Один из них, самый худощавый, примерно моих лет, держался напряженно, словно готовился пройти испытание. Остальные были просто насторожены. Так дикие олени принюхиваются к ветру, прежде чем выйти из зарослей.
Седой человек лет пятидесяти, в очках, выступил вперед и приветственно положил руки на плечи Янга. Он заговорил по-русски и представил ему остальную четверку, пробормотав длинные имена. Я не смог разобрать их. Они по очереди кивнули. Напряжение чутьчуть ослабло.
— Евгений Сергеевич, это Рэндолл Дрю, — представил меня Янг.
Седой неторопливо протянул мне руку. Он не выглядел ни дружелюбным, ни враждебным и никак не выдавал своих намерений. Мне показалось, что в нем было больше достоинства, чем властности. Он внимательно рассматривал меня так, словно пытался взглядом проникнуть мне в душу. Но видел перед собой просто-напросто худощавого сероглазого человека с темными волосами и в очках, с лицом не более выразительным, чем у него самого или у каменной стены. Наконец Йен Янг обратился ко мне:
— Это — хозяин, Евгений Сергеевич Титов. Встречала нас его жена, Ольга Ивановна. — Он коротко поклонился женщине, открывшей нам дверь. Та ответила спокойным взглядом. Мне показалось, что жесткое выражение ее лица порождено глубокой сдержанностью характера.
— Добрый вечер, — сказал я, и она серьезно повторила по-английски:
— Добрый вечер.
Молодой человек, который выглядел так же сурово, что-то быстро сказал по-русски. Йен Янг повернулся ко мне.
— Он спрашивает, не было ли за нами слежки. А как вам кажется?
— Нет, — ответил я.
— А почему вы так думаете?
— Через сад за нами никто не шел. У этих ворот очень характерный звук. После нас через них никто не проходил.
Янг заговорил с русскими, те выслушали его, стоя неподвижно и продолжая рассматривать меня. Когда он закончил, люди задвигались и начали садиться. Лишь тот, кто спросил о слежке, остался стоять все в той же напряженной позе, словно готовясь взлететь.
— Я сказал им, что вам можно верить, — сообщил мне Янг. — Если окажется, что я ошибся, я убью вас.
Он холодным твердым взглядом пристально взглянул мне в глаза. Я выслушал его слова, которые в иных обстоятельствах принял бы за дурную шутку, и понял, что он имел в виду именно то, что сказал.
— Отлично, — ответил я. В глазах Янга промелькнул отблеск эмоций, которые я не смог понять.
— Садитесь, пожалуйста, — предложила Ольга Ивановна, указав мне на глубокое мягкое кресло у противоположной стены. — Садитесь туда.
В ее английском слышался сильный русский акцент, но то, что она вообще могла говорить по-английски, привело меня в смущение. Я пересек комнату и сел на предложенное место, отлично понимая, что они заранее решили, где я должен сидеть, чтобы не дать мне возможности убежать прежде, чем мне позволят уйти. Из глубокого кресла мне было бы так же трудно выбраться, как из тюремной камеры. Подняв глаза, я увидел рядом с собой Йена, прищурился и улыбнулся ему.
— И что вы обо всем этом думаете? — спросил он.
— Хочу узнать, для чего мы здесь.
— Вы не боитесь... — Это был полувопрос, полуутверждение.
— Нет, — ответил я. — А вот они боятся.
Он окинул стремительным взглядом шестерых русских и вновь склонился ко мне.
— Похоже, вы не совсем дурак, — усмехнулся он.
Суровый молодой человек — единственный, кто оставался на ногах, что-то нетерпеливо сказал Йену. Тот кивнул, неторопливо смерил взглядом сначала сурового, потом — в который раз — меня, глубоко вздохнул и сообщил, будто снабжал меня смертельно опасной информацией:
— Это Борис Дмитриевич Телятников.
Суровый молодой человек вздернул подбородок с таким видом, будто узнать его имя было великой честью.
— Борис Дмитриевич выступал за русскую команду на международных соревнованиях, которые проходили в Англии в сентябре, — продолжал Янг.
Услышав это, я чуть не вскочил, но стоило мне напрячься, как на лицах всех наблюдателей появилась тревога. Борис Дмитриевич отступил на шаг.
Я вновь откинулся в кресле, стараясь выглядеть как можно спокойнее, и атмосфера настороженного доверия начала понемногу восстанавливаться.
— Скажите ему, пожалуйста, что я в восторге от встречи с ним.
Судя по внешнему виду, о Борисе Дмитриевиче Телятникове нельзя было сказать то же самое, но ведь это они пригласили меня, а не я их. Я счел про себя, что если бы они совершенно не хотели меня видеть, то не стали бы подвергаться такому риску.
Ольга Ивановна принесла два жестких деревянных стула и поставила их примерно в четырех футах от меня. Образовался треугольник. Напротив меня сел Борис Дмитриевич, а чуть сбоку — Янг. Во время этой процедуры я осмотрел комнату. Большую часть стен занимали полки с книгами, в оставшихся промежутках стояли буфеты. Широкое единственное окно было закрыто плотными шторами кремового цвета. Чисто выметенный паркетный пол был темным и рассохшимся. Обстановку комнаты составляли стол, старый диван, покрытый ковриком, несколько неудобных деревянных стульев и глубокое кресло, в котором я сидел. Вся мебель, кроме стульев, занятых Борисом Дмитриевичем и Янгом, стояла вдоль стен, рядом с книжными палками и буфетами, оставляя середину свободной. В комнате не было никаких украшений, подушек или растений. Ничего дорогого, вызывающего или легкомысленного. Все вещи были старыми и производили убогое впечатление, но это не было настоящей бедностью. Комната принадлежала людям, которые жили так, потому что это их устраивало, а не потому, что они не имели возможности жить по-другому.
Йен Янг быстро переговорил с Борисом Дмитриевичем на недоступном мне русском языке, а затем пересказал мне суть разговора. При этом он выглядел взволнованным, чего я никак от него не ожидал.
— Борис хочет предупредить нас, — сказал он, — что речь вдет не просто о каком-то дурацком скандале, а об убийстве.
— О чем?
Янг кивнул:
— Это его слова.
Он вновь заговорил с Борисом. По выражениям лиц присутствующих мне показалось, что этот рассказа новинку только для Йена и меня. Борис выглядел как настоящий жокей: среднего роста, широкоплечий, с четкими, скоординированными движениями. Он был красив, с прямыми черными волосами и ушами, плотно прижатыми к голове. Он что-то рассказывал Янгу и поминутно вскидывал на меня темные глаза, словно проверял, чем рискует, позволяя мне слышать свои слова.
— Борис говорит, — с потрясенным видом перевел Йен, — что этот немец, Ганс Крамер, был убит.
— Нет, — уверенно возразил я. — Было вскрытие. Естественная смерть.
Янг мотнул головой.
— Борис говорит, что кто-то придумал способ искусственно вызывать у людей сердечную недостаточность. Он говорит, что смерть Ганса Крамера была... — Йен повернулся к Борису и после нескольких коротких вопросов и ответов продолжил:
— ... смерть Ганса Крамера была своеобразным опытом.
— Каким опытом? — Услышанное показалось мне бредом.
Последовали более длительные переговоры. Янг тряс головой и возражал.
Борис резко размахивал руками, его лицо покраснело. Я заключил для себя, что информация, которой он располагал, на этом закончилась и он вступил в область предположений, а Янг не верит его словам. Самое время для того, чтобы вернуться к фактам.
— Послушайте, — вмешался я в спор, — давайте начнем сначала. Я задам несколько вопросов, а вы мне на них ответите, о'кей?
— Да, — согласился Янг, — давайте.
— Спросите его, как он ехал в Англию, где останавливался и как у его команды шли дела во время финала.
— Но как это связано с Гансом Крамером? — удивленно спросил Янг.
— Очень слабо. Дело в том, что мне известно, как русская команда добиралась до Англии, где они жили и как выступали. Таким образом я проверю, является ли Борис тем, за кого себя выдает. К тому же, говоря о всякой ерунде, он успокоится и не будет так страстно настаивать на своем мнении.
— Мой Бог! — сказал Йен и подмигнул мне.
— Спросите его.
— Хорошо. — Он обернулся к Борису и перевел мой вопрос.
Борис с нетерпением в голосе ответил, что они ехали в лошадиных фургонах через всю Европу до Гааги, оттуда фургоны морем доставили в Англию, прицепили к тягачам и отвезли в Бергли, где они остановились в отведенных им помещениях.
— Сколько было лошадей и сколько людей? — спросил я.
Борис сказал, что лошадей было шесть, и запнулся на количестве людей.
Я подумал, что причиной заминки послужило то, что русские оплатили только семь «человеческих» билетов, а на самом деле провезли десять человек, если не больше.
— Обратите это в шутку, — попросил я Янга. Ему это удалось. Борис, да и все остальные, чуть не рассмеялись. Это помогло ослабить напряжение, которое начало вновь приближаться к критической черте.
— Они хотели бы знать, о скольких вам известно, — сказал Янг.
— Билеты были куплены для шестерых жокеев и тренера, но трое или четверо конюхов проехали в лошадиных фургонах. Мне об этом сказал пассажирский агент. Они были так удивлены, что даже не рассердились.
Ян перевел мой ответ и вызвал еще один приступ одобрительных звуков.
Борис рассказал о выступлении русской команды гораздо подробнее, чем помнил я, и у меня не осталось никаких сомнений в том, что он действительно участвовал в этих соревнованиях. К тому же он успокоился, его суровость ослабела, и мне показалось, что можно потихоньку возвращаться на минное поле.
— Отлично, — сказал я. — А теперь спросите его, был ли он знаком с Гансом Крамером. Не приходилось ли ему разговаривать с ним, а если да, то на каком языке.
Услышав вопрос, Борис напрягся, но ответил относительно спокойно. Йен Янг перевел:
— Да, он разговаривал с Гансом Крамером. Они говорили понемецки, хотя Борис знает его очень плохо. Он еще раньше встречал Ганса Крамера, им приходилось участвовать в одних соревнованиях, и они были хорошо знакомы.
— Спросите его, о чем они говорили, — попросил я.
Ответ был очень коротким. Борис пожал плечами — дескать, о чем тут говорить.
— О лошадях. О скачках. Об Олимпиаде. О погоде.
— А о чем-нибудь еще?
— Нет.
— В разговорах не упоминались игра в триктрак, игорные клубы, гомосексуалисты или трансвеститы?
По тому, как все присутствующие затаили дыхание, я понял, что если Борис говорил о таких вещах, то ему лучше в этом не признаваться. Но его отрицательный ответ прозвучал вполне естественно.
— Знает ли он Джонни Фаррингфорда? — спросил я.
Выяснилось, что Борису знакомо это имя, он видел выступление Джонни, но общаться им не доводилось.
— Видел ли он Ганса Крамера и Джонни Фаррингфорда вместе?
Борис вновь ответил отрицательно.
— Был ли он поблизости, когда Ганс Крамер умер?
Ответ я узнал по спокойной реакции Бориса прежде, чем Йен перевел слова.
— Нет, не был. Он закончил дистанцию кросса до выступления Крамера.
Он видел, как Крамер взвешивался... это правда? — усомнился Янг.
— Да, — подтвердил я. — Чтобы соревнования были справедливыми, лошади должны нести одинаковый груз. У выхода на скаковой круг находятся весы, и там наездников с седлами взвешивают перед стартом и сразу же после финиша.
Как выяснилось, Борису пришлось дожидаться, пока закончат взвешивать Крамера. Он пожелал Крамеру удачи — «Alles Gute».
Мрачная ирония понравилась слушателям, сидевшим у противоположной стены.
— Пожалуйста, спросите Бориса, почему он думает, что Ганс Крамер был убит?
Я намеренно поставил вопрос в категоричной форме, Янг так же его перевел, и Борис сразу же вновь встревожился.
— Он слышал, что кто-то утверждал это? — решительно спросил я, чтобы пресечь волнение.
— Да.
— И кто именно это был?
Этого Борис не знал.
— Борису прямо сказали об этом?
Нет, Борис случайно услышал разговор. Я понимал, почему Йен сомневается в правдивости всей этой истории.
— Спросите, на каком языке шел разговор.
Борис сказал, что беседовали по-русски, но это сказал не русский.
— Он имеет в виду, что этот человек говорил по-русски с иностранным акцентом?
— Именно так.
— И что это был за акцент? — терпеливо спросил я. — Какой страны?
На этот вопрос Борис ответить не смог.
— Где находился Борис, когда услышал разговор?
При этом, казалось бы, невинном вопросе в комнате воцарилась напряженная тишина. В конце концов Евгений Сергеевич Титов обратился к Янгу с какой-то длинной фразой.
— Они хотят, чтобы вы поняли, что Борис находился там, где не должен был быть. Если он скажет вам об этом, то окажется в ваших руках.
— Понятно, — ответил я. Вновь возникла пауза.
— Я думаю, они ожидают, что вы пообещаете никому не говорить, где он был, — подсказал Йен.
— Возможно, будет лучше, если он просто перескажет то, что слышал.
Последовало краткое общее совещание. Но, видимо, русские заранее решили, что мне следует все это знать.
Заговорил Евгений Сергеевич. По его словам, Борис ехал на поезде в Лондон. Это было категорически запрещено. Если бы о поездке стало известно руководству, его немедленно с позором отправили бы домой. Не было бы и речи о его участии в Олимпийских играх. Его могли бы даже посадить в тюрьму, поскольку он вез письма и бумаги русским, уехавшим на Запад. Это были не политические послания, категорически сказал Евгений Сергеевич, а личные письма и семейные фотографии от родственников, оставшихся в России, и несколько рукописей для публикации в литературных журналах. Никаких государственных тайн, но все равно совершенно незаконно. Если бы Бориса остановили и обыскали, то неприятности ждали бы не только его, но и еще множество людей. Поэтому когда он услышал, как в поезде кто-то говорит по-русски, то очень испугался. Ему было не до того, чтобы рассматривать этих людей — наоборот, он постарался сам не попасться им на глаза. Он сразу же вышел из вагона и прошел по поезду как можно дальше. В Лондоне он быстро выскочил из поезда, а на вокзале его встретили друзья.
— Я все это понимаю, — сказал я, когда Янг перевел мне рассказ. Скажите, что я не стану нигде об этом рассказывать.
Приободрившийся Борис перешел к сути дела.
— Их было двое, — переводил Йен Янг. — Из-за шума поезда Борис слышал только одного из них.
— Понятно. Продолжайте.
Пока Борис рассказывал, в комнате была тишина, нарушаемая только дыханием. По лицу Янга было видно, что к нему вернулся прежний скептицизм.
— Он говорит, — переводил он, — что слышал, как человек сказал:
«Опыт прошел отлично. Ты сможешь так перебить половину конников-олимпийцев, если захочешь. Но это будет стоить тебе...» Затем другой сказал что-то непонятное, а голос, который Борис мог разобрать, ответил: «У меня есть другой клиент». Второй опять заговорил, а первый ему ответил: «На Крамера потребовалось девяносто секунд».
«Будь оно проклято! — подумал я. — Будь оно трижды проклято!»
В этот момент Борис прокрался к выходу, сказал Янг. Борис тогда слишком волновался, что его могут заметить, и не понял смысла услышанных слов.
Тем более что о смерти Крамера он узнал только на следующий день. А когда узнал, то был потрясен. Сначала-то он подумал, что девяносто секунд имеют отношение к прохождению дистанции.
— Попросите его повторить то, что он слышал, — сказал я. Последовал краткий рассказ.
— Борис использовал точно те же самые слова, что и в первый раз? спросил я.
— Да, совершенно те же самые.
— Но вы не верите ему?
— Я думаю, что он услышал совершенно невинный разговор, а все остальное домыслил.
— Но сам он совершенно определенно верит в это, — возразил я. — Он рассердился, когда вы усомнились в его словах.
Под неотрывным взглядом семи пар глаз я старательно обдумывал услышанное.
— Спросите, пожалуйста, мистера Титова, — сказал я наконец, — почему он посоветовал Борису рассказать нам все это. Я могу предполагать, но хотел бы, чтобы он сам это подтвердил.
Евгений, сидевший на деревянном стуле перед книжными полками, ответил, не дожидаясь перевода вопроса. Было видно, что он принял на себя тяжелую ответственность. Его лоб прорезали морщины, глаза смотрели мрачно.
— Он был очень взволнован, — перевел Янг, — когда Борис вернулся из Англии и рассказал ему об услышанном разговоре. Конечно, существовала вероятность того, что Борис ошибся, но могло быть и наоборот. Если он на самом деле слышал эти слова, то, возможно, на Олимпийских играх будет еще одно убийство. А той не одно. Как и подобает порядочному человеку, Евгений боится, что это нанесет урон престижу его страны. И ему очень не хотелось бы, чтобы во время соревнований в его стране убивали спортсменов. Можно было бы попробовать обратиться к кому-нибудь в Европе с просьбой провести расследование, но Евгений не знал таких людей ни в Англии, ни в Германии, да и не осмелился бы доверить почте такое письмо. Он не смог бы объяснить, откуда ему это известно, так как это значило бы погубить жизнь Бориса, поскольку без доказательств Бориса в эту историю никто не поверил бы. Он оказался в безвыходном положении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Седой человек лет пятидесяти, в очках, выступил вперед и приветственно положил руки на плечи Янга. Он заговорил по-русски и представил ему остальную четверку, пробормотав длинные имена. Я не смог разобрать их. Они по очереди кивнули. Напряжение чутьчуть ослабло.
— Евгений Сергеевич, это Рэндолл Дрю, — представил меня Янг.
Седой неторопливо протянул мне руку. Он не выглядел ни дружелюбным, ни враждебным и никак не выдавал своих намерений. Мне показалось, что в нем было больше достоинства, чем властности. Он внимательно рассматривал меня так, словно пытался взглядом проникнуть мне в душу. Но видел перед собой просто-напросто худощавого сероглазого человека с темными волосами и в очках, с лицом не более выразительным, чем у него самого или у каменной стены. Наконец Йен Янг обратился ко мне:
— Это — хозяин, Евгений Сергеевич Титов. Встречала нас его жена, Ольга Ивановна. — Он коротко поклонился женщине, открывшей нам дверь. Та ответила спокойным взглядом. Мне показалось, что жесткое выражение ее лица порождено глубокой сдержанностью характера.
— Добрый вечер, — сказал я, и она серьезно повторила по-английски:
— Добрый вечер.
Молодой человек, который выглядел так же сурово, что-то быстро сказал по-русски. Йен Янг повернулся ко мне.
— Он спрашивает, не было ли за нами слежки. А как вам кажется?
— Нет, — ответил я.
— А почему вы так думаете?
— Через сад за нами никто не шел. У этих ворот очень характерный звук. После нас через них никто не проходил.
Янг заговорил с русскими, те выслушали его, стоя неподвижно и продолжая рассматривать меня. Когда он закончил, люди задвигались и начали садиться. Лишь тот, кто спросил о слежке, остался стоять все в той же напряженной позе, словно готовясь взлететь.
— Я сказал им, что вам можно верить, — сообщил мне Янг. — Если окажется, что я ошибся, я убью вас.
Он холодным твердым взглядом пристально взглянул мне в глаза. Я выслушал его слова, которые в иных обстоятельствах принял бы за дурную шутку, и понял, что он имел в виду именно то, что сказал.
— Отлично, — ответил я. В глазах Янга промелькнул отблеск эмоций, которые я не смог понять.
— Садитесь, пожалуйста, — предложила Ольга Ивановна, указав мне на глубокое мягкое кресло у противоположной стены. — Садитесь туда.
В ее английском слышался сильный русский акцент, но то, что она вообще могла говорить по-английски, привело меня в смущение. Я пересек комнату и сел на предложенное место, отлично понимая, что они заранее решили, где я должен сидеть, чтобы не дать мне возможности убежать прежде, чем мне позволят уйти. Из глубокого кресла мне было бы так же трудно выбраться, как из тюремной камеры. Подняв глаза, я увидел рядом с собой Йена, прищурился и улыбнулся ему.
— И что вы обо всем этом думаете? — спросил он.
— Хочу узнать, для чего мы здесь.
— Вы не боитесь... — Это был полувопрос, полуутверждение.
— Нет, — ответил я. — А вот они боятся.
Он окинул стремительным взглядом шестерых русских и вновь склонился ко мне.
— Похоже, вы не совсем дурак, — усмехнулся он.
Суровый молодой человек — единственный, кто оставался на ногах, что-то нетерпеливо сказал Йену. Тот кивнул, неторопливо смерил взглядом сначала сурового, потом — в который раз — меня, глубоко вздохнул и сообщил, будто снабжал меня смертельно опасной информацией:
— Это Борис Дмитриевич Телятников.
Суровый молодой человек вздернул подбородок с таким видом, будто узнать его имя было великой честью.
— Борис Дмитриевич выступал за русскую команду на международных соревнованиях, которые проходили в Англии в сентябре, — продолжал Янг.
Услышав это, я чуть не вскочил, но стоило мне напрячься, как на лицах всех наблюдателей появилась тревога. Борис Дмитриевич отступил на шаг.
Я вновь откинулся в кресле, стараясь выглядеть как можно спокойнее, и атмосфера настороженного доверия начала понемногу восстанавливаться.
— Скажите ему, пожалуйста, что я в восторге от встречи с ним.
Судя по внешнему виду, о Борисе Дмитриевиче Телятникове нельзя было сказать то же самое, но ведь это они пригласили меня, а не я их. Я счел про себя, что если бы они совершенно не хотели меня видеть, то не стали бы подвергаться такому риску.
Ольга Ивановна принесла два жестких деревянных стула и поставила их примерно в четырех футах от меня. Образовался треугольник. Напротив меня сел Борис Дмитриевич, а чуть сбоку — Янг. Во время этой процедуры я осмотрел комнату. Большую часть стен занимали полки с книгами, в оставшихся промежутках стояли буфеты. Широкое единственное окно было закрыто плотными шторами кремового цвета. Чисто выметенный паркетный пол был темным и рассохшимся. Обстановку комнаты составляли стол, старый диван, покрытый ковриком, несколько неудобных деревянных стульев и глубокое кресло, в котором я сидел. Вся мебель, кроме стульев, занятых Борисом Дмитриевичем и Янгом, стояла вдоль стен, рядом с книжными палками и буфетами, оставляя середину свободной. В комнате не было никаких украшений, подушек или растений. Ничего дорогого, вызывающего или легкомысленного. Все вещи были старыми и производили убогое впечатление, но это не было настоящей бедностью. Комната принадлежала людям, которые жили так, потому что это их устраивало, а не потому, что они не имели возможности жить по-другому.
Йен Янг быстро переговорил с Борисом Дмитриевичем на недоступном мне русском языке, а затем пересказал мне суть разговора. При этом он выглядел взволнованным, чего я никак от него не ожидал.
— Борис хочет предупредить нас, — сказал он, — что речь вдет не просто о каком-то дурацком скандале, а об убийстве.
— О чем?
Янг кивнул:
— Это его слова.
Он вновь заговорил с Борисом. По выражениям лиц присутствующих мне показалось, что этот рассказа новинку только для Йена и меня. Борис выглядел как настоящий жокей: среднего роста, широкоплечий, с четкими, скоординированными движениями. Он был красив, с прямыми черными волосами и ушами, плотно прижатыми к голове. Он что-то рассказывал Янгу и поминутно вскидывал на меня темные глаза, словно проверял, чем рискует, позволяя мне слышать свои слова.
— Борис говорит, — с потрясенным видом перевел Йен, — что этот немец, Ганс Крамер, был убит.
— Нет, — уверенно возразил я. — Было вскрытие. Естественная смерть.
Янг мотнул головой.
— Борис говорит, что кто-то придумал способ искусственно вызывать у людей сердечную недостаточность. Он говорит, что смерть Ганса Крамера была... — Йен повернулся к Борису и после нескольких коротких вопросов и ответов продолжил:
— ... смерть Ганса Крамера была своеобразным опытом.
— Каким опытом? — Услышанное показалось мне бредом.
Последовали более длительные переговоры. Янг тряс головой и возражал.
Борис резко размахивал руками, его лицо покраснело. Я заключил для себя, что информация, которой он располагал, на этом закончилась и он вступил в область предположений, а Янг не верит его словам. Самое время для того, чтобы вернуться к фактам.
— Послушайте, — вмешался я в спор, — давайте начнем сначала. Я задам несколько вопросов, а вы мне на них ответите, о'кей?
— Да, — согласился Янг, — давайте.
— Спросите его, как он ехал в Англию, где останавливался и как у его команды шли дела во время финала.
— Но как это связано с Гансом Крамером? — удивленно спросил Янг.
— Очень слабо. Дело в том, что мне известно, как русская команда добиралась до Англии, где они жили и как выступали. Таким образом я проверю, является ли Борис тем, за кого себя выдает. К тому же, говоря о всякой ерунде, он успокоится и не будет так страстно настаивать на своем мнении.
— Мой Бог! — сказал Йен и подмигнул мне.
— Спросите его.
— Хорошо. — Он обернулся к Борису и перевел мой вопрос.
Борис с нетерпением в голосе ответил, что они ехали в лошадиных фургонах через всю Европу до Гааги, оттуда фургоны морем доставили в Англию, прицепили к тягачам и отвезли в Бергли, где они остановились в отведенных им помещениях.
— Сколько было лошадей и сколько людей? — спросил я.
Борис сказал, что лошадей было шесть, и запнулся на количестве людей.
Я подумал, что причиной заминки послужило то, что русские оплатили только семь «человеческих» билетов, а на самом деле провезли десять человек, если не больше.
— Обратите это в шутку, — попросил я Янга. Ему это удалось. Борис, да и все остальные, чуть не рассмеялись. Это помогло ослабить напряжение, которое начало вновь приближаться к критической черте.
— Они хотели бы знать, о скольких вам известно, — сказал Янг.
— Билеты были куплены для шестерых жокеев и тренера, но трое или четверо конюхов проехали в лошадиных фургонах. Мне об этом сказал пассажирский агент. Они были так удивлены, что даже не рассердились.
Ян перевел мой ответ и вызвал еще один приступ одобрительных звуков.
Борис рассказал о выступлении русской команды гораздо подробнее, чем помнил я, и у меня не осталось никаких сомнений в том, что он действительно участвовал в этих соревнованиях. К тому же он успокоился, его суровость ослабела, и мне показалось, что можно потихоньку возвращаться на минное поле.
— Отлично, — сказал я. — А теперь спросите его, был ли он знаком с Гансом Крамером. Не приходилось ли ему разговаривать с ним, а если да, то на каком языке.
Услышав вопрос, Борис напрягся, но ответил относительно спокойно. Йен Янг перевел:
— Да, он разговаривал с Гансом Крамером. Они говорили понемецки, хотя Борис знает его очень плохо. Он еще раньше встречал Ганса Крамера, им приходилось участвовать в одних соревнованиях, и они были хорошо знакомы.
— Спросите его, о чем они говорили, — попросил я.
Ответ был очень коротким. Борис пожал плечами — дескать, о чем тут говорить.
— О лошадях. О скачках. Об Олимпиаде. О погоде.
— А о чем-нибудь еще?
— Нет.
— В разговорах не упоминались игра в триктрак, игорные клубы, гомосексуалисты или трансвеститы?
По тому, как все присутствующие затаили дыхание, я понял, что если Борис говорил о таких вещах, то ему лучше в этом не признаваться. Но его отрицательный ответ прозвучал вполне естественно.
— Знает ли он Джонни Фаррингфорда? — спросил я.
Выяснилось, что Борису знакомо это имя, он видел выступление Джонни, но общаться им не доводилось.
— Видел ли он Ганса Крамера и Джонни Фаррингфорда вместе?
Борис вновь ответил отрицательно.
— Был ли он поблизости, когда Ганс Крамер умер?
Ответ я узнал по спокойной реакции Бориса прежде, чем Йен перевел слова.
— Нет, не был. Он закончил дистанцию кросса до выступления Крамера.
Он видел, как Крамер взвешивался... это правда? — усомнился Янг.
— Да, — подтвердил я. — Чтобы соревнования были справедливыми, лошади должны нести одинаковый груз. У выхода на скаковой круг находятся весы, и там наездников с седлами взвешивают перед стартом и сразу же после финиша.
Как выяснилось, Борису пришлось дожидаться, пока закончат взвешивать Крамера. Он пожелал Крамеру удачи — «Alles Gute».
Мрачная ирония понравилась слушателям, сидевшим у противоположной стены.
— Пожалуйста, спросите Бориса, почему он думает, что Ганс Крамер был убит?
Я намеренно поставил вопрос в категоричной форме, Янг так же его перевел, и Борис сразу же вновь встревожился.
— Он слышал, что кто-то утверждал это? — решительно спросил я, чтобы пресечь волнение.
— Да.
— И кто именно это был?
Этого Борис не знал.
— Борису прямо сказали об этом?
Нет, Борис случайно услышал разговор. Я понимал, почему Йен сомневается в правдивости всей этой истории.
— Спросите, на каком языке шел разговор.
Борис сказал, что беседовали по-русски, но это сказал не русский.
— Он имеет в виду, что этот человек говорил по-русски с иностранным акцентом?
— Именно так.
— И что это был за акцент? — терпеливо спросил я. — Какой страны?
На этот вопрос Борис ответить не смог.
— Где находился Борис, когда услышал разговор?
При этом, казалось бы, невинном вопросе в комнате воцарилась напряженная тишина. В конце концов Евгений Сергеевич Титов обратился к Янгу с какой-то длинной фразой.
— Они хотят, чтобы вы поняли, что Борис находился там, где не должен был быть. Если он скажет вам об этом, то окажется в ваших руках.
— Понятно, — ответил я. Вновь возникла пауза.
— Я думаю, они ожидают, что вы пообещаете никому не говорить, где он был, — подсказал Йен.
— Возможно, будет лучше, если он просто перескажет то, что слышал.
Последовало краткое общее совещание. Но, видимо, русские заранее решили, что мне следует все это знать.
Заговорил Евгений Сергеевич. По его словам, Борис ехал на поезде в Лондон. Это было категорически запрещено. Если бы о поездке стало известно руководству, его немедленно с позором отправили бы домой. Не было бы и речи о его участии в Олимпийских играх. Его могли бы даже посадить в тюрьму, поскольку он вез письма и бумаги русским, уехавшим на Запад. Это были не политические послания, категорически сказал Евгений Сергеевич, а личные письма и семейные фотографии от родственников, оставшихся в России, и несколько рукописей для публикации в литературных журналах. Никаких государственных тайн, но все равно совершенно незаконно. Если бы Бориса остановили и обыскали, то неприятности ждали бы не только его, но и еще множество людей. Поэтому когда он услышал, как в поезде кто-то говорит по-русски, то очень испугался. Ему было не до того, чтобы рассматривать этих людей — наоборот, он постарался сам не попасться им на глаза. Он сразу же вышел из вагона и прошел по поезду как можно дальше. В Лондоне он быстро выскочил из поезда, а на вокзале его встретили друзья.
— Я все это понимаю, — сказал я, когда Янг перевел мне рассказ. Скажите, что я не стану нигде об этом рассказывать.
Приободрившийся Борис перешел к сути дела.
— Их было двое, — переводил Йен Янг. — Из-за шума поезда Борис слышал только одного из них.
— Понятно. Продолжайте.
Пока Борис рассказывал, в комнате была тишина, нарушаемая только дыханием. По лицу Янга было видно, что к нему вернулся прежний скептицизм.
— Он говорит, — переводил он, — что слышал, как человек сказал:
«Опыт прошел отлично. Ты сможешь так перебить половину конников-олимпийцев, если захочешь. Но это будет стоить тебе...» Затем другой сказал что-то непонятное, а голос, который Борис мог разобрать, ответил: «У меня есть другой клиент». Второй опять заговорил, а первый ему ответил: «На Крамера потребовалось девяносто секунд».
«Будь оно проклято! — подумал я. — Будь оно трижды проклято!»
В этот момент Борис прокрался к выходу, сказал Янг. Борис тогда слишком волновался, что его могут заметить, и не понял смысла услышанных слов.
Тем более что о смерти Крамера он узнал только на следующий день. А когда узнал, то был потрясен. Сначала-то он подумал, что девяносто секунд имеют отношение к прохождению дистанции.
— Попросите его повторить то, что он слышал, — сказал я. Последовал краткий рассказ.
— Борис использовал точно те же самые слова, что и в первый раз? спросил я.
— Да, совершенно те же самые.
— Но вы не верите ему?
— Я думаю, что он услышал совершенно невинный разговор, а все остальное домыслил.
— Но сам он совершенно определенно верит в это, — возразил я. — Он рассердился, когда вы усомнились в его словах.
Под неотрывным взглядом семи пар глаз я старательно обдумывал услышанное.
— Спросите, пожалуйста, мистера Титова, — сказал я наконец, — почему он посоветовал Борису рассказать нам все это. Я могу предполагать, но хотел бы, чтобы он сам это подтвердил.
Евгений, сидевший на деревянном стуле перед книжными полками, ответил, не дожидаясь перевода вопроса. Было видно, что он принял на себя тяжелую ответственность. Его лоб прорезали морщины, глаза смотрели мрачно.
— Он был очень взволнован, — перевел Янг, — когда Борис вернулся из Англии и рассказал ему об услышанном разговоре. Конечно, существовала вероятность того, что Борис ошибся, но могло быть и наоборот. Если он на самом деле слышал эти слова, то, возможно, на Олимпийских играх будет еще одно убийство. А той не одно. Как и подобает порядочному человеку, Евгений боится, что это нанесет урон престижу его страны. И ему очень не хотелось бы, чтобы во время соревнований в его стране убивали спортсменов. Можно было бы попробовать обратиться к кому-нибудь в Европе с просьбой провести расследование, но Евгений не знал таких людей ни в Англии, ни в Германии, да и не осмелился бы доверить почте такое письмо. Он не смог бы объяснить, откуда ему это известно, так как это значило бы погубить жизнь Бориса, поскольку без доказательств Бориса в эту историю никто не поверил бы. Он оказался в безвыходном положении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26