– Да, знаю.
– Но ваш случай несколько особый… Вы утратили только свою личную память… Конечно, это понятие весьма условно. Современная медицина, к сожалению, не может сказать ничего определенного о том, в каких именно отделах мозга хранится этот вид памяти. Одно время считали, что в гипоталамусе и ретикулах. Сейчас некоторые утверждают, что личной памятью заведует гипокамп. Лично я в этом сомневаюсь. И вообще крайне рискованно связывать определенные функции и свойства сознания с определенными центрами мозга. Настолько рискованно, что может оказаться недостоверно. А вот вы меня сегодня озадачили. Должен сказать, что вы упали прямо на гипокамп. На то место, где у вас чешется.
Я не ожидал, что пойму его с такой полнотой. И с такой легкостью.
– А может быть, я его раздавил? – с любопытством спросил я. Только с любопытством, не более; у меня еще не было ощущения опасности, большой или малой, все равно.
– Нет-нет! – энергично запротестовал врач. – Я ассистировал при вашей операции. Конечно, гипокамп пострадал при травме, в нем застряли осколки черепа. Но он не раздавлен и не ампутирован, а все остальное не так уж страшно. По-моему, все центры мозга, заведующие памятью, взаимодействуют между собой и помогают друг другу. Остальная часть вашей памяти, та, которую вы приобрели опосредованно, – в отличном состоянии. Я уверен, что у вас все полностью восстановится и будет так, как было. Уверен, да уверен. Только не могу назвать точные сроки…
Он смотрел на часы. Это, наверное, означало, что наша беседа – или его обход – кончается. Мне не хотелось терять собеседника. Он пробудил во мне чувства, которые были мне приятны.
– А могу я задать вам несколько вопросов?
– Да, пожалуйста, – встрепенулся он. – Я вас слушаю.
– Как называется вон то дерево за окном? Он даже не обернулся.
– Это куэркус педункулифлора. Летний дуб… Прекрасный экземпляр, единственный в нашем маленьком парке. Ему лет пятьдесят – шестьдесят, это, конечно, по-моему. Неизвестно, как он сюда попал. И ему, наверное, очень трудно тут одному.
– Вряд ли, – отозвался я. – Он такой жилистый, такой мощный. Самые хилые деревья те, что растут в густом лесу.
Взгляд его как-то особенно блеснул.
– Вы и это знаете? – с серьезным видом сказал он. – Ну что же, хорошо, вас можно поздравить. Вы, конечно, правы. Чтобы вырасти сильным, любое существо должно быть в какой-то мере одиноким.
Он улыбнулся и встал. Я прекрасно понял, что эта его улыбка предназначена не мне. Это была улыбка врача, адресованная пациенту – любому пациенту, и я іного расстроился.
– Здесь недавно была молодая женщина. В белом халате. Вы не знаете, кто это?
– Наверное, одна из медсестер, – рассеянно отозвался он. – Мне сообщили по телефону, что вы пришли в себя.
– Да, понимаю. И еще один, последний вопрос. Вы мне не скажете, какое сейчас время дня?
– А вы как думаете?
– По-моему, послеобеденное.
– Правильно. Сейчас пять минут пятого. И уже минут меня ждет пожилой и капризный больной.
– Извините. Я просто хотел знать, дотяну до ужина нет. У меня такое чувство, будто я не ел по меньшей мере неделю. Он опять сел.
– Гораздо больше… До сих пор мы вводили вам искусственное питание. Ваш желудок отвык от пищи, и вам нужно быть крайне осторожным. Начнем с самой легкой пищи…
Он ушел, с порога еще раз кивнув на прощанье. Мне сразу стало грустно и одиноко. Как приятно, когда тебе задают вопросы, а ты отвечаешь на них легко и уверенно. Ну хорошо, почему бы мне самому не поспрашивать себя? И я попробовал, но ничего не получилось. Вам это покажется странным, но так оно и было. Я не мог задать себе ни одного вопроса, мне неоткуда было их взять. Мой мозг был все еще инертен и неподвижен, ему не хватало инициативы. Он походил не на живой человеческий орган, а на бездушный аппарат, который надо включить, чтобы он заработал. Однако в конце концов мне удалось сочинить один вопрос. Кто моя жена? Какая она? Но я ничего не мог вспомнить. Совсем ничего. Это казалось мне просто невероятным, ведь я в общем понял из объяснений врача, что такое личная память. Да нет, не может быть, чтобы ее имя не лежало в каком-нибудь уголке моей памяти, куда оно попало всякими окольными путями. А вместе с ним наверняка лежат десятки и сотни других имен. Иван Вазов, например. Кто такой Иван Вазов? Патриарх болгарской литературы. Хосе Марти? Кубинский поэт и революционер. Клемент Готвальд? Бывший президент Чехословакии. Все эти имена появлялись у меня в голове внезапно и сами собой, их никто не звал. Если бы я мог вот так же вызвать в памяти ее имя, то, пожалуй, нашел бы и ответ на свой вопрос.
Часам к шести принесли мой скромный ужин: чашку бульона и небольшой сухарик. Его принесла рослая женщина лет сорока с огромной мягкой грудью. Лицо у нее было широкое и необыкновенно добродушное. Но в первую минуту я даже не взглянул на нее – все мое существо устремилось к еде с такой яростью, с такой внутренней силой, что я в первый раз после того, как пришел в себя, был глубоко потрясен. Неужели в душе человека нет двигателя более сильного, чувства более яркого, чем влечение к еде? Если судить по моему состоянию в ту минуту, такого чувства нет. Когда я протянул руку к маленькой белой чашке, пальцы у меня дрожали.
– Сейчас, сейчас, – женщина улыбнулась мне, – сейчас мы вас покормим…
– Вы будете кормить меня?
– Так положено. Вам нельзя прикасаться к еде. Откуда мне знать, вон вы какой голодный, еще проглотите все сразу…
Конечно, она была права. Я мог бы проглотить не бульон, но и саму чашку. Женщина устроилась удобнее на табуретке, заправила мне за ворот салфетку и зачерпнула ложку золотистой жидкости. Никогда забуду, что я при этом почувствовал. Дело даже не в хорош или плох был бульон; вначале его вкус разочаровал меня. Но это первое ощущение блаженства, когда горячая жидкость пошла по пищеводу, нельзя ни с чем. Однако со второй ложкой моя кормилица не спешила.
– Все так рады, – приговаривала она, – так рады, вы уже в сознании… Некоторые даже поговаривали, что вам не выкарабкаться… Один Топалов…
– Сколько дней я пролежал без сознания? – перебил я ее.
– Да не знаю, не считала, сколько дней да сколько ночей… Но недели две будет…
Я дрогнул – первое, еще неясное ощущение испуга.
– И как меня кормили?
– Это мы умеем… Можно питательные смеси вводить в кровь, можно и уколы делать…
Но я почти не слышал ее. Две недели пробыть без сознания – это, пожалуй, в самом деле страшновато.
– Сейчас вашей жене звонят по телефону. Хотят и ее обрадовать, бедняжку…
Но и эта женщина ни разу не видела моей жены и не знала, как ее зовут. Она старательно кормила меня по каким-то не известным мне предписаниям, и после каждой ложки ее лицо становилось все добрее, все нежнее, и я бы даже сказал, все красивее. Можно было подумать, что это я ее кормлю, а не она меня. Наконец она встала.
– Я сегодня еще приду, – сообщила она, по-матерински улыбаясь. Да, действительно по-матерински, хотя из нас двоих старший был я. – К восьми часам…
И ушла. Все уходили, а я оставался. Примерно через полчаса появилась медицинская сестра. Вряд ли кому случалось видеть существо более чистое и стерильное. Она была так вымыта, так выстирана, так великолепно накрахмалена и выглажена горячим утюгом, что сияла прямо-таки неземной белизной. Но сама сестра показалась мне холодной. Или высокомерной – даже теперь мне трудно сказать, какой именно. Она взглянула на меня совершенно спокойно и, ни о чем не спрашивая, воткнула мне в бедро шприц; между прочим, она сделала это так умело, что я почти ничего не почувствовал. И только после этого благоволила открыть рот:
– Я буду дежурить сегодня ночью. Вы ничего не должны делать сами, особенно вставать. Что бы вам ни понадобилось – вызовете меня. Вот кнопка звонка.
Она объяснила мне, как пользоваться кнопкой, и ушла. И она ушла… Но мой ангел-хранитель в самом деле явился в восемь часов. На сей раз мне принесли немножко свежего творога. И разрешили есть самому. Творог был очень хороший, хотя и пресный на вкус. Часам к девяти снова зашла сестра; она подала мне эмалированную «утку» и тактично отошла к окну. Но я почти ничего не смог сделать – так стесняло меня ее присутствие. Уходя, она погасила свет, и я услышал, как закрылась дверь.
Мрак. Кажется, с этого мы и начали. Но мрак в палате был разреженный, теплый, его можно было терпеть. И все-таки сердце у меня сжималось. Только теперь я понял, что означает для человека видимое присутствие вещей и предметов. Они его подбадривают, дают ему чувство реальности и уверенности в себе. А эти, чуть заметные во мраке тени и контуры только пугали меня. Столик в углу походил на зверя, готового к прыжку. Из-под соседней кровати высовывалась крысиная морда. Я знал, что это мне кажется и что крыса всего – мои же шлепанцы, и все-таки был неспокоен. Я не понимал своего состояния, но теперь я теперь оно мне понятно. Человек может быть по-настоящему человеком, только пока над ним светит солнце. Во мраке он превращается в прачеловека и готов лезть в пещеру, карабкаться на дерево или прятаться в свайном це – подальше от опасности. Наверное, оттуда же у человека зародились те темные чувства, которые и по сей день остались темными.
Чтобы отвлечься, я решил думать. О чем я мог думать? Разве что снова потрудиться над именем жены? Я расслабился и стал терпеливо ждать. Я и не знал, какие неприятности накликаю на свою же голову. Сначала имена медленно, как капли, процеживались у меня в памяти. Крум. Борис. Симеон. Петр и Асень. Потом капли забарабанили, потом хлынули дождем. Иван. Христо. Васил. Тодор. Александр. Александр I, Александр ІІ, Александр III… Куда я забрался, это мужские имена, а мне нужно женское имя, имя моей жены. Амнерис, Агамемнон, – постой, опять мужское, – Лукреция, Агриппина, Жозефина, Клеопатра… нет, это не болгарские имена. Но я не мог вспомнить ни одного болгарского имени… Ага. Здравствуй, дорогая Иванка! Хорошо. Иванка, Драганка, Виолета, Цвета. Ирина, Комбина… Нет, не так, надо выговаривать медленно, чтобы не обрывалась нить. Но я не мог медленно. Имена стучали, как сухие гербовые штемпеля, после которых не остается никакой краски. Я хотел передохнуть, упокоиться, но автомат внутри меня щелкал безостановочно и беспощадно. Я не знал, как его выключить, я не знал механизма проклятого мозгового аппарата. Лили, Вили, Люси, Пуси. Глупости. Колесо вертелось. Нина, Мина, Здравка, Буда, Рада, Бистра. Бистра Нанева. Кто такая Бистра Нанева? Кажется, архитектор. Или скульптор. Конечно, скульптор. Сейчас она работает в Париже…
Только к рассвету я как будто что-то нащупал. И тут же успокоился и заснул. Маленькое чудовище, скрытое в черепной коробке, затихло лишь тогда, когда добилось своего.
Утром в мою палату вошла новая медицинская сестра. Она тоже была чистенькой, свежевымытой и выглаженной, но в отличие от ночной дежурной смотрела светлее и приветливее, с косенькой, но очень милой улыбкой.
– С добрым утром, товарищ Балевский, как вы себя чувствуете? – спросила она по-свойски, будто мы были давным-давно знакомы. Она сунула мне под мышку градусник. Прикосновение ее прохладной руки было особенно приятно.
– Как будто ничего, – сонно ответил я.
– Скоро придут брать у вас кровь. Ведь вы не боитесь?
– Боюсь, – ответил я.
– Не может быть! Такой мужчина, как вы!
И она повернулась к двери. Надо было удержать ее хотя бы ненадолго.
– Извините, сколько в нашем отделении медицинских сестер?
– Шесть, – отозвалась она. – А вам какая нужна? Я описал ей молодую женщину, которую увидел первой после того, как открыл глаза. Она задумалась.
– Нет, это не сестра. Это одна из ваших посетительниц.
– Вы уверены?
– Конечно. Она и сказала нам, что вы пришли в себя.

* * *

И я снова остался один. Я был слегка озадачен. Еслио посетительница, почему она сразу ушла? Ей следовало остаться, поговорить со мной или хотя бы поить меня с благополучным исходом. Почему она так странно, так необъяснимо? И я начал строить догадки. К тому же мысль моя работала четко. Было очень приятно иметь в голове такую точную и ясную мысль.
На завтрак мне принесли манную кашу – размазню. Приличную порцию. Но это я теперь говорю, что ел то кашу, тогда же я этого не знал. Я проглотил ее мгновение ока, отставил тарелку и свирепо огляделся сторонам. Из-под соседней кровати действительно л носок синего суконного шлепанца. Будь это не шлепанец, а какой-нибудь кролик, например, я бы зверем набросился на него, – такую алчность, такое неодолимое желание есть я ощущал в себе, вернее, в недрах своего тела. В самых глубоких, самых потаенных своей плоти. Тогда я думал, что этот неистовый никогда не пройдет, но я ошибался. Через месяц, вернувшись домой, я ел не больше воробья, да и то главным образом овощные блюда. Явилась девушка с милой улыбкой, чтобы забрать у меня термометр. Она была еще веселее и дружелюбнее, в первый раз. На пороге она обернулась и даже примовилась со снопиком термометров в руке.
– Пришлю-ка я вам парикмахера, – заявила она, – чему пугать людей щетиной?
Снова мелькнула милая улыбка, и сестра исчезла, Интересно, она в каждой палате так мило улыбается? подумать об этом было неприятно. В десять часов наконец-то пришел врач Топалов. Он сел рядом с кроватью, небрежно пощупал мой пульс и с удовлетворением произнес:
– Глаза у вас ясные… Вы вспомнили о себе что-еще?
– Да, доктор, – с гордостью заявил я. – Имя жены. Ее зовут Лидия.
Он удивленно посмотрел на меня. Пришлось подробно рассказать ему о моей первой, такой беспокойной ночи. Кажется, мой рассказ ему очень понравился.
– Вы нащупали удачный метод. Но не надо увлекаться, особенно сейчас, вначале. Чем меньше вы будете волноваться, тем лучше.
Меня удивил его шутливый тон.
– Что еще вы о ней вспомнили?
– Кажется, она окончила балетное училище… Но я в этом не уверен…
К сожалению, и врач не мог опровергнуть или подтвердить мои предположения на сей счет – он просто не знал ее.
– Вам ничего не снилось этой ночью? – снова поинтересовался он.
Снилось… снилось ли мне что-нибудь… Я знал само слово, но никак не мог вспомнить, что оно означает. Врач пробовал помочь мне, но я, видимо, не совсем его понял.
– Нет, мне ничего не снилось. Я заснул, будто провалился в какую-то черную яму, а когда пришло время, выбрался из нее.
– Постепенно? Или сразу?
– Просто открыл крышку и вылез.
– Мне так хотелось, чтобы вам приснился сон, – огорченно сказал мой врач. – Когда мы оперируем желудок, например, после этого ждем, чтобы у больного пошли газы. Раз пошли газы – больной вне опасности, биологические ритмы и функции организма действуют. А после такой операции, как у вас, весьма желательно, чтобы вам что-нибудь приснилось, все равно, что. Хотя мне далеко не безразлично, что именно.
– А причем здесь все-таки желудок? – поинтересовался я.
– Аналогия близкая. Наука называет сон весьма существенной функцией мозга. Я же считаю его одним из величайших чудес живой материи. Именно сон – тот врач-гигиенист, который выбрасывает со складов нашего сознания все, что подлежит порче. И по ночам сжигает эти отходы. Почему ночью? В том-то и заковыка. Потому что ночью его хозяин спит и помешать ему не может. Какой хозяин потерпит, чтобы кто-то тайком ходил по его дому, распоряжался его добром? Сон складывает все это добро в кучу, чиркает спичкой… Вспыхивает огонь, поднимаются облака дыма, в которых все смешивается самым фантастическим образом… Это мы и называем сновидением…
Вам все это может показаться банальным, но я слушал его с возрастающим интересом. Он чего-то добивался от меня, а я не понимал, чего именно. Он показывал мне пути, о существовании которых я не подозревал. Как это ни странно, человеку, обычному человеку, куда легче представить себе раздвоенное сознание, чем сознание неполное. Наверное, именно к этому стремился мой врач – дать мне какое-то представление о том, чего мне не хватало. Но это ему плохо удавалось, да вряд ли он и рассчитывал только на собственные силы.
Наконец мы кончили. Он задумался.
– У вас есть какие-нибудь желания?
I – Да, конечно! – воскликнул я. – Нельзя ли увеличить мне порцию еды? Я все время хочу есть. Аппетит зверский…
Он улыбнулся сочувственно и добродушно.
– Вы не так голодны, как кажется. Мы вводили вам искусственное питание. По-моему, его было вполне достаточно, ваш организм получал почти все, что ему нужно. Остается разобраться, что именно устраивает вам этот неприятный фокус, – желудок, которому кажется, что он пуст? Или мозг, который привык получать от желудка определенные импульсы и сигналы? Вам это, конечно, безразлично; важно, что вы ощущаете голод, и это ощущение мучительно. Лично я считаю, что виноват мозг. Он самоиндуцируется и все более властно заявляет о потребностях организма. Желудок, со своей стороны, реагирует на его фантазии и усиливает перистальтику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28