Чик был совершенно не готов к физическим проявлениям страха. Он привык относиться с пренебрежением к любым авторитетам (ему еще не доводилось сталкиваться с авторитетами, которые способны просто дать в морду). Лошадей Чик никогда не боялся — он родился в конюшне и с детства привык обращаться со всеми четвероногими тварями с презрительной легкостью. В душе Чик верил, что никто не может ездить верхом лучше его. Ну, тут он был не прав.
Чик опасливо оглянулся через плечо, и боль в желудке усилилась. Ему вдруг отчаянно захотелось в туалет, по большой нужде. «Этого просто не может быть!» — отчаянно подумал Чик. Он, конечно, слышал о людях, которым случалось обделаться со страху. Но никогда в это не верил. Такого не бывает. А тут вдруг Чик почувствовал, что бывает, да еще как! Он судорожно напрягся, и позыв постепенно прошел. Зато все тело покрылось потом, и во рту пересохло.
В доме было темно. Наверху, за черным прямоугольником распахнутого окна с линялой занавеской, развевающейся на холодном ветру — сразу видно, хозяин привык жить по-спартански, — спал Артур Моррисон, владелец конюшни, в которой стояли сорок три скаковых лошади. Моррисон обычно спал чутко. Конюхи говаривали, что у него слух острее, чем у дюжины сторожевых псов:
Чик заставил себя отвернуться и пройти мимо этого окна — сделать последние десять шагов, остававшиеся до денника гнедого.
Если босс проснется и увидит его… «Черт, — яростно подумал Чик, — я же не думал, что все будет так!» Ну казалось бы, что такого — прогуляться во двор и сунуть длинноногому гнедому морковку. Но чувство вины, страх, предательство… Чик не впускал их в свой насмешливый разум, и вместо этого они били прямиком по нервам.
В морковке не было ничего такого особенного. Не заметно было, чтобы ее разрезали пополам, нафаршировали какой-нибудь дрянью, а потом связали. Чик попытался расковырять ее с толстого конца — ничего не вышло. Морковка как морковка, вроде тех, что маманя режет в суп. Или тех, которыми каждый день угощают лошадей. Не сказать чтобы слишком свежая, сочная, только что с грядки, но и не старая, сморщенная и скрюченная. Самая обычная морковка.
Но если бы это была самая обычная морковка, незнакомец не стал бы просить его дать ее гнедому в четыре часа ночи. И не заплатил бы за это больше, чем Чик зарабатывал за полгода. Обычную морковку не станут заботливо заворачивать в полиэтилен и упаковывать в пустую коробку из-под сырных крекеров. И вручать тебе вечером на темной автостоянке в городке в шести милях отсюда. Если тебя просят скормить морковку фавориту престижного стипль-чеза, который должен состояться одиннадцать часов спустя, само собой разумеется, что это не может быть обычная морковка.
Чик задержал дыхание, крадясь на цыпочках к деннику гнедого. От этого голова у него закружилась еще больше. Отчаянно стараясь не кашлянуть, не застонать и не всхлипнуть от напряжения, Чик ухватился вспотевшими пальцами за засов и принялся медленно-медленно, дюйм за дюймом, отодвигать его.
Днем он отодвигал и задвигал засовы привычно и небрежно, одним рывком. А сейчас Чик трясся от напряжения, стараясь выдвинуть засов плавно и бесшумно.
Засов наконец выдвинулся с почти беззвучным щелчком, и верхняя половинка двери распахнулась. Смазанные петли не скрипели. Чик судорожно втянул в себя воздух и выпустил его сквозь стиснутые зубы. Живот снова скрутило. Чик заставил себя сдержаться и со страхом сунул руку в темноту.
Гнедой в деннике спал. Порыв свежего воздуха из отворившейся двери шевельнул чувствительные волоски на морде и разбудил коня. Конь почуял морковку. Почуял и человека. От человека пахло страхом.
— Иди сюда! — прошипел Чик. — Иди, иди сюда, малыш.
Гнедой потянулся к морковке мордой, потом наконец неохотно подошел. Безразлично взял морковку с дрожащей ладони, подцепив ее мягкими подвижными губами, и схрумкал, двигая челюстью. Разжевав и проглотив, потянулся за следующей. Но морковки больше не дали. Светлый прямоугольник исчез — дверь закрылась. Послышался шорох задвигаемого засова. Запах человека отдалился и исчез, вкус морковки скоро забылся. Гнедой медленно развернулся задом к двери — он всегда так стоял, — поморгал, лениво поставил левую заднюю ногу на кончик копыта и снова провалился в сумеречное забытье.
А в желудке у него жидкий наркотик, которым была накачана морковка, постепенно высвободился по мере переваривания и начал всасываться в кровь. Это медленный процесс. И начался он на два часа позже, чем было надо.
Артур Моррисон стоял во дворе конюшни и смотрел, как его конюхи загружают гнедого в фургон, который должен был везти его на скачки. Лицо у Моррисона, как всегда, было хмурое, но больше по привычке. В глубине души тренер был весьма доволен. Гнедой был лучшей лошадью в его конюшне. Он часто выигрывал, был любимцем публики и надежным источником престижа и доходов. Большой стипль-чез в Челтенхеме был точно для него создан. А Моррисон славился умением так рассчитать подготовку, чтобы лошадь достигла наилучшей формы именно ко времени скачки. Никто всерьез не верил, что гнедого могут обойти. Газеты уже успели раззвонить об этом повсюду. Букмекеры принимали ставки на шесть к четырем, и то с опаской. Когда конюхи заперли тяжелые двери фургона и машина выехала со двора, Моррисон позволил себе чуть заметно улыбнуться.
Для него это было необычно. Как правило, на лице Моррисона отражались сосредоточенность и недовольство в примерно равных пропорциях. Оба эти качества во многом способствовали как его успеху в качестве тренера, так и непопулярности в качестве человека. Сам Моррисон прекрасно сознавал и то, и другое. Его почти никто не любил — но Моррисону было все равно. Он ставил успех и всеобщее уважение куда выше любви. А к тем, кто считал иначе, относился с недоверием и пренебрежением.
С другого конца за отъездом фургона следил Чик, как всегда, угрюмый и нахохленный. Моррисон раздраженно нахмурился. «Настоящая чума этот малый! — подумал он. — Вечно ворчит, вечно недоволен, вечно пытается вытянуть побольше денег…» Моррисон не верил в то, что жизнь молодых людей следует облегчать — трудности укрепляют душу. Только Чик с Моррисоном радикально расходились во мнениях по поводу того, что такое трудности.
Чик заметил, что тренер нахмурился, и испуганно сжался. Груз вины камнем давил на него. «Моррисон ничего не знает! — лихорадочно думал Чик. — Он даже не подозревает, что что-то не так, — иначе бы не отправил гнедого на скачки». Да к тому же конь выглядел совершенно нормально. Такой же, как всегда. Может, это все-таки была обычная морковка? А может, он вообще дал коню не ту морковку? Чик нервно огляделся. Он прекрасно знал, что обманывает себя. Может, конь и выглядит нормально, но на самом деле…
Артур Моррисон седлал своего коня перед скачкой. Чик наблюдал за тренером издали. Он не осмеливался подходить ближе чем на десять шагов и прятался в возбужденной толпе, которая теснилась вокруг фаворита, желая рассмотреть его получше. Толпа вокруг денника, где седлали гнедого фаворита, была куда гуще, чем вокруг семи прочих. Букмекеры еще больше повысили ставки. Лицо у Моррисона, как всегда, было деловитым и сосредоточенным, но в глубине души он начинал беспокоиться. Он автоматически затянул подпруги, застегнул пряжки и признался себе, что былое довольство сменилось тревогой. Конь был на себя не похож. Не перебирал ногами, не пытался ухватить тренера зубами за плечо, не реагировал на толпу — это он-то, который обычно играл на публику не хуже кинозвезды! Конь явно чувствовал себя нехорошо — а значит, он не сможет выиграть! Моррисон поджал губы. Пусть уж лучше совсем не участвует в скачке! Проиграть в такой скачке, где все шансы на их стороне, — это же позор! Сокрушительное поражение. Потеря лица. Тем более что жокеем будет Тодди, старший сын Моррисона. Газеты их просто растерзают!
Моррисон принял решение. Он послал за ветеринаром.
Английские правила скачек на этот счет гласят, что, если лошадь заявлена в качестве участника скачки, в течение последних сорока пяти минут перед стартом снять ее с соревнований может только ветеринар. Ветеринар челтенхемского ипподрома пришел, осмотрел гнедого и, поговорив с Моррисоном, увел лошадь в отдельный денник и измерил ей температуру.
— Температура нормальная, — заверил ветеринар Моррисона.
— Не нравится мне, как он выглядит.
— По-моему, с ним все в порядке.
— Он плохо себя чувствует! — настаивал Моррисон. Ветеринар поджал губы и покачал головой. Лошадь выглядела вполне здоровой, а если он снимет с соревнований первого фаворита только потому, что тренеру показалось, будто с лошадью что-то не так, у него самого будут крупные неприятности. Мало того, это была уже третья просьба о снятии с соревнований, которую ветеринару пришлось рассматривать за сегодняшний день. Двум предыдущим ветеринар отказал, а этот конь выглядел не хуже, чем те двое.
— Нет, он должен участвовать в скачке, — решительно сказал ветеринар.
Моррисон вскипел и отправился разыскивать распорядителя. Распорядитель пришел, посмотрел на лошадь, выслушал ветеринара и подтвердил, что гнедой должен участвовать в скачке, нравится это Моррисону или нет. Или Моррисон предпочитает заставить владельца лошади — которого, кстати, на скачках не было — выплатить крупный штраф?
Моррисон с каменным лицом заседлал гнедого заново, и конюх повел лошадь в паддок. Публика встретила своего любимца восторженными аплодисментами, но те, кто был поумнее, присмотрелись и побежали снимать свои ставки.
Чик увидел, что гнедой все же появился. Парня передернуло, и он впервые пожалел о том, что натворил. Дурак этот ветеринар! Он ничего не видит у себя под носом, он и слона в пяти шагах не разглядит, черт бы его побрал! Чик подумал, что во всем, что случится дальше, виноват будет ветеринар. Да, конечно, это его вина. Этого ветеринара вообще судить надо! Выпустить в стипль-чез лошадь, от которой за милю несет наркотиками!
Тодди Моррисон присоединился к отцу в паддоке, и они оба принялись озабоченно наблюдать за сонным гнедым, который бродил по выводному кругу, точно лунатик. Тодди был сильным и крепким жокеем-профессионалом лет под тридцать, с широкой заразительной улыбкой. Его взгляд на жизнь был полностью противоположен взглядам его отца. Тодди унаследовал отцовскую силу духа, но употребил ее на то, чтобы в восемнадцать лет уйти из дома и начать ездить на лошадях других тренеров. На отцовских лошадях он стал выступать только тогда, когда уже мог сам диктовать условия. За это Артур Моррисон его глубоко уважал. Вдвоем они выиграли уже не одну скачку.
Нельзя сказать, чтобы Чик ненавидел Тодди Моррисона, хотя, с точки зрения Чика, Тодди стоял ему поперек дороги. Время от времени, когда у Тодди бывали другие, более выгодные предложения или он оказывался слишком тяжел, Артур позволял Чику участвовать в скачках. Чику приходилось подбирать объедки со стола Тодди наравне с другими двумя-тремя конюхами с конюшни, которые ездили верхом не хуже Чика — хотя с этим Чик ни за что бы не согласился. Но хотя Чик был исполнен зависти и время от времени выражал свое возмущение замечаниями, острыми и кислыми, точно уксус, к самому Тодди он относился неплохо. Было в
Тодди нечто такое, отчего его просто невозможно было ненавидеть, даже если были на то причины. Чик просто не подумал о том, что с последствиями той морковки придется иметь дело именно Тодди. Он вообще не умел видеть дальше собственного кармана. Теперь Чику очень хотелось, чтобы на гнедом ехал какой-нибудь другой жокей. Кто угодно, только не Тодди!
Сейчас, когда Чик наблюдал за озабоченными Тодди и Моррисоном, парень внезапно сообразил: он-то ведь с самого начала думал, что гнедой в скачке участвовать не будет! Ну да, конечно! Ведь тот незнакомец говорил, что конь просто свалится и не сможет выйти на старт. «Иначе я бы этого и не сделал! — подумал Чик. — Ни за что и никогда! Это ведь чертовски опасно — участвовать в стипль-чезе на лошади, которую одурманили наркотиками! Это все тот незнакомец, он мне сказал, что лошадь не сможет участвовать в скачке…»
Тут Чику в голову пришла неприятная мысль: он ведь опоздал на два часа! Может быть, если бы он дал морковку вовремя, действие наркотика было бы заметнее и ветеринар бы понял…
Но Чик тут же отверг эту неприятную гипотезу. Никто ведь не знает заранее, как та или иная лошадь будет реагировать на наркотик и как быстро он подействует. Чик снова предался утешительному самообману. Незнакомец ведь обещал ему, что лошадь не сможет стартовать! Хотя на самом деле незнакомец ничего такого не обещал. Незнакомец присутствовал на скачках и был весьма доволен развитием событий. Он рассчитывал заработать кучу денег.
Прозвенел колокол — сигнал, по которому жокеи садятся в седло. Чик сунул руки в карманы, стараясь не думать о том, что может произойти со всадником, который берет препятствия на скорости тридцать миль в час на одурманенной лошади. Тело Чика снова принялось выкидывать странные фокусы: по спине заструился пот, и участившийся пульс гулко отдавался в ушах.
А если пойти и обо всем рассказать? Выбежать в паддок и сказать Тодди, чтобы он не садился на лошадь, она все равно не сможет нормально брать препятствия, она непременно упадет, и Тодди может разбиться, потому что у лошади же сейчас никакой реакции…
Ну, предположим. А как они на него посмотрят? Чик даже представить себе этого не мог — его непомерно разбухшее самолюбие было не в силах смириться с таким унижением. Он не мог, просто не мог встретиться лицом к лицу с той яростью, которая на него обрушится. А потом, ведь этим дело не кончится. Если он им все расскажет, спасет жизнь Тодди, они ведь могут потом обратиться в полицию! А этого Чик не хотел. Его заберут в кутузку, может быть, даже посадят в тюрьму… Нет, они не могут так с ним поступить! Только не с ним! Чик не даст им такой возможности. И вообще, почему ему так мало платят? Ему должны были платить больше, ведь Чик заслуживает большего. Если бы Чику больше платили, ему не понадобилось бы брать деньги у незнакомца. Так что Артур Моррисон сам виноват!
Ну что ж, Тодди придется рискнуть. В конце концов, конь выглядит не так уж плохо. И потом, ведь ветеринар же разрешил ему участвовать в скачке? Может, оно и к лучшему, что морковка запоздала на два часа. Может, наркотик еще не успел как следует всосаться — и все благодаря Чику! Благодаря ему теперь на самом деле ничего не случится. Может, гнедой и не выиграет скачку, но зато с Тодди все будет в порядке. Все непременно будет в порядке!
Жокеи сели в седло, и Тодди тоже. Он увидел в толпе Чика и помахал ему рукой. Чик разрывался между настоятельной потребностью все рассказать и страхом.
Тодди собрал повод, щелкнул языком и неуверенно направил гнедого к скаковой дорожке. Жокей был разочарован тем, что конь не в форме, но ничуть не боялся. Ни ему, ни Артуру Моррисону не пришло в голову, что конь одурманен наркотиком. Он подвел коня к старту легким галопом, стоя на стременах, мысленно планируя новую тактику — что делать теперь, когда на коня рассчитывать не приходится. Да, выиграть скачку будет трудновато. Жаль.
Чик смотрел вслед Тодди. Он так и не пришел к решению — сказать или не сказать. А теперь время ушло. Когда Тодди уехал, Чик отлепил от земли отяжелевшие ноги и поплелся на трибуны смотреть скачку. В его душе, точно крапива на грядке, прорастало множество самооправданий. Временами просыпались робкие угрызения совести, но их Чик ловко загонял в угол. Просто надо было ему больше платить, вот и все! Они сами виноваты!
Чик подумал о пачке денег, которую незнакомец передал ему вместе с морковкой. Деньги вперед. Незнакомец доверился ему — в отличие от большинства других людей. Чик заперся в ванной и пересчитал деньги. Дважды пересчитал. Денег было ровно столько, сколько обещал незнакомец. У Чика отродясь не бывало столько денег зараз. А может, и никогда больше не будет. А если бы он сказал Артуру Моррисону и Тодди про наркотик, деньги пришлось бы отдать, и вообще…
Найти место, где можно спрятать деньги, оказалось не так-то просто. Пачка потрепанных бумажек оказалась довольно объемистой, а маманя вечно роется в его вещах — вдруг найдет? Нет, это рискованно. Чик временно разрешил проблему, скатав деньги в трубочку и запихнув в яркую круглую жестянку из-под ирисок, где Чик уже несколько лет держал щетки и крем для обуви. Прикрыл деньги тряпочкой и сунул банку на полку в спальне, где она всегда стояла. Наверно, надо будет все-таки потом подыскать местечко понадежнее… И тратить деньги надо осмотрительно — если он вдруг возьмет и купит себе машину, начнутся вопросы. Ему всегда хотелось иметь машину — и вот у него есть деньги, а машину купить все равно нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29