскую мясорубку под Монтекассино! Ведь «сны» эти были сплошной реальностью, хотя и с сюрреалистической сумасшедшинкой.
Я тут же рассказал, как Вернер у меня беседовал с портретом Резерфорда. Вернер впервые улыбнулся с начала нашего разговора.
– Я и теперь с ним беседую. Вошло в привычку – стариковские мысли вслух. Интересно только, как это стало добычей вашего подсознания? – Он задумался и вдруг сказал: – Может быть, вы и правы. Наведённые галлюцинации или, вернее, запрограммированное извне творчество вашего мозга, причём монтажно оформленное, как в кино. Лично я не верю в столь высокоорганизованный разум вашей кристаллоорганики. Но представить себе это можно. Гипотетически. Разумная жизнь – это высокоупорядоченная материальная структура, способная обмениваться с окружающей средой информацией и энергией. Как будто бы это и наличествовало во встрече с вами. Но что этот разум, качественно иной структуры, чем наш, мог извлечь из вашей информации о человеке и человечестве? Состоялся ли, как теперь принято говорить, желанный контакт?
Выстрел Вернера попал в цель. Именно об этом я думал и передумывал, Именно это и волновало меня, угнетало и мучило.
– Будь проклят этот контакт! – почти закричал я. – Если он и состоялся, то во что выродился? В мошенническую авантюру дельцов, жуликов и убийц. В торговую монополию Стона, Спинелли и Плучека. Сейчас одного убили, так его место занял другой. В Леймонте уже работает крупнейшая в мире фабрика по огранке и шлифовке алмазов. На европейские рынки уже выброшены сотни тысяч драгоценных камней, почти вдвое снизивших прежние цены. И снижение, обратите внимание, пока безубыточно. «Контакт»! Ещё тонны бриллиантов, может быть даже крупных, как сахарные головы. Новый Клондайк в четвёртом измерении. Вы говорите: открытие эйнштейновского масштаба! Так пусть попробует вмешаться наука. Интересно, как? Симпозиумы, конгрессы, призывы к совести продажных мошенников? Ведь вход-то в кристаллический мешок не в социалистической стране, а в нашем свободном капиталистическом мире! На территории частного, да-да, частного землевладения! И ни один наш суд не позволит нарушить священное право частной собственности. Тут уж ничто не поможет – ни академии наук, ни парламенты, ни ЮНЕСКО. Только выкупить вход у Стона, а если он его не продаст? Судить Стона, а за что? Мой дом – моя крепость, мой сундук, на нём и сижу. Даже вмешательство правительства, если оно рискнёт конфисковать частное землевладение, ни к чему не приведёт, кроме государственной монополии на алмазные россыпи. Такая же торговлишка, только другие купцы – вот вам и результат встречи двух разумов! Да ещё неизвестно, признает ли наша наука за одним из них право на разум?
Вернер опять ни разу не перебил меня, пока не погас полыхавший во мне костёр. Тогда он сказал тихо, но побудительно:
– Я человек науки и могу подходить к этому лишь в интересах науки. Сейчас послеполуденные часы – можно ли наблюдать вход в это время?
– Можно проверить.
– Тогда идём.
И, сбросив халат, тощий, щуплый, в очках, побежал, странно выворачивая ноги, как балерина в первой позиции. Я знал: Вернеру ломали кости в Штудгофе, и ему предстояло ковылять так до конца жизни. Но когда он влез на водительское место в своём «фольксвагене», я всё-таки спросил:
– Сами водите?
– Сам. Руки они пощадили. Вероятно, рассчитывали, что ещё пригодятся.
Ехал он медленно, со старческой осторожностью, не вызывая пристального внимания регулировщиков. Через полчаса мы были уже на месте. Кладбищенская ограда вокруг столба была не замкнута, калитка настежь так и осталась после нашего путешествия в Неведомое. И только самый столб от имени заботливых леймонтских ведьм по-прежнему пророчески предупреждал:
НЕ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ!
ОПАСНОСТЬ!
ИМЕННО ЗДЕСЬ ИСЧЕЗАЮТ ЛЮДИ!
Сезам закрывается
Берни Янг
– Стоп, – сказал я Вернеру, – вылезаем. Видите этот прозрачный дымок у столба?
Вернер недоуменно покачал головой:
– Ничего не вижу. Выжженная трава да пыль.
– А вы присмотритесь внимательнее. Прищурьтесь при этом. Вон, у самого подножия, где ещё кора не состругана. Видите? Крохотный столбик то ли пыли, то ли дыма, наполовину развеянного ветром.
Вернер прищурился, шагнул вправо, потом влево, присел на корточки и проговорил неуверенно:
– Что-то маячит. Скорее пыль на ветру, чем дымок. Да столбик-то узенький. Как же вы пролезете?
Я засмеялся.
– Сейчас увидите.
Прошёл в открытую калитку, ступил ногой в самый центр пылевого столбика, словно пытаясь прижать его носком ботинка, и сразу же очутился в тусклом, непрозрачном коридоре. Левое плечо и рука тотчас ощутили колючий парализующий поток, и я прижался вправо, к упругой невидимой «стенке». Постоял, должно быть, с минуту, ни о чём не думая, с трудом повернулся и выскочил на свет божий.
Вернер глядел на меня с древним реликтовым удивлением, какое поражало библейских людей, когда они видели колесницу Ильи-пророка или превращение жены Лота в соляной столб.
– Ничего не понимаю. Вы же буквально провалились сквозь землю. Попробуйте ещё раз, я подойду ближе.
– Ладно, – сказал я, – только не слишком близко. Ещё вас втянет. И ради бога не вздумайте последовать за мной – сразу оцепенеете.
Я шагнул вперёд и сразу же, как и минуту назад, упёрся в тугую воздушную «стенку». На мгновение мелькнула мысль: а что, если пройти по коридору в алмазный кокон, повторив уже пережитый опыт? Что подумает Вернер, ожидая меня и сходя с ума от неизвестности? А если я вдруг останусь там бок о бок с Нидзевецким? Ведь контакт двух разумов осуществлялся едва ли в интересах человечества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
– Замолчите, Стон, а то я не засну.
Закусочная «Луковая подливка». Два дня спустя.
– Ну вот я и нашёл тебя, физик. Второй день торчу в этой дыре, благо она против твоего института. Непременно, думаю, забежит.
– Гвоздь? Зачем?
– Гвоздём я был, когда меня забивали. Теперь сам забиваю. А зачем, спрашиваешь? Не за тобой, не бойся. Тебя уже не ищут, дело прекращено.
– Тогда почему?
– Потому. Много камней вынес?
– Мы оба чемодана там бросили.
– Знаю. А в карманах?
– У Этты штук пять, да и у меня горсточка.
– Крупные?
– С лесной орех.
– Где хранишь?
– В кошельке. Вот. Всё, что осталось.
– Осталось? Продал всё-таки?
– Что вы! Разве их можно продать?
– А почему нет?
– Может быть, они живые.
– Что значит «живые»?
– Как всякое живое существо. Как птица, например.
– Птиц тоже продают. Особенно певчих.
– Вам не понять. Это не просто кристаллы с определённым расположением атомов. Это молекулы живой материи. Частицы особой, ещё неизвестной жизни.
– Псих ты, физик, законченный, хоть и сердце у тебя справа. А где остальные камни?
– Я приложил их к письму на имя профессора Вернера.
– Кто это Вернер?
– Когда-то крупный специалист в кристаллохимии. Лучше него, пожалуй, никто не разберётся в этой загадке. Проследить изменения кристаллической структуры вещества камня, определить признаки жизни, сущей или уже угасшей. Мне это не по силам.
– А кто от этого выиграет?
– Наука. Сокровищница человеческого знания.
– Что ж, это можно. Цены от этого не упадут. Жемчуг, говорят, тоже бывает живой и мёртвый. Живой, когда его носят, мёртвый, когда в футляре лежит, тускнеет. Узнаешь что доложи. В любом баре спроси – мигом ко мне доставят.
Ещё «сон» в руку
Берни Янг
Профессор Вернер никого не принимал. Дверь его лаборатории была всегда на запоре. На стук не открывалась, да и никто не стучал. К нему ходили только по вызову, но меня он не вызывал. Никогда. Телефона у него не было – только прямой провод, соединяющий его с директором института. Единственный человек, входящий сюда в любое время без вызова, был глухонемой Штарке, старик вахтёр, принятый в институт по настоянию Вернера. Говорят, они вместе пережили заключение в гитлеровском концлагере в Штудгофе, где Штарке и лишился слуха и голоса.
Помощью Штарке я и воспользовался, чтобы связаться с Вернером. Показал глухонемому кредитки и объяснил, что и как передать. Он кивнул. Я вложил в конверт с письмом три самых крупных алмаза, заклеил его и бережно устроил на подносе рядом с завтраком, который Штарке нёс в лабораторию Вернера. От двери у него был свой запасной ключ.
В письме я писал:
«Я лишён возможности встретиться с вами лично, господин профессор, и потому прибегаю к письму. Прочтите его хотя бы из любопытства. Для себя я у вас ничего не прошу и обращаюсь к вам исключительно в интересах науки. Я полный профан в науке о кристаллах, но знаю, что вы когда-то занимались кристаллофизикой и кристаллохимией и бросили их потому, что они якобы исчерпали себя и не дают возможности для смелых и оригинальных решений. Но именно эту возможность и предоставляют вам три вложенных в конверт алмаза. Они интересны не тем, что крупны и, как вы сами понимаете, очень дорого стоят.
Они откроют вам кое-что новое, скажем, в кристаллооптике, если вы проследите распространение света в их кристаллах. Они не отражают и не преломляют света, они сами источают его. Оставьте их в закрытом от света сосуде, и они засветятся, как светлячки. Я лично не могу понять, откуда идёт свечение, но источник его вас, несомненно, заинтересует. Обратите внимание и на то, что они чуть теплее обыкновенного камня, словно только что нагреты солнцем и сохраняют в себе солнечное тепло. А может быть, и источник тепла, как и источник света, в них самих и ставит перед исследователем оригинальнейшую загадку? Перед вами обычные мёртвые камни, как будто действительно мёртвые. Но исследуйте их кристаллическую структуру, проверьте, действительно ли наблюдается в ней правильное периодическое расположение атомов или других частиц. Повторяется ли это расположение бесчисленное количество раз, как в обыкновенных кристаллах, или, быть может, окажется индивидуальной позиция каждого атома? Может быть, всё, что я говорю, сущая чепуха, результат невежества, незнания предмета, но что, если мы имеем дело не с мёртвым кристаллом, а с живой биомолекулой, частицей какой-то особой высокоорганизованной жизни? Я рассчитываю не только на ваши знания, но и на свойства вашего ума, на феномен внезапного озарения, интуиции, импровизации, которыми вы всегда блистали в решениях поставленных перед вами проблем.
Если вы подтвердите мои догадки, я сообщу вам ещё об одном открытии, которое уже сделано и подтвердить которое не составит труда».
Физик-лаборант института Берни Янг
Прошло три дня. Я ждал и подсчитывал все варианты ответа. То, что камни вместе с письмом не были сразу же возвращены мне на том же подносе, говорило о том, что письмо Вернера заинтересовало. Три дня неизвестности также говорили о многом. При технических возможностях нашего института все исследования, вплоть до структурного анализа с помощью жёсткого рентгено-излучения, потребовали бы часы, а не дни. Вероятно, действует старый, но верный метод проб и ошибок. Что принесёт он? Величайшее научное открытие или ещё один вариант квадратуры круга?
На четвёртый день помню, это было воскресенье, и я забежал в институт только для того, чтобы захватить забытый накануне галстук, который я обычно снимаю во время работы, – я нашёл на столе записку:
Непременно зайдите ко мне, если будете в институте.
Входите без стука: дверь открыта.
В записке не было ни подписи, ни даты, но инстинкт подсказал мне, что именно в воскресенье и нужно прийти. Это было совсем в духе Вернера. Он никогда не отдыхал.
Встретил он меня, как и во «сне», под портретом молодого Резерфорда. Я с ужасом ждал, что портрет заговорит. Но портрет безмолвствовал. Заговорил Вернер.
– Вы работаете у нас в институте? Странно, но я вас не замечал.
– Вы многих не замечаете, профессор.
– Какая у вас тема?
– У меня нет своей темы, профессор. Я работаю в группе Боннэ.
– Как же к вам попали эти камни?
– Об этом долго рассказывать, профессор, и, вероятно, разговор будет не менее интересен, чем разговор о самих камнях. Но мне нужно, чтобы вы прежде всего ответили на мой вопрос. Они… живые, эти бриллианты?
Вернер разжал руку, и камешки засверкали у него на ладони. Ни один ювелир не ошибся бы в подлинности их блеска.
– Это не бриллианты, хотя по чистоте, прозрачности и блеску они, вероятно, не менее драгоценны. Это не огранённые природой алмазы, не чистый кристаллический углерод и не его природные соединения. Это совсем другой минерал, которого в таблице Менделеева нет.
– Значит, всё-таки минерал, мёртвый, неорганический камень?
Вернер долго молчал, прежде чем ответить.
– Камень? Да, – наконец сказал он. – Но неорганический ли, не знаю. Боюсь, что мы столкнулись здесь со своеобразным элементом кристаллоорганики. Я не знаю, как вы догадались об этом, но периодичности в расположении атомов в их кристаллической решётке нет. Почему вы спросили в письме о живой молекуле? Вычитали у Шрёдингера?
– Н-н-нет… – промямлил я. – Чисто интуитивно.
– Похвальная интуиция. Ещё на заре развития молекулярной биологии биомакромолекулу определяли как апериодический кристалл.
– Значит, всё-таки эти структуры живые?
– Во всяком случае, органические. Кое-что особенно поражает. В каждом микросрезе – обнаруживаешь частицы, как бы «зародыши», обуславливающие смыкание атомов в нестабильном порядке. И потом свет! Откуда он? Прозрачная кристаллическая поверхность не столько отражает или преломляет свет, сколько сама излучает его, каждая частица её становится источником света, неизвестно как и почему возникающего. Крупные образования таких кристаллов по силе света могли бы соперничать с солнцем.
– Я видел такие образования, – сказал я.
Вернер посмотрел на меня, как смотрят люди, впервые сообразившие, что их собеседник внезапно сошёл с ума.
– Я не помешанный и не мистификатор, – прибавил я с горечью. – Если хотите, выслушайте.
Я рассказал ему всё, что произошло, начиная с исчезновения людей на Леймонтском шоссе. Он слушал не перебивая, только два пальца загнул на левой руке.
– Почему вы загибаете пальцы? – спросил я, закончив рассказ.
– Потому что это – история двух открытий. Сейчас поясню. Первое – математически легко допустимое, но физически необъяснимое образование пространственного мешка, выходящего за пределы нашего трёхмерного мира. Открытие эйнштейновского масштаба, быть может даже крупнее. Второе – разумная кристаллическая жизнь в этом мешке. Согласитесь, открытие тоже гигантское. Но первое бесспорно, потому что его можно проверить, а второе сомнительно: хотя следы жизни и подтверждаются, однако следы разума пока ещё недоказуемы. Может быть, это только органическая структура, подобная коралловым зарослям.
– Но возможную в течение сотен тысяч или даже миллионов лет эволюцию кристаллоорганики вы всё-таки допускаете?
– Почему же нет? – ответил Вернер. – Органическое вещество в кристаллическом состоянии могло быть образовано в результате взрыва при сочетании каких-то физических компонентов. Эволюция этого вещества также могла привести к образованию кристаллических агрегатов сложнейшего состава и строения. Но где следы их разума и целенаправленной деятельности?
– А связь с нашим пространством, явно продиктованная чьей-то разумной волей?
– А почему не случайным капризом природы? Многое в природе случайно и не объясняет причинности. Что определяет пути циклонов или продолжительность жизни элементарных частиц? Чья воля пробуждает вулканы или распределяет по миру эпицентры землетрясений? Отцы церкви скажут: боженька. А вы?
– Мне трудно спорить, – отмахнулся я, – не та научная подготовка. Но почему-то мне кажется, что наше появление в кристаллическом мире было заранее подготовлено. Проход и коридор – не постоянно действующие явления. Они то исчезают, то опять появляются. Почему, например, исчез выход из кокона, как только мы там появились, и почему вдруг открылся он, как только исследование нашей психики было закончено?
Вернер насторожился.
– Что вы считаете исследованием вашей психики?
– «Сны». Каждый отражал психическое состояние в объёме сознания и подсознания. Извлекалось самое близкое, так сказать, лежавшее на поверхности, какое-то сокровенное подсознательное стремление и набор сознательных впечатлений последних дней или даже часов. Пять различных форм испытания.
– Почему пять? Вас же было только четверо.
– А Стон? Он сам рассказывал, как прокрутили его жизнь за какие-нибудь четверть часа. Полголовы его поседело. А у Нидзевецкого сердце не выдержало – снова пережить фашистскую мясорубку под Монтекассино! Ведь «сны» эти были сплошной реальностью, хотя и с сюрреалистической сумасшедшинкой.
Я тут же рассказал, как Вернер у меня беседовал с портретом Резерфорда. Вернер впервые улыбнулся с начала нашего разговора.
– Я и теперь с ним беседую. Вошло в привычку – стариковские мысли вслух. Интересно только, как это стало добычей вашего подсознания? – Он задумался и вдруг сказал: – Может быть, вы и правы. Наведённые галлюцинации или, вернее, запрограммированное извне творчество вашего мозга, причём монтажно оформленное, как в кино. Лично я не верю в столь высокоорганизованный разум вашей кристаллоорганики. Но представить себе это можно. Гипотетически. Разумная жизнь – это высокоупорядоченная материальная структура, способная обмениваться с окружающей средой информацией и энергией. Как будто бы это и наличествовало во встрече с вами. Но что этот разум, качественно иной структуры, чем наш, мог извлечь из вашей информации о человеке и человечестве? Состоялся ли, как теперь принято говорить, желанный контакт?
Выстрел Вернера попал в цель. Именно об этом я думал и передумывал, Именно это и волновало меня, угнетало и мучило.
– Будь проклят этот контакт! – почти закричал я. – Если он и состоялся, то во что выродился? В мошенническую авантюру дельцов, жуликов и убийц. В торговую монополию Стона, Спинелли и Плучека. Сейчас одного убили, так его место занял другой. В Леймонте уже работает крупнейшая в мире фабрика по огранке и шлифовке алмазов. На европейские рынки уже выброшены сотни тысяч драгоценных камней, почти вдвое снизивших прежние цены. И снижение, обратите внимание, пока безубыточно. «Контакт»! Ещё тонны бриллиантов, может быть даже крупных, как сахарные головы. Новый Клондайк в четвёртом измерении. Вы говорите: открытие эйнштейновского масштаба! Так пусть попробует вмешаться наука. Интересно, как? Симпозиумы, конгрессы, призывы к совести продажных мошенников? Ведь вход-то в кристаллический мешок не в социалистической стране, а в нашем свободном капиталистическом мире! На территории частного, да-да, частного землевладения! И ни один наш суд не позволит нарушить священное право частной собственности. Тут уж ничто не поможет – ни академии наук, ни парламенты, ни ЮНЕСКО. Только выкупить вход у Стона, а если он его не продаст? Судить Стона, а за что? Мой дом – моя крепость, мой сундук, на нём и сижу. Даже вмешательство правительства, если оно рискнёт конфисковать частное землевладение, ни к чему не приведёт, кроме государственной монополии на алмазные россыпи. Такая же торговлишка, только другие купцы – вот вам и результат встречи двух разумов! Да ещё неизвестно, признает ли наша наука за одним из них право на разум?
Вернер опять ни разу не перебил меня, пока не погас полыхавший во мне костёр. Тогда он сказал тихо, но побудительно:
– Я человек науки и могу подходить к этому лишь в интересах науки. Сейчас послеполуденные часы – можно ли наблюдать вход в это время?
– Можно проверить.
– Тогда идём.
И, сбросив халат, тощий, щуплый, в очках, побежал, странно выворачивая ноги, как балерина в первой позиции. Я знал: Вернеру ломали кости в Штудгофе, и ему предстояло ковылять так до конца жизни. Но когда он влез на водительское место в своём «фольксвагене», я всё-таки спросил:
– Сами водите?
– Сам. Руки они пощадили. Вероятно, рассчитывали, что ещё пригодятся.
Ехал он медленно, со старческой осторожностью, не вызывая пристального внимания регулировщиков. Через полчаса мы были уже на месте. Кладбищенская ограда вокруг столба была не замкнута, калитка настежь так и осталась после нашего путешествия в Неведомое. И только самый столб от имени заботливых леймонтских ведьм по-прежнему пророчески предупреждал:
НЕ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ!
ОПАСНОСТЬ!
ИМЕННО ЗДЕСЬ ИСЧЕЗАЮТ ЛЮДИ!
Сезам закрывается
Берни Янг
– Стоп, – сказал я Вернеру, – вылезаем. Видите этот прозрачный дымок у столба?
Вернер недоуменно покачал головой:
– Ничего не вижу. Выжженная трава да пыль.
– А вы присмотритесь внимательнее. Прищурьтесь при этом. Вон, у самого подножия, где ещё кора не состругана. Видите? Крохотный столбик то ли пыли, то ли дыма, наполовину развеянного ветром.
Вернер прищурился, шагнул вправо, потом влево, присел на корточки и проговорил неуверенно:
– Что-то маячит. Скорее пыль на ветру, чем дымок. Да столбик-то узенький. Как же вы пролезете?
Я засмеялся.
– Сейчас увидите.
Прошёл в открытую калитку, ступил ногой в самый центр пылевого столбика, словно пытаясь прижать его носком ботинка, и сразу же очутился в тусклом, непрозрачном коридоре. Левое плечо и рука тотчас ощутили колючий парализующий поток, и я прижался вправо, к упругой невидимой «стенке». Постоял, должно быть, с минуту, ни о чём не думая, с трудом повернулся и выскочил на свет божий.
Вернер глядел на меня с древним реликтовым удивлением, какое поражало библейских людей, когда они видели колесницу Ильи-пророка или превращение жены Лота в соляной столб.
– Ничего не понимаю. Вы же буквально провалились сквозь землю. Попробуйте ещё раз, я подойду ближе.
– Ладно, – сказал я, – только не слишком близко. Ещё вас втянет. И ради бога не вздумайте последовать за мной – сразу оцепенеете.
Я шагнул вперёд и сразу же, как и минуту назад, упёрся в тугую воздушную «стенку». На мгновение мелькнула мысль: а что, если пройти по коридору в алмазный кокон, повторив уже пережитый опыт? Что подумает Вернер, ожидая меня и сходя с ума от неизвестности? А если я вдруг останусь там бок о бок с Нидзевецким? Ведь контакт двух разумов осуществлялся едва ли в интересах человечества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13