Как я и говорил.
— Собак сажают на цепь, — заявил Финч. — Но не в плавучей конуре, Финч. Только не этого сметливого ублюдка. Нельзя было на пушечный выстрел подпускать его к яхте.
— Не понимаю, какое это имеет значение, — сказал Тревор. — Как он справедливо подметил, деньги при нас.
— А что, если он расскажет? — беспокойно поинтересовался Онслоу.
— О, он расскажет, — уверенно сказал Тревор. — И неприятностей не избежать. Вопросы, следствие, много шума. Но в конце концов, если мы проявим осторожность, то скорее всего сохраним деньги.
— "Скорее всего" — этого слишком мало, — горячо возразил Павис.
— Ничего нельзя гарантировать, — сказал Тревор.
— Ну, одно-то можно, — сказал Онслоу. — Эта гадина сполна получит по заслугам.
Все пятеро разом повернулись ко мне, и на лице каждого, даже Тревора, я прочел сходное желание.
— Для этого мы и пришли, — сообщил Павис.
— Четыре кошмарных года, — сказал Онслоу. — И презрение и насмешки, от которых страдали мои дети. — Он оторвался от двери и разогнул руки.
Глитберг добавил:
— И судьи, воротившие свои поганые носы. Они все начали медленно надвигаться. Зрелище было жутким, от него бросало в дрожь. Они походили на стаю волков.
Позади меня находился стол, а за ним — сплошная стена. Они перекрывали мне путь к окнам и двери.
— Не оставляйте следов, — предупредил Павис. — Если он пойдет в полицию, будет только его слово против нашего, и если он не предъявит доказательств, его никто не станет слушать. — Лично мне он сказал:
— У нас у всех будет чертовски хорошее алиби, обещаю.
Шансы были дрянными. Я сделал резкий прыжок в сторону, пытаясь увернуться от наступавшей грозной когорты, обойти ее с фланга и добраться до двери.
Я никуда не добрался — сделал два шага, не более. Их руки вцепились в меня со всех сторон, оттащили назад, они навалились на меня общей массой.
Складывалось впечатление, будто моя попытка к бегству сорвала их с тормозов. Они действовали решительно и грубо. Я отбивался с остервенением, стараясь освободиться, но с тем же успехом я мог бы помериться силами с осьминогом.
Они оторвали меня от пола, подняли и посадили на край стола. Трое из них с силой удерживали меня — их руки мало отличались от железных тисков.
Финч выдвинул ящик в торце стола и вышвырнул оттуда скатерть в красную и белую клетку, которая плавно перелетела через всю комнату и упала на кресло. Под скатертью лежали большие квадратные салфетки. Тоже в красную и белую клетку. Скаковые цвета Гобелена. В критическую минуту в голову иногда приходят нелепые мысли. Финч и Коннат Павис, каждый скатали валиком по салфетке, наподобие бинта, и закрутили узлом вокруг одной из моих лодыжек. Они привязали меня за щиколотки к ножкам стола. Потом они стащили с меня пиджак. Они скатали и обвязали красно-белыми салфетками кисти рук, туго затянув узлы; свободные концы ярких салфеток трепетали, точно праздничные флажки. Они управились быстро.
Лица у всех раскраснелись, глаза туманились в упоении утоленной страсти. Глитберг и Онслоу навалились на меня с двух сторон и растянулись на спине. Финч и Коннат Павис закинули мне руки за голову и привязали салфетки на запястьях к двум другим ножкам стола. Мое сопротивление только распаляло их.
Думаю, стол был примерно два на четыре фута. Я вполне умещался на нем от колен до макушки. Жесткий, покрытый стеклом, неудобный.
Они отступили назад, чтобы полюбоваться делом своих рук. Моя борьба не принесла плодов, но все они тяжело дышали. Все страдали избыточным весом, все были не в форме и готовы в любой момент скончаться от сердечной недостаточности. Но они продолжали жить.
— Что теперь? — задумчиво поинтересовался Онслоу. Он опустился на колени и снял с меня ботинки.
— Ничего, — сказал Тревор. — Достаточно.
Стадный инстинкт угас в нем первом. Он отвернулся, избегая смотреть мне в глаза.
— Достаточно! — вскричал Глитберг. — Да мы ведь еще ничего не сделали.
Павис окинул меня с ног до головы пристальным, оценивающим взглядом и, наверное, только теперь осознал, что они сделали.
— Да, — медленно произнес он. — Достаточно.
— Вот еще! — злобно отозвался Онслоу.
— Ни за что, — вторил ему Глитберг. Павис не удостоил их вниманием и обратился к Финчу.
— Он твой, — сказал он. — Но на твоем месте я бы просто оставил его здесь.
— Оставить его?
— У нас есть дела поважнее, чем заниматься туте ним глупостями. Ты не хотел оставлять на нем следов. Уверяю тебя, будет вполне достаточно того, как мы связали его.
Уильям Финч обдумал сказанное и кивнул; он уже немного опомнился, к нему возвращалась способность рассуждать здраво. Он медленно приблизился и остановился почти вплотную ко мне, сбоку. Финч взглянул вниз, и глаза его до краев наполнила знакомая ненависть.
— Надеюсь, ты удовлетворен, — сказал он. И плюнул мне в лицо.
Навису, Глитбергу и Онслоу идея показалась замечательной. Они проделали то же самое по очереди с самой презрительной миной, какую смогли изобразить.
Тревор к ним не присоединился. Он просто смотрел и жалко дергал руками, выражая протест, впрочем, совершенно бесполезный.
Слюна почти ослепила меня. Ощущение было ужасным, и я не имел возможности стереть ее.
— Хорошо, — сказал Павис. — Вот и все. Теперь сваливай, Финчи, а ты, Тревор, собирай вещи, и мы все уходим.
— Вот еще! — снова возмутился Онслоу.
— Тебе нужно или не нужно алиби? — задал вопрос Павис. — Для этого придется потрудиться. Попасться на глаза полудюжине добропорядочных людей.
Распустить кое-какие слухи.
Онслоу сдался неохотно и потешил себя, удостоверившись, что ни один узел на салфетках не ослаб. Чего, увы, не произошло. Финч исчез из моего сократившегося поля зрения, как и, похоже, из моей жизни. У подъезда завелась машина, колеса прошелестели по гравию, и звук мотора замер вдали.
Тревор вышел из комнаты, но вскоре вернулся с чемоданом в руках. Пока он отсутствовал, Онслоу хихикал, Глитберг глумился, а Павис проверял, насколько свободно я могу шевелить руками — мне удавалось сдвинуть их на полдюйма, самое большее.
— Тебе отсюда не выбраться, — сказал он. Он потряс меня за локоть и насладился результатом.
— Полагаю, теперь мы квиты. — Он отвернулся, ибо появился Тревор.
— Все двери закрыты?
— Все, кроме парадной, — ответил Тревор.
— Отлично. Тогда поехали.
— Но как быть с ним, — спросил Тревор. — Мы не можем просто оставить его в таком положении.
— Неужели? Почему же?
— Но... — пробормотал Тревор и умолк.
— Кто-нибудь найдет его завтра, — сказал Павис. — Уборщица или еще кто-то. У вас есть уборщица?
— Да, — неуверенно промямлил Тревор. — Но она не приходит по вторникам. Хотя вернется моя жена.
— Так в чем же дело?
— Хорошо. — Он поколебался. — Жена хранит кое-какие деньги на кухне. Пойду принесу.
— Ладно.
Тревор отправился за деньгами, потом возвратился. Он остановился около меня с обеспокоенным видом.
— Ро...
— Ну, хватит, — нетерпеливо вмешался Павис. — Он погубил тебя, как погубил и нас. Ты ни черта ему не должен.
Он вывел всех из комнаты. Тревор уходил подавленный, Глитберг с ухмылкой, Онслоу недовольный. Павис оглянулся на пороге, и его лицо — по крайней мере та часть, которую мне удалось разглядеть, — было преисполнено самодовольства и удовлетворения.
— Я буду вспоминать о тебе, — сказал он, — всю ночь.
Он потянул на себя дверь, закрывая ее, и погасил свет.
Тело человека не создано для того, чтобы часами оставаться в одном положении. Даже во сне оно постоянно двигается. Суставы сгибаются и разгибаются, мускулы то напрягаются, то расслабляются.
Ни одно человеческое тело не приспособлено лежать так, как лежал я, с растянутыми и напружиненными до предела мышцами ног, живота, груди, плеч и рук. Уже через пять минут, пока все они еще толпились в комнате, напряжение стало совершенно невыносимым. Никому бы в голову не пришло сохранять подобное положение по собственной воле.
Когда они ушли, я попросту не мог представить, что меня ждет впереди.
Мое воображение засбоило. Оно отключилось. Что делать человеку, если он не в силах вынести что-то, но должен?
Самые смачные плевки медленно стекли с моего лица, но на коже осталось еще много липкой, вызывавшей зуд слюны. Я слепо смотрел в темноту широко открытыми глазами и мечтал оказаться дома, в собственной удобной постели, где еще несколько часов назад я и надеялся провести ночь.
Я осознал, что мне на удивление трудно дышать. Дыхание воспринимается многими как нечто само собой разумеющееся, но этот процесс вовсе не так прост, как кажется. Межреберные мышцы опускают и поднимают грудную клетку, позволяя воздуху свободно вливаться в легкие. Так сказать, не воздух, проникая внутрь, расширяет объем груди, но расширение объема груди открывает доступ воздуху. Если грудная клетка зафиксирована в одном положении, то возможности для нормальной работы мышц весьма ограничены. Мою шею, как удавка, теснили застегнутый воротник рубашки и галстук. Я могу задохнуться, мелькнула мысль.
Еще один орган, который дышит за вас, — это диафрагма, чудесная плотная мышечная перегородка между сердечно-легочной полостью и расположенными ниже кишками. Спасибо тебе. Господи, за диафрагму, подумал я. Да здравствует царство диафрагмы. Моя трудилась, выбиваясь из сил.
Вот было бы здорово, решил я, провести ночь в беспамятстве. Если бы я изучал йогу... освобождение духа из телесной оболочки. Но слишком поздно. Я вечно опаздывал. Неприятности застигали меня врасплох.
Острая боль в растянутых мышцах пронзила мои плечи. Иглы. Шпаги. Думай о чем-нибудь другом.
Яхты. Подумай о яхтах. Больших дорогих парусниках, построенных по самым высоким стандартам на лучших британских судоверфях, отплывающих из Британии к торговым агентам на Антибах и Антигуа.
Огромный плавучий капитал в легко реализуемой форме. Никакой обычной бюрократической волокиты с переводом крупных сумм денег за границу. Нечего беспокоиться о долларовой пошлине и прочих подобных препонах, установленных алчными правительствами. Нужно только вложить деньги в стекловолокно, снасти и паруса, и отплывай на них с приливом.
Служащий из «Голденуэйв» сказал мне, что у них никогда не было недостатка в заказах. Яхты, утверждал он, не устаревают, как аэропланы или машины. Вложите четверть миллиона в судно, и почти наверняка его стоимость возрастет спустя несколько лет. Продайте судно, положите деньги в банк, и але-гоп! — тихо, чисто и законно сработано.
Мои руки и ноги выражали неистовый протест. Мне не удавалось сдвинуть их больше чем на дюйм; я не мог предложить ноющим мышцам совсем никакой передышки. Я пришел к выводу, что это была поистине чудовищная месть. Какой смысл теперь вспоминать, что я сам потревожил Пависа и Онслоу с Глитбергом.
Ткните палкой гремучую змею и не удивляйтесь, если она вас укусит. Я собирался выяснять, не они ли похитили меня, а вместо того выяснил, что они сделали со всеми исчезнувшими деньгами.
Расплата за яхты. Главную опасность представляло упоминание о яхтах, а не о похищении. Яхтах, построенных на деньги налогоплательщиков фирмой электроники и Нэнтакетами из Нью-Йорка. Безвозвратно уплывшие на все четыре стороны. Обмененные на пачку восхитительной твердой валюты, которая лежит себе где-нибудь в иностранном банке и ждет, когда хозяева придут и заберут ее.
Тревор был связующим звеном между всеми членами банды. Возможно, именно ему первому пришла в голову мысль о яхтах. Я знал Конната Пависа, но даже не подумал об Уильяме Финче: во всяком случае, не так серьезно, как он явно подумал обо мне. Но от Тревора ниточка потянулась прямиком к мошенничеству и строительству парусников... пока пути Пависа и Финча не пересеклись.
Боль в руках и ногах усилилась, грудь как будто пронзали раскаленные стрелы.
Меня преследовала мысль: я не знаю, как вынести это. Не знаю как. Это невозможно.
Тревор, думал я. Тревор ни за что не оставил бы меня лежать вот так... как теперь... если бы понял. Тревор, который был глубоко огорчен моим растерзанным видом в полицейском участке и который, насколько я мог заметить, действительно заботился о моем здоровье.
О Боги, я бы с радостью вернулся в парусный отсек, думал я... в фургон... да в любое место, какое только можно придумать.
Некоторые мускулы дрожали. Интересно, вдруг мышцы просто перестанут действовать? Или мышечные волокна просто разорвутся? Или связки отстанут от костей? О, Бога ради, сказал я себе, тебе и без того есть о чем беспокоиться. Подумай о более приятных вещах.
Найти такую тему оказалось нелегко. Даже мысли о Гобелене не радовали. Я понимал, что вряд ли буду в состоянии скакать в розыгрыше Золотого кубка фирмы «Уитбред». Минуты тянулись мучительно медленно, раздвигались, удлинялись, превращаясь в часы. Разнообразные, разрозненные боли постепенно слились в жгучее пламя, охватившее все мое тело. Мысли разбегались, стали отрывочными, а затем, как мне кажется, их поток иссяк и высох.
Нестерпимая боль разрывала меня изнутри, свирепая и всеобъемлющая.
Нестерпимая... Нет такого слова, чтобы описать ее.
К утру я проделал долгий путь в запредельную страну, о существовании которой я прежде не подозревал. В другое измерение, где воспоминание о заурядной боли лишь вызывает смех.
Мир внутренний, скрытый от посторонних взглядов; империя мрака. Реальный мир отступил. Моя телесная оболочка как будто утратила свой привычный облик, я больше не чувствовал ни рук, ни ног, не представлял, где они находятся. Все поглотили багровые сумерки.
Я существовал как некая масса. Однородная. Одинокий сгусток материи, средоточие огня и тяжести, словно центр мироздания.
Исчезло все. Разума больше не было. Только чувство и вечность.
Шум заставил меня вернуться к действительности. Говорили люди. Голоса раздавались в доме. Я увидел, что снова наступил день и яркий свет тонкими лучиками пробивается по краям штор. Я попробовал крикнуть и не смог.
Шаги пересекали холл в разных направлениях, и — наконец, наконец! кто-то открыл дверь и зажег свет. Вошли две женщины. Я смотрел на них, а они смотрели на меня: обе стороны не верили своим глазам. Это были Хилари Пинлок и Джосси.
Хилари разрезала столовые салфетки в красную клетку маленькими маникюрными ножницами, которые извлекла из сумочки.
Я попытался сесть и продемонстрировать должное присутствие духа, но растянутые мышцы не желали слушаться. В результате я уткнулся лицом в ее грудь, из горла рвались неудержимые сдавленные стоны.
— Все хорошо, Ро. Все хорошо, милый мой, милый мой.
Она крепко и настойчиво обнимала меня худыми руками, нежно баюкая, принимая на себя нестерпимую боль, страдая вместе со мной, как мать. Мать, сестра, возлюбленная, дитя... женщина, не подходившая ни к одной из категорий и делавшая расплывчатыми грани между ними.
Я набрал полный рот пуговиц на кофточке, и моя душа обрела покой.
Она обхватила меня рукой за пояс и кое-как дотащила до ближайшего кресла. Джосси стояла и смотрела, и на ее лице читалось потрясение более глубокое, чем в тот миг, когда они обнаружили меня.
— Вы хоть понимаете, — сказала она, — что отец уехал?
Я не был расположен к разговорам.
— Вы слышали? — не унималась Джосси. Ее голос звучал взвинченно, враждебно. — Отец уехал. Ушел. Бросил всех лошадей. Слышите? Он забрал половину бумаг из кабинета и сжег их, а эта леди утверждает, будто бы все потому, что мой отец вор, а вы... вы собираетесь донести на него Нэнтакетам и полиции.
Большие глаза смотели сурово.
— И на Тревора тоже. На Тревора! Я знаю его всю жизнь. Как вы могли?
И вы знали... знали в воскресенье... весь день... что вы намерены сделать.
Вы пригласили меня с собой и знали, что скоро погубите всех нас. Я ненавижу вас.
Хилари сделала два широких шага, схватила ее за плечи и решительно встряхнула.
— Замолчи, бестолковая девчонка. Открой свои глупые глаза. Он сделал все это ради тебя.
Джосси рывком высвободилась.
— Что вы имеете в виду? — требовательно спросила она.
— Он не хотел, чтобы твой отец сел в тюрьму. Потому что он — твой отец. Он отправил туда других, но не хотел, чтобы арестовали твоего отца и Тревора Кинга. И поэтому предупредил их и дал время замести следы. Уничтожить улики. Документы и письменные свидетельства. — Она быстро оглянулась на меня. — Он говорил мне в субботу, что намерен рассказать твоему отцу, как много знает, и предложить сделку. Время, достаточно времени, если Финч согласится уничтожить следы и уехать, причинив тебе как можно меньше боли.
Время бежать до того, как придет полиция и конфискует его паспорт. Время, чтобы устроить свою жизнь наилучшим образом. И они заставили его заплатить за время, которое он подарил им. Он сполна расплатился за каждую секунду драгоценного времени... — она с безнадежным отвращением указала на стол и изрезанные салфетки, — .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— Собак сажают на цепь, — заявил Финч. — Но не в плавучей конуре, Финч. Только не этого сметливого ублюдка. Нельзя было на пушечный выстрел подпускать его к яхте.
— Не понимаю, какое это имеет значение, — сказал Тревор. — Как он справедливо подметил, деньги при нас.
— А что, если он расскажет? — беспокойно поинтересовался Онслоу.
— О, он расскажет, — уверенно сказал Тревор. — И неприятностей не избежать. Вопросы, следствие, много шума. Но в конце концов, если мы проявим осторожность, то скорее всего сохраним деньги.
— "Скорее всего" — этого слишком мало, — горячо возразил Павис.
— Ничего нельзя гарантировать, — сказал Тревор.
— Ну, одно-то можно, — сказал Онслоу. — Эта гадина сполна получит по заслугам.
Все пятеро разом повернулись ко мне, и на лице каждого, даже Тревора, я прочел сходное желание.
— Для этого мы и пришли, — сообщил Павис.
— Четыре кошмарных года, — сказал Онслоу. — И презрение и насмешки, от которых страдали мои дети. — Он оторвался от двери и разогнул руки.
Глитберг добавил:
— И судьи, воротившие свои поганые носы. Они все начали медленно надвигаться. Зрелище было жутким, от него бросало в дрожь. Они походили на стаю волков.
Позади меня находился стол, а за ним — сплошная стена. Они перекрывали мне путь к окнам и двери.
— Не оставляйте следов, — предупредил Павис. — Если он пойдет в полицию, будет только его слово против нашего, и если он не предъявит доказательств, его никто не станет слушать. — Лично мне он сказал:
— У нас у всех будет чертовски хорошее алиби, обещаю.
Шансы были дрянными. Я сделал резкий прыжок в сторону, пытаясь увернуться от наступавшей грозной когорты, обойти ее с фланга и добраться до двери.
Я никуда не добрался — сделал два шага, не более. Их руки вцепились в меня со всех сторон, оттащили назад, они навалились на меня общей массой.
Складывалось впечатление, будто моя попытка к бегству сорвала их с тормозов. Они действовали решительно и грубо. Я отбивался с остервенением, стараясь освободиться, но с тем же успехом я мог бы помериться силами с осьминогом.
Они оторвали меня от пола, подняли и посадили на край стола. Трое из них с силой удерживали меня — их руки мало отличались от железных тисков.
Финч выдвинул ящик в торце стола и вышвырнул оттуда скатерть в красную и белую клетку, которая плавно перелетела через всю комнату и упала на кресло. Под скатертью лежали большие квадратные салфетки. Тоже в красную и белую клетку. Скаковые цвета Гобелена. В критическую минуту в голову иногда приходят нелепые мысли. Финч и Коннат Павис, каждый скатали валиком по салфетке, наподобие бинта, и закрутили узлом вокруг одной из моих лодыжек. Они привязали меня за щиколотки к ножкам стола. Потом они стащили с меня пиджак. Они скатали и обвязали красно-белыми салфетками кисти рук, туго затянув узлы; свободные концы ярких салфеток трепетали, точно праздничные флажки. Они управились быстро.
Лица у всех раскраснелись, глаза туманились в упоении утоленной страсти. Глитберг и Онслоу навалились на меня с двух сторон и растянулись на спине. Финч и Коннат Павис закинули мне руки за голову и привязали салфетки на запястьях к двум другим ножкам стола. Мое сопротивление только распаляло их.
Думаю, стол был примерно два на четыре фута. Я вполне умещался на нем от колен до макушки. Жесткий, покрытый стеклом, неудобный.
Они отступили назад, чтобы полюбоваться делом своих рук. Моя борьба не принесла плодов, но все они тяжело дышали. Все страдали избыточным весом, все были не в форме и готовы в любой момент скончаться от сердечной недостаточности. Но они продолжали жить.
— Что теперь? — задумчиво поинтересовался Онслоу. Он опустился на колени и снял с меня ботинки.
— Ничего, — сказал Тревор. — Достаточно.
Стадный инстинкт угас в нем первом. Он отвернулся, избегая смотреть мне в глаза.
— Достаточно! — вскричал Глитберг. — Да мы ведь еще ничего не сделали.
Павис окинул меня с ног до головы пристальным, оценивающим взглядом и, наверное, только теперь осознал, что они сделали.
— Да, — медленно произнес он. — Достаточно.
— Вот еще! — злобно отозвался Онслоу.
— Ни за что, — вторил ему Глитберг. Павис не удостоил их вниманием и обратился к Финчу.
— Он твой, — сказал он. — Но на твоем месте я бы просто оставил его здесь.
— Оставить его?
— У нас есть дела поважнее, чем заниматься туте ним глупостями. Ты не хотел оставлять на нем следов. Уверяю тебя, будет вполне достаточно того, как мы связали его.
Уильям Финч обдумал сказанное и кивнул; он уже немного опомнился, к нему возвращалась способность рассуждать здраво. Он медленно приблизился и остановился почти вплотную ко мне, сбоку. Финч взглянул вниз, и глаза его до краев наполнила знакомая ненависть.
— Надеюсь, ты удовлетворен, — сказал он. И плюнул мне в лицо.
Навису, Глитбергу и Онслоу идея показалась замечательной. Они проделали то же самое по очереди с самой презрительной миной, какую смогли изобразить.
Тревор к ним не присоединился. Он просто смотрел и жалко дергал руками, выражая протест, впрочем, совершенно бесполезный.
Слюна почти ослепила меня. Ощущение было ужасным, и я не имел возможности стереть ее.
— Хорошо, — сказал Павис. — Вот и все. Теперь сваливай, Финчи, а ты, Тревор, собирай вещи, и мы все уходим.
— Вот еще! — снова возмутился Онслоу.
— Тебе нужно или не нужно алиби? — задал вопрос Павис. — Для этого придется потрудиться. Попасться на глаза полудюжине добропорядочных людей.
Распустить кое-какие слухи.
Онслоу сдался неохотно и потешил себя, удостоверившись, что ни один узел на салфетках не ослаб. Чего, увы, не произошло. Финч исчез из моего сократившегося поля зрения, как и, похоже, из моей жизни. У подъезда завелась машина, колеса прошелестели по гравию, и звук мотора замер вдали.
Тревор вышел из комнаты, но вскоре вернулся с чемоданом в руках. Пока он отсутствовал, Онслоу хихикал, Глитберг глумился, а Павис проверял, насколько свободно я могу шевелить руками — мне удавалось сдвинуть их на полдюйма, самое большее.
— Тебе отсюда не выбраться, — сказал он. Он потряс меня за локоть и насладился результатом.
— Полагаю, теперь мы квиты. — Он отвернулся, ибо появился Тревор.
— Все двери закрыты?
— Все, кроме парадной, — ответил Тревор.
— Отлично. Тогда поехали.
— Но как быть с ним, — спросил Тревор. — Мы не можем просто оставить его в таком положении.
— Неужели? Почему же?
— Но... — пробормотал Тревор и умолк.
— Кто-нибудь найдет его завтра, — сказал Павис. — Уборщица или еще кто-то. У вас есть уборщица?
— Да, — неуверенно промямлил Тревор. — Но она не приходит по вторникам. Хотя вернется моя жена.
— Так в чем же дело?
— Хорошо. — Он поколебался. — Жена хранит кое-какие деньги на кухне. Пойду принесу.
— Ладно.
Тревор отправился за деньгами, потом возвратился. Он остановился около меня с обеспокоенным видом.
— Ро...
— Ну, хватит, — нетерпеливо вмешался Павис. — Он погубил тебя, как погубил и нас. Ты ни черта ему не должен.
Он вывел всех из комнаты. Тревор уходил подавленный, Глитберг с ухмылкой, Онслоу недовольный. Павис оглянулся на пороге, и его лицо — по крайней мере та часть, которую мне удалось разглядеть, — было преисполнено самодовольства и удовлетворения.
— Я буду вспоминать о тебе, — сказал он, — всю ночь.
Он потянул на себя дверь, закрывая ее, и погасил свет.
Тело человека не создано для того, чтобы часами оставаться в одном положении. Даже во сне оно постоянно двигается. Суставы сгибаются и разгибаются, мускулы то напрягаются, то расслабляются.
Ни одно человеческое тело не приспособлено лежать так, как лежал я, с растянутыми и напружиненными до предела мышцами ног, живота, груди, плеч и рук. Уже через пять минут, пока все они еще толпились в комнате, напряжение стало совершенно невыносимым. Никому бы в голову не пришло сохранять подобное положение по собственной воле.
Когда они ушли, я попросту не мог представить, что меня ждет впереди.
Мое воображение засбоило. Оно отключилось. Что делать человеку, если он не в силах вынести что-то, но должен?
Самые смачные плевки медленно стекли с моего лица, но на коже осталось еще много липкой, вызывавшей зуд слюны. Я слепо смотрел в темноту широко открытыми глазами и мечтал оказаться дома, в собственной удобной постели, где еще несколько часов назад я и надеялся провести ночь.
Я осознал, что мне на удивление трудно дышать. Дыхание воспринимается многими как нечто само собой разумеющееся, но этот процесс вовсе не так прост, как кажется. Межреберные мышцы опускают и поднимают грудную клетку, позволяя воздуху свободно вливаться в легкие. Так сказать, не воздух, проникая внутрь, расширяет объем груди, но расширение объема груди открывает доступ воздуху. Если грудная клетка зафиксирована в одном положении, то возможности для нормальной работы мышц весьма ограничены. Мою шею, как удавка, теснили застегнутый воротник рубашки и галстук. Я могу задохнуться, мелькнула мысль.
Еще один орган, который дышит за вас, — это диафрагма, чудесная плотная мышечная перегородка между сердечно-легочной полостью и расположенными ниже кишками. Спасибо тебе. Господи, за диафрагму, подумал я. Да здравствует царство диафрагмы. Моя трудилась, выбиваясь из сил.
Вот было бы здорово, решил я, провести ночь в беспамятстве. Если бы я изучал йогу... освобождение духа из телесной оболочки. Но слишком поздно. Я вечно опаздывал. Неприятности застигали меня врасплох.
Острая боль в растянутых мышцах пронзила мои плечи. Иглы. Шпаги. Думай о чем-нибудь другом.
Яхты. Подумай о яхтах. Больших дорогих парусниках, построенных по самым высоким стандартам на лучших британских судоверфях, отплывающих из Британии к торговым агентам на Антибах и Антигуа.
Огромный плавучий капитал в легко реализуемой форме. Никакой обычной бюрократической волокиты с переводом крупных сумм денег за границу. Нечего беспокоиться о долларовой пошлине и прочих подобных препонах, установленных алчными правительствами. Нужно только вложить деньги в стекловолокно, снасти и паруса, и отплывай на них с приливом.
Служащий из «Голденуэйв» сказал мне, что у них никогда не было недостатка в заказах. Яхты, утверждал он, не устаревают, как аэропланы или машины. Вложите четверть миллиона в судно, и почти наверняка его стоимость возрастет спустя несколько лет. Продайте судно, положите деньги в банк, и але-гоп! — тихо, чисто и законно сработано.
Мои руки и ноги выражали неистовый протест. Мне не удавалось сдвинуть их больше чем на дюйм; я не мог предложить ноющим мышцам совсем никакой передышки. Я пришел к выводу, что это была поистине чудовищная месть. Какой смысл теперь вспоминать, что я сам потревожил Пависа и Онслоу с Глитбергом.
Ткните палкой гремучую змею и не удивляйтесь, если она вас укусит. Я собирался выяснять, не они ли похитили меня, а вместо того выяснил, что они сделали со всеми исчезнувшими деньгами.
Расплата за яхты. Главную опасность представляло упоминание о яхтах, а не о похищении. Яхтах, построенных на деньги налогоплательщиков фирмой электроники и Нэнтакетами из Нью-Йорка. Безвозвратно уплывшие на все четыре стороны. Обмененные на пачку восхитительной твердой валюты, которая лежит себе где-нибудь в иностранном банке и ждет, когда хозяева придут и заберут ее.
Тревор был связующим звеном между всеми членами банды. Возможно, именно ему первому пришла в голову мысль о яхтах. Я знал Конната Пависа, но даже не подумал об Уильяме Финче: во всяком случае, не так серьезно, как он явно подумал обо мне. Но от Тревора ниточка потянулась прямиком к мошенничеству и строительству парусников... пока пути Пависа и Финча не пересеклись.
Боль в руках и ногах усилилась, грудь как будто пронзали раскаленные стрелы.
Меня преследовала мысль: я не знаю, как вынести это. Не знаю как. Это невозможно.
Тревор, думал я. Тревор ни за что не оставил бы меня лежать вот так... как теперь... если бы понял. Тревор, который был глубоко огорчен моим растерзанным видом в полицейском участке и который, насколько я мог заметить, действительно заботился о моем здоровье.
О Боги, я бы с радостью вернулся в парусный отсек, думал я... в фургон... да в любое место, какое только можно придумать.
Некоторые мускулы дрожали. Интересно, вдруг мышцы просто перестанут действовать? Или мышечные волокна просто разорвутся? Или связки отстанут от костей? О, Бога ради, сказал я себе, тебе и без того есть о чем беспокоиться. Подумай о более приятных вещах.
Найти такую тему оказалось нелегко. Даже мысли о Гобелене не радовали. Я понимал, что вряд ли буду в состоянии скакать в розыгрыше Золотого кубка фирмы «Уитбред». Минуты тянулись мучительно медленно, раздвигались, удлинялись, превращаясь в часы. Разнообразные, разрозненные боли постепенно слились в жгучее пламя, охватившее все мое тело. Мысли разбегались, стали отрывочными, а затем, как мне кажется, их поток иссяк и высох.
Нестерпимая боль разрывала меня изнутри, свирепая и всеобъемлющая.
Нестерпимая... Нет такого слова, чтобы описать ее.
К утру я проделал долгий путь в запредельную страну, о существовании которой я прежде не подозревал. В другое измерение, где воспоминание о заурядной боли лишь вызывает смех.
Мир внутренний, скрытый от посторонних взглядов; империя мрака. Реальный мир отступил. Моя телесная оболочка как будто утратила свой привычный облик, я больше не чувствовал ни рук, ни ног, не представлял, где они находятся. Все поглотили багровые сумерки.
Я существовал как некая масса. Однородная. Одинокий сгусток материи, средоточие огня и тяжести, словно центр мироздания.
Исчезло все. Разума больше не было. Только чувство и вечность.
Шум заставил меня вернуться к действительности. Говорили люди. Голоса раздавались в доме. Я увидел, что снова наступил день и яркий свет тонкими лучиками пробивается по краям штор. Я попробовал крикнуть и не смог.
Шаги пересекали холл в разных направлениях, и — наконец, наконец! кто-то открыл дверь и зажег свет. Вошли две женщины. Я смотрел на них, а они смотрели на меня: обе стороны не верили своим глазам. Это были Хилари Пинлок и Джосси.
Хилари разрезала столовые салфетки в красную клетку маленькими маникюрными ножницами, которые извлекла из сумочки.
Я попытался сесть и продемонстрировать должное присутствие духа, но растянутые мышцы не желали слушаться. В результате я уткнулся лицом в ее грудь, из горла рвались неудержимые сдавленные стоны.
— Все хорошо, Ро. Все хорошо, милый мой, милый мой.
Она крепко и настойчиво обнимала меня худыми руками, нежно баюкая, принимая на себя нестерпимую боль, страдая вместе со мной, как мать. Мать, сестра, возлюбленная, дитя... женщина, не подходившая ни к одной из категорий и делавшая расплывчатыми грани между ними.
Я набрал полный рот пуговиц на кофточке, и моя душа обрела покой.
Она обхватила меня рукой за пояс и кое-как дотащила до ближайшего кресла. Джосси стояла и смотрела, и на ее лице читалось потрясение более глубокое, чем в тот миг, когда они обнаружили меня.
— Вы хоть понимаете, — сказала она, — что отец уехал?
Я не был расположен к разговорам.
— Вы слышали? — не унималась Джосси. Ее голос звучал взвинченно, враждебно. — Отец уехал. Ушел. Бросил всех лошадей. Слышите? Он забрал половину бумаг из кабинета и сжег их, а эта леди утверждает, будто бы все потому, что мой отец вор, а вы... вы собираетесь донести на него Нэнтакетам и полиции.
Большие глаза смотели сурово.
— И на Тревора тоже. На Тревора! Я знаю его всю жизнь. Как вы могли?
И вы знали... знали в воскресенье... весь день... что вы намерены сделать.
Вы пригласили меня с собой и знали, что скоро погубите всех нас. Я ненавижу вас.
Хилари сделала два широких шага, схватила ее за плечи и решительно встряхнула.
— Замолчи, бестолковая девчонка. Открой свои глупые глаза. Он сделал все это ради тебя.
Джосси рывком высвободилась.
— Что вы имеете в виду? — требовательно спросила она.
— Он не хотел, чтобы твой отец сел в тюрьму. Потому что он — твой отец. Он отправил туда других, но не хотел, чтобы арестовали твоего отца и Тревора Кинга. И поэтому предупредил их и дал время замести следы. Уничтожить улики. Документы и письменные свидетельства. — Она быстро оглянулась на меня. — Он говорил мне в субботу, что намерен рассказать твоему отцу, как много знает, и предложить сделку. Время, достаточно времени, если Финч согласится уничтожить следы и уехать, причинив тебе как можно меньше боли.
Время бежать до того, как придет полиция и конфискует его паспорт. Время, чтобы устроить свою жизнь наилучшим образом. И они заставили его заплатить за время, которое он подарил им. Он сполна расплатился за каждую секунду драгоценного времени... — она с безнадежным отвращением указала на стол и изрезанные салфетки, — .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27