Я ЕДУ С ВАМИ.
Грин омраченно вздохнул. Вчера ему возвратили из «Весов» рассказ, с краткой резолюцией: «Не подходит». Грустно? Нет, не то слово. Больно? Немного, но и это не то. Непонятно и возмутительно – вот, пожалуй, самое верное.
РЕДАКТОР ПРИЕХАЛ К НАМ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ НАПИСАТЬ О НАШЕМ ТЕХАССКОМ ПРАЗДНИКЕ, –
заплясала на полотне надпись. Буква «Ч» перевернулась через голову, косой дождь царапин пересек полотно.
Соседи Грина, прикрывшись газетой, по очереди целовали друг друга. Свободный художник Тонская и хозяйка наигрывали Брамса.
Без антракта приступили к похождениям Поксона. Толстый человек не мог войти в дверь вагона. Поезд был задержан. Дверь трещала и наконец сорвалась с петель, Поксон влетел в купе. Зрительный зал взвизгивал от смеха. Хохотал и Грин, но не потому, что ему действительно было смешно, – наоборот, страдания толстяка могли вызвать боль и сочувствие, – а потому, что утробный, подлинно гомерический хохот всех зрителей был заразителен, как чума и тиф. Этот хохот перешел в истерические крики и стоны, когда Поксон пожелал выйти из вагона: он опять застрял в дверях. Пассажиры навалились на него, чтобы пропихнуть невероятную тушу и выйти самим. Пальто на толстяке висело клочьями, по неправдоподобно широкому лицу струились слезы. Появилась надпись:
СПАСИТЕ МЕНЯ, СЕЙЧАС Я УМРУ!
Прибежал человек с пожарной кишкой и пустил в Поксона струю воды – это помогло, толстяк был выбит из дверной рамы и упал в проходе, через него прыгали пассажиры; машинист повернул рычаг, завертелись колеса. Заключительная надпись пояснила, что Поксона повезли в ремонтное депо, где толстяком специально займется бригада по разборке вагонов.
На минуту включили свет, нацеловавшаяся парочка спросила Грина, не знает ли он, сколько времени.
– А я думал, что вы счастливы, – произнес Грин, вовсе не желая шутить. – Рекомендую вам, в таком случае, заняться выламыванием пальцев друг у друга, дети мои, – сказал он уже в темноте. – Очень веселая игра!
На экране лодка распускала паруса, рыбаки потрошили огромных рыб, вываливая в ведра пуды икры. Голоногие ребятишки бродили по берегу, с которого только что ушло море, и собирали крабов, омаров, выброшенные приливом раковины и морские звезды. Грин позавидовал ребятишкам: как хотелось ему побродить с ними по берегу, погреться под лучами южного солнца, уйти на лодке в море, вон туда, где дымят трубы большого военного корабля. Но пианино и скрипка путались под мечтами и мешали воображению, наигрывая вовсе не то, что нужно было бы сейчас. Грин досадливо крикнул:
– Играйте марш! Затушите свою гай-да-тройку!
Зрители стали шикать, кто-то помянул дурака, влюбленная парочка по соседству откровенно целовалась и внимания не обращала на то, что ей показывали, – видимо, ей недурно было и здесь, на Обводном канале. Но она встрепенулась, когда на экране подошла к зеркалу знаменитая киноартистка Франческа Бертини. Красивая итальянка была в каком-то волшебном одеянии из шелка, тюля и кружев. Зрители не дыша смотрели на то, чего у них никогда не было, нет и не будет. Живые розы, приколотые к платью, колыхались и роняли лепестки, – казалось, они падали к ногам зрителей, вот-вот лепесток перелетит зальце и сядет на плечо работнице с «Треугольника» и швейке с Лермонтовского проспекта. Франческа Бертини надевала на пальцы кольца, примеряла броши и браслеты, разглядывала бусы и всевозможную драгоценную чепуху. Зрители вслух завидовали, негодовали, ахали и, желая счастливой красавице всех благ и радостей, про себя, молча успокаивали распаленное воображение свое тем, что все драгоценности эти поддельны и, возможно, доступны бедному человеку, только они вовсе ни к чему, с ними много хлопот и беспокойства, их некому показывать и, в конце концов, не пойдешь же с ними в кинематограф или в резиновый цех на «Треугольнике»! Бог с нею, с Франческой Бертини! Наверное, у нее нет детей и ей неведомо счастье безвестных, простых женщин, штопающих для своих сыновей и дочек заношенные чулочки; наверное, эта красивая женщина никогда не уставала от непосильной работы и не сидела в маленьких кинематографах, где за тридцать копеек можно вволю помечтать и поплакать.
ЗНАМЕНИТАЯ АРТИСТКА В СВОЕМ НОВОМ, ПРЕМИРОВАННОМ ТУАЛЕТЕ, –
возвестила надпись, и зрители увидели новое чудо, новые драгоценности и всё ту же улыбку счастливой, балованной куклы с закрывающимися глазами.
Грин понимал состояние всех собравшихся вместе с ним в этом крохотном помещении. Во имя дружбы и братства, во имя неких, им еще не распознанных, чувств, он громко произнес:
– Родные мои! Брильянты на этой женщине поддельные! Верьте мне! Я кое-что смыслю в этом!
И его поддержали:
– Ясно, чего тут! А если бы и настоящие! Подумаешь…
Франческа Бертини поклонилась зрителям, и сию же секунду на экране возникли фигуры итальянских, французских и английских писателей и художников. Надпись разъяснила, что эти господа собрались для того, чтобы чествовать русского писателя Максима Горького, живущего вдали от родины на острове Капри.
«По-моему, он уже не живет там», – подумал Грин, одновременно думая о том, что вот существует на свете известный писатель Максим Горький, не кричит о себе, не рекламируется, подобно многим петербургским знаменитостям, пишет хорошие книги, а в них упрямым, полным голосом зовет в лучшее будущее.
– «Буревестника» написал, – вслух произнес Грин. Соседи спросили, какие книги еще написал Горький, и Грин хотел было начать перечисление, но чья-то добрая, широкая и заразительная улыбка растянула и его губы, и ему стадо невмочь от магического ощущения тепла и бодрости. То же, очевидно, почувствовали и зрители, – они восхищенно и горделиво улыбнулись, увидев на экране лицо Горького. Кто-то захлопал в ладоши и крикнул «ура», весь зал подчинился команде и, заглушая скрипку и пианино, плеском аплодисментов приветствовал улыбавшегося, кланявшегося писателя. Громче всех бил в ладоши Грин, он кричал: «Молодчина!» и «Правильно!» – последнее восклицание адресовалось французским и английским писателям, вставшим при появлении Горького на пороге большой комнаты.
– А ведь мы сейчас демонстрацию устроили, – сказал Грин своему соседу слева. – Назло врагам, как говорится!
– Везде так, – отозвался сосед. – На той неделе в «Пиккадилли» эту же хронику показывали, так все встали, когда увидели Горького.
На полотне закопошились суфражистки. Полицейский, заложив руки за спину, с натренированным терпением оглядывал скопище старых дев.
– А я недавно видел Горького, – сказал сосед.
Грин оживился:
– Где же вы его видели?
– На Монетной улице, он там останавливается, когда приезжает из Финляндии. Он в Мустамяках живет. А по Монетной он гулял. Иду и вижу – шагает Горький.
Включили свет в зальце. Хозяин поднялся на табурет подле пианино и громко поблагодарил за посещение. Словоохотливый сосед Грина был, видимо, одинок и лишен собеседника, ему хотелось поговорить.
– Чепуха этот театрик, а всё же полезно, знаете ли. Тридцать копеек не разор, много на них не купишь. Я еженедельно, знаете ли, позволяю себе. Рубль двадцать кинематограф, книг рублей на пять, в театр разок, – смотришь, всё удовольствие для духа и ума обходится в месяц не дороже десятки. Двадцать остается на жизнь, так сказать. Трудновато, скучновато, но до поры до времени терпим, знаете ли.
– А вы кто, простите, будете? – спросил Грин только для того, чтобы не быть невежливым. Он усиленно продумывал нечто, еще смутное, еще совершенно неясное. Но то, что ответил незнакомый сосед его по кинематографу, заставило отвлечься от своих дум и пристально вглядеться в лицо незнакомца.
– Как вы сказали? – переспросил он. – Смотритель мест общественного пользования на вокзале? Господи! Есть такая должность?
– Имеется, – рассмеялся незнакомец. – У меня, видите ли, несчастье: в свое время я был занесен в черный список за организацию забастовок. Никуда не берут на работу. Принужден смотреть за местами общественного пользования. Правильнее сказать: присматривать. Смотреть там нечего. На вокзале два таких места: одно под крышей, в зале отправления, другое – во дворе. Одно почище, другое погрязнее. Для простого, так сказать, народа.
– В чем же ваши обязанности? – спросил Грин.
– Они неопределимы и, видите ли, комичны. Присматриваю за тем, чтобы сходок люди не устраивали. А по-моему, пусть устраивают. Слежу за тем, чтобы кто-нибудь кого-нибудь не зарезал. Трижды в день посыпаю пол мокрым песочком, мету, прибираю. Должность препротивная, как видите. Но я своего дождусь.
Незнакомец выпрямился, кашлянул и сию же минуту распрощался с Грином, откозыряв по-военному. Грин смотрел ему вслед. Где-то в тайниках мозга зашевелился, прося жизни, рассказ о человеке, работающем на вокзале. Приходят и уходят поезда. Жена вокзального служащего с любовником своим уезжает в другой город. Что дальше?
Сегодня Грину не нравился его давнишний способ находить сюжеты для своих рассказов, переиначивать и перетряхивать увиденное и услышанное. Что-то искусственное, случайное, невыношенное. Да, но вот зреет в сердце мысль о Бегущей по волнам. Да, но – послезавтра вторник. Да, но – вот живет где-то недалеко Максим Горький, и…
– Завтра я намерен побывать у человека, имеющего возможность помочь мне во многом, – сказал Грин жене. – Сегодня – кинематограф. Завтра – визит к Горькому. Во вторник цирк. Веринька, жизнь должна быть красивой, умной, интересной. Давай пировать сегодня, хочешь? Будем пить во имя больших праздников, которые ужо наступят!
Глава семнадцатая
Жужжанье пчел над яблонью душистой
Отрадней мне замолкнувших в цветке.
А. Фет
Грин заготовил для Горького письмо – на тот случай, если его не окажется дома. Оно было кратким:
«Дорогой Алексей Максимович, хочу видеть Вас. Убедительно прощу сообщить мне, когда позволите прийти к Вам, чтобы поговорить о делах, касающихся искусства. От всей души желаю Вам здоровья и счастья.
Искренне любящий Вас А. С. Грин – писатель, Вами, возможно, незамечаемый: судьба, случайности и многие обстоятельства заставляют его печататься в синих и даже желтых журналах. 1 Марта 1914 года»,
– Так хорошо? – спросил он жену.
– Всё хорошо, – сказала жена. – Но за последнюю неделю я тебя не узнаю. Ты перестал являться домой пьяным, ты переменился разительно. Если в этом повинна глухонемая – слава ей!
Грин надел новый костюм. Долго вместе с женою выбирал галстук: ему хотелось что-нибудь попестрее, жена советовала остановиться на темно-синем.
– Мне неясно, зачем ты идешь к Торькому? – сказала жена.
Грин ей ответил:
– У нас в Вятке жил мальчишка по прозвищу Кисель. Все ученики нашего городского училища ходили с разбитыми носами и синяками над глазами. Мальчишек били и на улице и дома. Кисель никого не боялся, его все уважали, он недурно учился, независимо держал себя с учителями. Он много читал, он знал больше всех нас. Те, кому не везло в мальчишеской жизни, кто боялся соседских собак и слободских парней, шли к Киселю за помощью и советом. И он помогал. Учил различным приемам борьбы, давал в долг – до рубля. И ему отдавали. Мне сейчас понадобился такой человек. Меня тянет на исповедь. У меня есть сомнения. Глухонемая – частность. Выдай чистый носовой платок.
Когда ему бывало очень не по себе или когда все радовало и ничто не раздражало, он любил далекие прогулки пешком. И сегодня путь до Монетной он решил совершить «на своих на двоих». По Садовой, Марсову полю, через Троицкий мост, по Каменноостровскому. Вспомнил, что сегодня понедельник. Тяжелый день. Но день такой легкий, веселый, солнечный! И в душе такой трепет, словно крылья растут.
Бывают в жизни взрослого человека такие дни, часы и – чаще – минуты, когда ему, по совокупности счастливых обстоятельств, удается обрести некую машину времени и, сев в нее где-нибудь на освещенном фонарями или солнцем углу, прибыть на площадь, мост или даже, скажем, задний двор ветхого дома, все равно куда, но всё же в такое место, где особенно хорошо было однажды в жизни. Так мы, вдруг остановившись, с какой-то смертельной радостью видим камень, перила и рельсы на мосту такими, какими видели всю эту мелочь в некий блаженный час – детства ли, юности ли или совсем недавно. И вдруг запахнет кофеем, который, еще в зернах, лежит в мельнице, и аромат хорошо заварившегося чая закружит голову и останется произнести: «я не выучил урока…» или что-нибудь в этом роде. И где-то в области сердца защемит сладко и печально, и тут понадобится очень немногое, чтобы человек написал стихи, нашел редкое сравнение в своей прозе или в полчаса сочинил вальс или песню.
Чтобы пережить подобное состояние человеку на улице, достаточно музыки военного оркестра, шарманки, ноющей во дворе, капли, упавшей с крыши под ноги, или запаха, прилетевшего на спине упругого ветpa. Если же блаженное воскрешение пережитого мига застигнет нас дома, в комнате, – потребуется много усилий, чтобы не покинуть дом навсегда.
Подобным состоянием однажды был охвачен Грин, и с тех пор оно стало его свойством; благодаря ему он, человек, как и все, видел мир глазами волшебника и поэта. Сегодня, на пути к Горькому, он пережил особенно ярко и глубоко это ощущение ухода не от действительности, а от всего того в ней, что доступно взору каждого.
Грин переходил Троицкий мост. Большие фонари на нем, несмотря на то что был день и уже по весеннему ярко светило солнце, горели все до одного. Их забыли выключить из электрической сети. В каждом матовом шаре фонаря сиял бриллиант. И длинный, пустынный в этот час мост заявил о себе как о некоем Пассаже с поднятыми витринами, в которых, через правильные промежутки, сияли драгоценные камни, числом шесть, по три справа и слева. Совершенно нелепо и странно было видеть ползущий по мосту трамвай, бегущие автомобили и пролетки извозчиков. Для того чтобы появление их на мосту стало законным и естественным, необходимо было выключить свет из всех фонарей, убрать бриллианты из круглых стеклянных футляров. И был такой момент в жизни моста, и его наблюдал Грин, когда только один он стоял на мосту в самой недоуменной позе: все виды транспорта были задержаны на подъеме и у памятника Суворову и на Каменноостровском проспекте. Неизвестно, почему и зачем это было сделано, но через пять минут Грин явился средоточием внимания. Его заметили задержанные пешеходы с обеих сторон моста, к нему устремились идущие навстречу, его старательно обгоняли те, что шли позади. Его окружили, он остановился. «Что случилось?» – спросили его. Он указал на освещенные фонари. Никто ничего не понимал. Любопытство осталось неутоленным.
А фонари продолжали сиять; не были они потушены и тогда, когда Грин возвращался, а это произошло через полтора часа. И он решил – вполне искренне и серьезно, что в данном случае это вовсе не было забывчивостью со стороны заведующего мостом, – мост был освещен потому, что в цирке «Модерн» со 2 марта начинались гастроли знаменитых артисток цирка Веры Суходольской и Екатерины Томашевской. На огромном плакате, стоявшем на углу Конной улицы, Грин прочел, сдерживая сердцебиение, тоску и чувство счастья:
ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ!
Только пять гастролей!
Спешите видеть!
ЕВРОПЕЙСКИЙ НОМЕР!
Впервые в России! Выход артисток цирка Веры Суходольской и Екатерины Томашевской. Исключительный номер иллюзий, стоящих на грани чуда. Цветочный дождь! Исчезновение cестер-близнецов на глазах у зрителей! Проход сквозь дерево и железо!
Грин закрыл глаза. Ветер Васильевского острова засвистел в его ушах. Вековая липа зашумела над его головой.
Не хотелось открывать глаза, не хотелось расставаться с воспоминаниями. Уйти, не дочитав плаката? Нет. Любопытно, что же дальше?
ПОЛЕТ ПОД КУПОЛОМ ЦИРКА.
НОМЕР ПОТРЯСАЮЩИЙ И НЕОБЪЯСНИМЫЙ!!!
ЕКАТЕРИНА ТОМАШЕВСКАЯ МИСТИФИЦИРУЕТ
ЗРИТЕЛЕЙ ПО ИХ ЖЕЛАНИЮ!
Поразительные опыты трансформации!
Исключительно! Сенсационно! Волшебно и сказочно!
Цены на места повышенные. Дети на вечерние представления не допускаются.
ДИРЕКЦИЯ
На этом же плакате доводилось до сведения публики, что гастроли знаменитого дрессировщика диких вверей Эдуарда Чезвилта заканчиваются первого марта.
Грин зашел в помещение цирка, справился в кассе о билетах. Ему ответили, что на завтра и послезавтра нет ни одного свободного места. Грин встревожился:
– Позвольте, а как же я попаду на представление? Мне необходимо во что бы то ни стало быть завтра на выходе артистки Суходольской. Я приглашен.
– Если вы приглашены, то о чем же вы беспокоитесь? – сказал кассир, – У вас есть пригласительный билет?
– У меня ничего нет. Но я приглашен. По телефону.
Он разволновался всерьез и трогательно. В самом деле – главное он упустил: без билета в цирк не пустят. Билеты все проданы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16