Некий шутник в смокинге поставил стакан смеси перед Грином, и гости ахнуть не успели, как он взял стакан и выпил. Наступила тишина. Куприн подошел к Грину и обхватил его, ожидая того самого великого конфуза, о котором только что было сказано. Бунин привстал, не дыша и не шевелясь. Измайлов, совершенно трезвый, панически произнес: «О господи!» Андрусон, перегнувшись через стол, освобождал его от посуды и блюд с едой, всерьез полагая, очевидно, что Грин всей своей громоздкой фигурой ляжет поперек стола.
Грин сидел ни жив ни мертв. Куприн шепотом уговаривал его встать и идти баиньки. Но Грин выдержал. Он попросил первую скрипку сделать ему бутерброд, разведенными пальцами обеих рук показал, сколько нужно положить масла. Куприн налил в бокал лимонаду и попросил Грина пить глотками медленными и редкими. Бунин пожал Грину руку и сказал:
– Ничего подобного я не видел, великий мой сосед! То есть видел, но с результатом противоположным. Вы не из Сибири ли, между прочим?
Грин дожевал хлеб с маслом и только тогда ответил:
– Из Зурбагана!
Корректный Иван Алексеевич, чуточку подвыпивший, но не утративший способности нормально соображать и управлять всеми своими чувствами, не в состоянии был всё же припомнить, когда и при каких обстоятельствах посещал он местность, названную его соседом. Иван Алексеевич объездил весь свет, отлично знал все города и страны; он переспросил Грина:
– Простите, как вы сказали?
Грин уже забыл, что именно сказал он минуту назад, – он усиленно заедал ерша хлебом с маслом и был глух и нем. Бунину ответил Куприн:
– Зурбаган – это, мамочка, город, придуманный Александром Степановичем. Разве не читали?
Бунин сконфуженно произнес:
– Нет, не читал. Но теперь непременно прочту. Даже немедленно, сию минуту. Вы мне дадите эту книгу, дорогой Александр Иванович, и я сейчас же познакомлюсь. Господа! – обратился он ко всем сидящим за столом. – Прошу простить меня, я должен вас покинуть.
Вместе с ним ушел из столовой и сам хозяин. В своем кабинете он бережно уложил Ивана Алексеевича на диван, разыскал книгу рассказов Грина и подал ее гостю, указав, где и что именно следует прочесть. Методичный, собранный, элегантный Бунин с благодарностью принял из рук хозяина книгу и приступил к чтению. Куприн вышел, распорядившись в кухне, чтобы Ивану Алексеевичу подали в кабинет кофе, пирог и всё то сладкое, что в изобилии было заготовлено для гостей.
Гости продолжали угощаться. Грин приобрел няньку в лице первой скрипки: она кормила его с вилки и ложечки, нарезала и накладывала, – руки у него словно бы отнялись, пальцы не сгибались, но сознания дикий ерш не погасил. Грин соображал не хуже трезвенника и, увидев входящего Куприна, спросил:
– Неужели он и вправду читает?
– Читает, мамочка! – ответил Куприн. – Иван Алексеевич редкостный экземпляр. А уж талантлив, господи боже мой!
– Я, кстати сказать, тоже не читал его, – признался Грин. – Теперь непременно прочту. Он меня, я – его.
Глубокой ночью начались танцы. Часть гостей ушла и уехала, часть отправилась на прогулку в парк. Танцующих было немного, и среди них Грин оказался не из последних. Он искусно провел свою даму в польке, лихо скакал в мазурке, и только вальс подвел его: закружилась голова, и он отправился на поиски местечка, где можно было прилечь и отдохнуть. Заглянул в одну комнату – там приводили себя в порядок дамы, толкнулся в другую, но дверь, видимо, была на запоре. Грин забарабанил, нагнулся, взглянул в замочную скважину: лежит на диване Иван Алексеевич Бунин, и в руках книга.
«Надо бы ему чаю предложить, – подумал Грин, переполняясь чувством уважения и почтения к высокому читателю своих рассказов. – Снесу ему чайку с пирогом, потолкуем. Любопытно, что скажет Иван Алексеевич обо мне».
Стал припоминать, на случай, названия рассказов Бунина. Грин и в самом деле не читал его. О Бунине мало писали. Критика обходила его, упорно помалкивая и, очевидно, выжидая чего-то. Грин знал, что есть у Бунина «Деревня», «Суходол», известно было ему, что Бунин перевел «Гайавату» и написал много стихов, но всё как-то не собраться было прочесть его. И ему казалось постыдным это незнание. Ему и хотелось и боязно было войти в комнату, – а вдруг Иван Алексеевич спросит: «Скажите, пожалуйста, как вы находите мой рассказ…» – и назовет что-нибудь такое, чего у него и нет, единственно ради того, чтобы поймать невежественного человека. Грин еще раз заглянул в замочную скважину: Бунин лежал вытянувшись, в руках его подрагивала книга.
В кухне соорудили для Бунина на подносе целую витрину: поставили два чайника – один с кипятком, другой с заваркой, положили несколько апельсинов и яблок, огромный кусок халвы, которую он любил особенно, в хрустальную вазу доверху насыпали карамели с начинкой, мятных пряников.
– Несите и не опрокиньте, – сурово произнесла кухарка, недоверчиво провожая пошатывающегося человека со взъерошенными волосами, с галстуком на боку. – Набьете мне стекла, так сами и отвечайте.
Грин остановился перед закрытой дверью, постучал концом ботинка и попросил, чтобы ему открыли.
– Чайку испейте, Иван Алексеевич! – сказал он и в ответ услыхал:
– Покорно благодарю, Александр Иванович! Не хочу!
– А вы дверку откройте, Иван Алексеевич, – сказал Грин.
Поднос в его руках покачивался, конфеты и печенье сыпались на пол.
– Откройте, Иван Алексеевич, я вам халвы и яблочек принес, – продолжал Грин. – У меня целый магазин в руках, держать тяжело!
Сонный голос из комнаты:
– Вставать лень, дорогуша! Рассказы моего храброго соседа нагоняют сон, сейчас усну!
Грин обозлился. И за Куприна его принимают, и не пускают в комнату, и глупости по поводу рассказов говорят. «Сон нагоняют»… Грин еще раз постучал в дверь:
– Откройте, пожалуйста! Это я, Грин Александр Степанович. Ваш храбрый сосед. Автор рассказов, которые на вас сон нагоняют.
Выждал минуту и, не получая ответа, заглянул в щелку.
Книга на полу, Иван Алексеевич на боку… Сам хозяин, проходя мимо, подошел к Грину и спросил, с чего это Александр Степанович так вдруг погрустнел. Грин поставил на пол поднос со сладостями, взял кусок халвы, сунул себе в рот. Голосом обиженного ребенка признес:
– Иван Алексеевич оскорбил меня. Не заслужил я этого, Александр Иванович! Не может того быть, чтобы от моих рассказов в сон потянуло. Не может того быть! А он – «сон нагоняют»… И в самом деле – спит. Поглядите в замочную скважину.
Куприн принялся утешать его. Поднос пустел, – и гость и хозяин за разговором незаметно съели все апельсины, яблоки и конфеты.
– Это вы, мамочка, кстати с подносом. Вы подите в кухню и скажите, что Бунин всё съел и еще просит. Побольше коньячку, ветчинки! Колбаски попросите! Сырку.
– Не пойду, Александр Иванович! Для него не пойду! Для вас схожу куда угодно, а для него никуда. Гордое сердце! Не может быть того, чтобы от моих рассказов спать хотелось! Это ему показалось, ей-богу, показалось!
– Совершенно верно, мамочка! Он выпил и ничего не понимает. И вообще он не любит фантазии. Ему, понимаете ли, подавай быт и русскую деревню. Барскую усадьбу. Он, мамочка, и Гофмана не любит… И вообще не обращайте внимания. Дайте я вас поцелую, дорогой мой!
Грин едва сдерживал слезы. Он троекратно облобызался с Куприным, закурил; Куприн, желая утешить гостя, рассказал, как однажды выругал его за рассказы один влиятельный критик.
– А я взял да и наплевал. Вот так – тьфу, и – ногой растер. Ну, подумаешь, Бунину не понравились ваши рассказы! Льву Николаевичу Шекспир не нравился!
– А вы ему понравились, – всхлипнув, произнес Грин. – Правда, Александр Иваныч, что Толстой вас молодцом назвал? Было дело, а?
– Было, да, – умиленно вздыхая, сказал Куприн. – Граф сказал, что ему нравятся мои рассказы. Было дело, да, верно. Хвалил меня старик.
– А Бунин говорит, что мои рассказы на него сон нагоняют! И ведь, смотрите, уснул! Спит, а?
– Выпил, ну и ослаб, мамочка! А никакие не рассказы. Поцелуйте меня, родной. Очень я вас люблю.
– А поклянитесь, что любите меня?
Куприн перекрестился, поднял правую руку и торжественно произнес:
– Клянусь, что люблю Александра Степановича! Не сойти мне с этого места!
После этого и гость и хозяин снова обменялись поцелуями. Грин несколько успокоился. За дверью похрапывал Иван Алексеевич Бунин. В буфетной комнате играли в карты и лото. Уточкин показывал фокусы. На железнодорожных путях перекликались первые утренние поезда.
С полудня гости Куприна начали расходиться и разъезжаться, к пяти часам вечера остался один Бунин. Хозяин и гость приняли ванну; невысокий, деликатного сложения Иван Алексеевич с нескрываемым восхищением оглядывал плотное, крепко сбитое тело Александра Ивановича, его мышцы атлета и грудь борца.
– Увесистый вы мужчина, – сказал Бунин, помогая другу своему растираться мохнатым полотенцем. – Вас надолго хватит.
– А это никому не известно, родной мой! Желательно пожить подольше, само собою. Ну а для продления бытия я ежедневно занимаюсь гимнастикой, плаваю, летаю, бегаю, верхом езжу, стреляю в цель. Вас, друг мой, берусь положить на обе лопатки на третьей минуте. Впрочем… – Куприн ощупал мускулы гостя, – н-да, виноват, придется минуты три добавить. С вами повозишься… Эх, батенька! – воскликнул Куприн восторженно и молодо, – художник вы, дай бог каждому! Намедни читал «Антоновские яблоки» ваши. Дивно, уму непостижимо! Поверите ли: читаю, и так захотелось яблочка! А дома и компотного, сушеного нету. Прочел рассказ – и на вокзал. «Дайте антоновское яблоко», – прошу. Взял я его, кусил, – не то! Ваши, в рассказе, вкуснее!
Бунин конфузливо улыбался. За обедом пришлось и хозяину слушать комплименты по адресу своей работы. Бунин хвалил «Листригоны», особенно нравился ему «Гранатовый браслет».
– Я, Александр Иванович, как прочел рассказ, так весь день сам не свой был. Ни за что приняться не мог, поверите ли! На душе тоска и боль, словно это я умираю, словно это я так бессмертно люблю. Выпьем, Александр Иваныч, за русскую литературу, за подлинное искусство! Мастеров в ней немного.
Хозяин и гость чокнулись. Куприн вспомнил Грина, рассмеялся:
– Обиделся вчера Александр Степанович на вас. Чуть не плакал из-за того, что вы над его рассказом уснули.
Бунин оживился. Он уверял, что, хотя рассказ Грина ему и не понравился, все же уснул он вовсе не поэтому.
– Человек он безусловно одаренный, но – я его совсем не знаю. Что еще он написал?
– Немного, но это первоклассный талант, батенька мой, – сказал Куприн. – Вот увидите, из него выйдет крупная величина. Волшебный талант! Жалею, что он не понравился вам. Совсем напрасно.
– Где он печатается? – спросил Бунин. – Что-то я его нигде не встречал.
– В разнокалиберных журнальчиках, – ответил Куприн. – На верхах его не понимают. Там всё больше ананасы кушают. А у нас и наверху много таких, которым я посоветовал бы вовсе покинуть литературу. На пенсию уйти, что ли. Ну-с, ваше здоровье!
Чокнулись. После обеда расположились на диване в кабинете хозяина. Заговорили о литературе западной, о влиянии ее на русскую литературу. Куприн вслух прочел гостю маленький рассказ, не называя имени автора.
– Ну, как на ваш вкус? – спросил Куприн.
– А хорошо! – сказал Бунин. – Голову пьянит. Кто написал эту превосходную вещицу?
– Грин, – ответил Александр Иванович, и гость рассмеялся. – Ежели что от вас зависеть будет, дорогой мой Иван Алексеевич, так вы помогите этому человеку. Золотой в копилку спрячете, – вот какое это дело!..
Поздно вечером Бунин уехал.
Куприн немедленно скинул пиджак, воротничок, галстук, надел русскую рубашку и сел к столу. В голове копошились приятные мысли о предстоящей работе. Попросил жену всем приходящим говорить, что его нет дома.
Глава шестнадцатая
Нелюдимо наше море.
Н. Языков
Ко вторнику Грин готовился, как верующий к причастию, как ребенок к поездке на дачу, как усталый к отдыху. Он хотел чуда и тайн, но его не оскорбляло и цирковое разрешение загадок. Он верил в то, что он избран, отмечен, а посему и должны происходить с ним всевозможные истории, схожие с вымыслом и близкие к невозможному. Развяжется один узелок, объяснится некое, бывшее непонятным, явление, и – смотришь – то, что тревожило и раздражало, вдруг обрадует и пригодится в будущем для работы.
Не верилось, что ему, возможно, посчастливится увидеть во вторник и глухонемую. А только ради нее и делал он всё, чтобы не расплескать в себе счастья и ощущения вернувшейся юности. Увидеть глухонемую, пожать ее руку, а там – хоть в конторщики! Но ежели не придет она, не покажется, ежели не существует она, то что же она такое?
Было воскресенье, пять часов вечера. До одиннадцати во вторник оставалось пятьдесят четыре часа. Сто девяносто четыре тысячи четыреста минут. Уже на одну минуту меньше.
– Кто же такой я, сделавший немного, но обещающий многое? – вслух произнес Грин и взглянул на себя в зеркало. Еще одна минута прошла. Отлично. Вовсе не писательская физиономия. Очень хорошо. Новый темный костюм. Его не назовешь черным, он, скорее, синий. Сшит рыночным портным, сидит мешковато. Позолоченная цепочка пущена через грудь, на цепочке брелоки: якорь, компас, кинжал, серебряная австралийская монета, найденная в Севастополе. Плохонькие часы фирмы «Винтер»… Прошла еще минута. В рассказе нельзя сказать «прошла». Минуты не проходят, они уходят. Лучше всего сказать так: возникла еще одна минута.
Возникла еще одна минута. В одиннадцать часов вечера послезавтра минуты отомстят за столь пристальное наблюдение за ними сегодня. Они отомстят тем, что укоротят себя, время побежит, и то, что сейчас ожидается как нечто длительное, промелькнет, подобно солнечному зайчику. Самые длинные минуты те, которые мы посвящаем воспоминаниям о минутах, возникавших с ураганной быстротой.
Грин надел пальто, повязал шею шарфом, еще раз оглядел себя в зеркале. Шляпы он еще не надевал. Он вспомнил тот летний вечер в саду, скамейку, женщину рядом с собою, кленовый лист на ее коленях. Вспомнил, что, садясь на скамью, он пожелал чего-то необычного, – «чтобы вообще было интересно». Сколько лет прошло с того вечера? Кажется, в какой-то другой жизни встретилась ему глухонемая, но в этой расстанется с ним. Неужели только полгода прошло с того памятного дня?
Грин надел шляпу и вышел из дому. На улице он вслух произнес:
– Хочу, чтобы сегодняшний вечер принес мне облегчение, друга, ясное реальное утешение и спокойный сон.
Он обошел Троицкий собора – вчера ему сказали, что на колокольне живет ворон, разносящий письма. Указывали на какого-то чиновника, получившего пятнадцать писем из клюва птицы. Грин был опечален: почему не ему одному приносил письма ворон? Всё разъясняется, объясняется, и чудесным продолжает оставаться только сплетение эпизодов, их чередование и связь одного с другим.
– Нельзя ли взглянуть на ворона? – спросил Грин соборного сторожа. – Того самого, который живет на колокольне собора?
– Улетел ворон, – ответил сторож. – После него остался пустой ящик да перья. Говорят, господин, что птица улетела будто бы на Петербургскую сторону и живет теперь в цирке…
– В цирке? – воскликнул Грин, хватая сторожа за грудь. – В цирке? Под куполом? Вы его видели?
Сторож отрывисто сказал: «Ничего не знаю» – и поспешно вошел в церковь. Там венчали пожилую пару, вдовца и вдову, вторично пожелавших призвать благословение неба на свою незатейливую, омраченную воспоминаниями любовь. У собора стояли кареты. Грин припомнил начало популярного романса:
У церкви стояли кареты,
Там пышная свадьба была,
Все гости роскошно одеты,
На лицах их радость была, –
и ему стало легче, ибо пришла на помощь Ирония, она убила то, что могло быть серьезного в размышлениях, думах, мечтах.
Но куда же все-таки идти? Ага! На Обводном канале против «Треугольника» есть маленький кинематограф под названием «Маяк»; в квадратном зальце двенадцать рядов, в каждом по десять стульев. Первые, вторые и третьи места. Здесь за тридцать копеек показывают добротную, на двадцать минут, драму с убийством, изменой и ревностью; смешную и невероятно глупую комедию с участием толстяка Поксона; видовую и научную; а под конец – обозрение мира, хронику, Патэ-журнал. На целый час ты увлечен и очарован волшебным магом – Великим Немым.
Грин купил билет на шестичасовой сеанс. Хозяин театрика поблагодарил за посещение уходящих зрителей и милостиво приветствовал входящих. За пианино сидела молодая женщина – свободный художник Тонская. Жена хозяина натягивала на скрипку струну. Грязное полотно экрана было заштопано посередине. Над головой Грина выл электрический вентилятор.
Выключили свет, зальце наполнилось стрекотаньем бегущей ленты, голубой луч вырвался из квадратного отверстия в стене. Началось волшебное представление. Редактор американского журнала сказал ковбою:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16