— спросил я напрямик. — Заключить сделку? Одна порция информации в обмен на другую.
Ответом на эту реплику послужил быстрый проницательный взгляд. Вслух же Юрий сказал:
— Нужно бензину залить.
С этими словами он свернул с дороги к бензоколонке, вышел из машины и подошел к дежурному. Механическим движением я снял очки и принялся полировать чистые линзы. На сей раз жест, позволявший выиграть время, был совершенно не нужен. Пожалуй, он явился реакцией на неожиданное решение Юрия заправить бак, в котором, согласно индикатору, и так было не меньше половины.
Пока я пялился на индикатор, стрелка подползла к отметке полного бака. Юрий расплатился, вернулся в машину, и мы двинулись к центру города.
— Какую информацию предлагаете вы? — спросил он.
— Она у меня не полная.
— Вы дипломат? — спросил Шулицкий, дернув уголком рта.
— Патриот. Как и вы.
— Расскажите мне, что вы знаете.
Я рассказал ему довольно много. Я рассказал, что же действительно случилось на ипподроме, подправив разбавленную водой версию Кропоткина, рассказал и о нападении на улице Горького. Еще я рассказал — правда, не называя имен, мест и деталей — суть того, что подслушал Борис Телятников, а также набросал выводы, которые из всех этих событий следовали. Шулицкий внимательно слушал меня. Его лицо принимало все более и более озабоченное выражение. Наверняка, как патриот своей страны, он был обескуражен возможными последствиями.
Когда я закончил рассказ, мы довольно долго ехали в молчании. Наконец, Юрий прервал его. Он спросил:
— Хотите поесть?
Глава 11
Место, куда привез меня Шулицкий, называлось Домом архитектора. Там, в большом ресторане, находившемся в подвале, он угостил меня прекрасным обедом. Я и представить себе не мог, что в Москве могут подавать такую еду.
Замечательная копченая лососина, восхитительная ветчина без костей, нежная розовая говядина. Яблоки и виноград. Для начала мы выпили водки, а потом перешли к отличному красному вину. Завершилась трапеза прекрасным крепким кофе. Юрий ел и пил с таким же удовольствием, как и я.
— Изумительно, — с благодарностью сказал я. — Превосходно.
Юрий откинулся на стуле, закурил и объяснил, что специалисты всех профессий объединены в союзы. Например, все советские литераторы входят в Союз писателей. Тех, кто не является членом союза, просто-напросто не издают. Писателей, конечно, могут исключить из союза, если власти считают, что они пишут не то, что следует. По тону, которым Юрий рассказывал, я смел предположить, что он был не в восторге от этой системы.
— А какое положение у архитекторов? — поинтересовался я.
Из объяснений я понял, что для участия в союзе архитекторы должны активно поддерживать государственную политику. А тот, кто по каким-либо причинам не входит в союз, не может рассчитывать на получение заказов. Естественно.
Я воздержался от замечаний и продолжал прихлебывать кофе. Юрий посматривал на меня и меланхолически улыбался.
— Я дам вам информацию, — вдруг сказал он, — о лорде Фаррингфорде.
— Спасибо.
— Вы умный человек. — Он вздохнул, сокрушенно пожал плечами и принялся выполнять свою половину сделки. — Лорд Фаррингфорд — дурак. Он бывал с Гансом Крамером во всяких дурных местах. Сексуальных притонах. — На его лице отразилось отвращение, и верхняя губа вздернулась сильнее, чем обычно. — В Лондоне торгуют отвратительными картинками. Прямо на улице так, что все могут их рассматривать. Отвратительные. — Он замолчал, подыскивая подходящее английское слово. — Грязные.
— Да, — согласился я.
— Лорд Фаррингфорд и Ганс Крамер три-четыре раза бывали в этих местах.
— Вы уверены, что они ходили туда больше одного раза? — спросил я.
— Уверен. Мы видели. Мы... мы следили. — Эти слова Юрий произнес чуть слышно, словно его вынудили сознаться в неблаговидном поступке.
«Вот это да!» — подумал я. Вслух же спросил без всякой интонации:
— А почему вы следили за ними?
Юрий ответил не сразу. Похоже, что ему было стыдно говорить об этих своих занятиях. Но то, что он в конце концов рассказал, было очень похоже на правду.
— Со мной был товарищ... В Англии и многих других странах он выискивает дураков. А когда эти дураки приезжают в Советский Союз, то он делает... устраивает...
— Ваш товарищ умудряется извлекать пользу из пристрастия к порнографии?
Шулицкий коротко вздохнул.
— И если Фаррингфорд приедет на Олимпийские игры, ваш товарищ предпримет против него какие-то действия?
Ответом было молчание.
— Но какой смысл цепляться к Фаррингфорду? Он не дипломат... — Я остановился, немного подумал и неторопливо продолжил:
— Вы хотите сказать, что под угрозой обнародования скандала, который мог бы шокировать британскую общественность, ваш товарищ потребует от британского правительства каких-то компенсаций?
— Повторите, пожалуйста, — попросил Шулицкий.
Я повторил, на этот раз гораздо прямее.
— Ваш товарищ ловит Фаррингфорда на каких-то грязных делишках, а потом обращается к британскому правительству и говорит: «Дайте то, что я требую, или скандал станет известен всему миру».
— Товарищи моего товарища, — поправил меня Юрий.
— Да, — согласился я, — те еще товарищи.
— Фаррингфорд богат, — заявил Юрий, — а к богатым наши товарищи испытывают... — Он не нашел слова, но я, был уверен, что речь шла о презрении.
— Ко всем богатым? — решил уточнить я.
— Конечно. Богатые — плохие люди. Бедные люди — хорошие.
Он сказал это с искренней убежденностью, без всякого цинизма. Наверняка, подумал я, это одно из самых главных убеждений человечества. Верблюд через игольное ушко, и тому подобное. Богатые никогда не войдут в царствие небесное, и поделом им. Это убеждение не оставляло Рэндоллу Дрю абсолютно никакой надежды на вечное счастье, так как он владел изрядной долей земных богатств... Я решительно отогнал посторонние мысли и подумал, достаточно ли будет просто предупредить Джонни Фаррингфорда. А, может быть, самым мудрым решением будет остаться дома?
— Юрий, — сказал, я, — как вы посмотрите на другую сделку?
— Объясните.
— Если мне удастся здесь разузнать что-нибудь еще, то я обменяю это на обещание, что ваш товарищ не станет охотиться на Фаррингфорда во время Олимпийских игр.
Он пронзил меня взглядом.
— Вы просите о невозможном.
— Письменное обещание, — добавил я.
— Нет, это невозможно. Мой товарищ... совершенно невозможно.
— Да... Ну, что ж, это было только предложение. — Я немного подумал. — А смогу ли я обменять то, что узнаю, на информацию об Алеше?
Юрий изучал скатерть, а я изучал Юрия.
— Я ничем не могу вам помочь, — наконец сказал он.
Он тщательно погасил сигарету, поднял голову и встретился со мной взглядом. Я был уверен, что за этим тяжелым пристальным взглядом кроются напряженные размышления, но понятия не имел о чем.
— Я отвезу вас к «Интуристу», — сказал Шулицкий.
На самом деле он высадил меня за углом, около «Националя», на том самом месте, где мы встретились. При этом молчаливо подразумевалось, что совершенно ни к чему привлекать внимание неизбежных наблюдателей.
Уже темнело. Наш ленч затянулся — прежде всего из-за того, что в соседнем зале происходила свадьба. Невеста была облачена в длинное белое платье и крохотную белую вуаль — ее называли фатой.
— Они венчались в церкви? — поинтересовался я.
— Конечно, нет, — ответил Юрий. Оказалось, что церковные обряды в России не разрешались.
Ледяная крупа, сыпавшаяся с неба утром, сменилась крупными снежными хлопьями; правда, снегопад нисколько не был похож на снежную бурю. Ветер стих, но и температура заметно понизилась. Мороз угрожающе кусал лицо. В толпе торопливых пешеходов я прошел короткий отрезок пути, отделявший одну гостиницу от другой. Слава Богу, поблизости не оказалось никаких черных автомобилей с людьми, желавшими насильно увезти меня прочь.
Я вошел в гостиницу одновременно с туристической группой, в которую входили Уилкинсоны. Они только что вернулись из автобусной экскурсии в Загорск.
— Это было очень интересно, — сказала миссис Уилкинсон, храбро протискиваясь через переполненный вестибюль. — Я плохо слышала гида, но мне показалось, что не следует водить туристов в церкви, когда там находятся молящиеся. Вы знаете, что в русских церквях нет никаких сидений? Там все время стоят. Ноги ужасно разболелись. За городом очень много снега. А папочка проспал почти всю дорогу, так ведь, папочка?
Папочка мрачно кивнул.
Миссис Уилкинсон, как и почти все прибывшие экскурсанты, несла в руке белый пластиковый пакет, украшенный зелеными и оранжевыми разводами.
— Там был магазин для туристов. Представляете, торгуют на иностранную валюту. Я купила там такую симпатичную матрешку.
— Что такое матрешка? — спросил я. Мы стояли около стойки портье в ожидании ключей от номеров.
— Это кукла, — сказала пожилая леди. Она выудила из пакета сверток и сорвала бумагу. — Вот такая.
На свет явилась почти точная копия ярко раскрашенной деревянной толстухи, лежавшей в авоське, которую я держал в левой руке.
— Я думаю, что матрешка символизирует материнство, — сказала миссис Уилкинсон. — В одну куколку вложена другая, в другую — третья и так далее, а в середине самая крошечная. В этой матрешке их девять. Я отвезу ее внукам.
Миссис Уилкинсон сияла от радости, озаряя своим сиянием и меня. Ну почему весь мир не может быть таким здоровым и безопасным, как Уилкинсоны?
Здоровье и безопасность. Именно такой девиз следовало бы написать над дверью моего номера. Я вновь обследовал стены при помощи магнитофона и на этот раз услышал вой. Резкий, режущий уши звук раздался, когда я дошел до точки, находившейся примерно посреди стены над кроватью, в пяти футах от пола. Я выключил магнитофон и попытался представить себе человека, который подслушивает меня — если, конечно, в этот момент меня кто-то слушал.
При более внимательном рассмотрении матрешка, которую передала мне Елена, оказалась далеко не новой. И розовые щеки, и ярко-синее платье, и желтый передник были исцарапаны. Матрешка должна разбираться пополам, сказала миссис Уилкинсон. На моей матрешке была хорошо видна линия экватора, но половинки были очень плотно подогнаны одна к другой. Возможно, что Миша ила Елена склеили их между собой. Я дергал куклу и пытался повернуть половинки. Наконец деревянная мать со скрипом открылась и разродилась над диваном своими тщательно упакованными секретами.
Я взял сувениры, которые наивный юный наездник привез из Англии, и выложил на туалетный столик ряд бесполезных бумажек.
Самой большой из них оказалась официальная программа международных соревнований. Она была на английском языке, но в нескольких местах были по-русски вписаны результаты и имена победителей. Чтобы поместить программу в матрешку, листок скрутили в трубочку.
Кроме того, там лежали две неиспользованные открытки с видами Лондона, коричневый конверт с клочком сена и пустая пачка из-под «Плейере». На лицевой стороне маленькой металлической пепельницы была нарисована лошадиная голова, а на обороте стоял штамп «Made in England». Еще там была плоская жестянка с ментоловыми таблетками от кашля, несколько клочков бумаги и карточек с какими-то надписями и наконец остатки содержимого похищенного чемоданчика ветеринара.
Стивен был совершенно прав, предполагая, что на долю Мише достались какие-то пустяки. Интересно, как этот мальчик разбирался с английскими надписями на ярлыках?
Среди сокровищ было четыре огромных — два на два дюйма — облатки порошка эквипалазона, каждая из которых содержала один грамм фенил-бутазона В Ц ветеринарного, известного в мире жокеев под названием «бьют».
За десять лет тренировки собственных лошадей я использовал этот препарат бесчисленное количество раз, поскольку это средство было наилучшим при воспалениях и болях в переутомленных и ушибленных ногах. На многих соревнованиях его разрешают давать лошадям непосредственно перед выступлениями, хотя в Англии и некоторых других странах он запрещен вплоть до дисквалификации. Иногда «бьют» считали наркотиком, но очень многие относились к нему так же легко, как к аспирину, и чтобы добыть его, вовсе не требовалось обращаться к ветеринару. В матрешке содержалась примерно дневная доза этого лекарства.
Небольшая пластмассовая трубочка содержала сульфаниламидный порошок для посыпания ран. В круглой жестяной коробочке был другой порошок — гамма-бензен-гексахлорид. Кажется, он был предназначен для борьбы с блохами.
Мелко сложенная листовка расхваливала препараты против стригущего лишая, и это было все.
Ни барбитуратов, ни промедола, ни стероидов. Наверно, Крамер или его конюх основательно почистили похищенную аптечку.
Ну что ж, подумал я и принялся укладывать коллекцию обратно в матрешку. И на том спасибо. Но все же я еще раз неторопливо просмотрел все, чтобы как следует убедиться, что ничего не пропустил. Открыл коробочку с порошком от блох, в которой действительно был порошок от блох. Открыл трубочку с сульфаниламидной присыпкой, которая содержала сульфаниламидную присыпку. По крайней мере, я предполагал, что это именно они. Если из этих двух белых порошков один окажется героином, а другой ЛСД, то я все равно не смогу определить это на глаз. Эквипалазон был в фабричной упаковке, фольга не нарушена. Я положил таблетки обратно в матрешку.
Потом я потряс программку, но внутри ее ничего не оказалось. На клочках бумаги и карточках были какие-то надписи на русском и немецком языках.
Их я отложил в сторону, чтобы перевести с помощью Стивена. Сигаретная пачка была пуста, а в жестянке с леденцами от кашля... оказались вовсе не леденцы. В жестянке лежал сложенный лист бумаги, на котором лежали три завернутые в вату крохотные стеклянные ампулы.
Ампулы были точь-в-точь такими, как те, в которых я держал адреналин: меньше двух дюймов в длину, шейка резко сужалась примерно в трети длины от запаянного конца, чтобы было удобно ее обломить и набрать небольшой иглой жидкость. Каждая ампула содержала один миллилитр бесцветной жидкости. Доза для инъекции человеку. Половина чайной ложки. Но, по моему разумению, совершенно недостаточно для лошади.
Достав одну ампулу, я попытался прочесть на свету надпись на стекле, но буквы были такими маленькими, что их было невозможно разобрать. Это не был адреналин. Мне показалось, что там написано «0,4 mg naloxone», однако легче от этого не стало, так как я никогда не слышал о таком препарате.
Тогда я развернул клочок бумаги, но и это не помогло. Там были какие-то записи — увы, сплошь по-русски. Положив листок обратно, я закрыл коробку и отложил ее в сторону. Все эти загадки нельзя было отгадать без помощи Стивена.
Сам же Стивен намеревался разделить этот день между лекциями и Гудрун, но сказал, что начиная с четырех часов дня будет недалеко от телефона и я смогу ему позвонить. Я подумал, что вряд ли записки на Мишиных обрывках бумаги настолько важны, чтобы я мчался в университет или Стивен пулей мчался ко мне. Все остальное можно выяснить по телефону. Я позвонил Стивену — Как дела? — спросил он.
— Стены воют, — сообщил я.
— Вот те раз!
— И все же... Не сможете перевести мне несколько немецких слов, если я продиктую их вам?
— Вы думаете, что это умно?
— Остановите меня, если вам покажется, что я говорю лишнее, — предложил я.
— О'кей.
— Договорились. Начнем сначала. — Я прочел по буквам две строчки, написанные от руки на одной из карточек.
Дослушав до конца, Стивен рассмеялся. — Это означает: «С наилучшими пожеланиями. Фолькер Шпрингер». Это мужское имя.
— О Боже!
Я снова, на этот раз более внимательно, осмотрел остальные карточки и заметил кое-что, не замеченное прежде. На одной из них было написано знакомое имя, украшенное лихим росчерком.
Эту карточку я так же тщательно, по буквам, прочел Стивену.
— Там написано: «Наилучшие воспоминания о прекрасном времени в Англии. Твой друг...» Твой друг кто?
— Ганс Крамер, — сказал я.
— Угодили в десятку! — взволнованно воскликнул Стивен. — Это случайно не из Мишиных сувениров?
— Да.
— Это, наверно, автографы. Есть что-нибудь еще?
— Пара записочек по-русски. Но им придется подождать до завтрашнего утра.
— Я буду у вас в десять. Гудрун вас целует.
Я опустил трубку, и почти мгновенно раздался звонок. Очень спокойный женский голос с очень правильным произношением и отчетливым оттенком скуки спросил:
— Это Рэндолл Дрю?
— Да, — ответил я.
— Я Полли Пэджет, — представилась женщина, — из посольства, отдел культуры.
— Рад слышать вас.
Я сразу вспомнил ее облик: коротко подстриженные волосы, длинный кардиган, туфли на низком каблуке и много здравого смысла.
— Для вас пришел факс. Йен Янг попросил меня связаться с вами. Вдруг вы именно его ждете.
— Вероятно, да, — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Ответом на эту реплику послужил быстрый проницательный взгляд. Вслух же Юрий сказал:
— Нужно бензину залить.
С этими словами он свернул с дороги к бензоколонке, вышел из машины и подошел к дежурному. Механическим движением я снял очки и принялся полировать чистые линзы. На сей раз жест, позволявший выиграть время, был совершенно не нужен. Пожалуй, он явился реакцией на неожиданное решение Юрия заправить бак, в котором, согласно индикатору, и так было не меньше половины.
Пока я пялился на индикатор, стрелка подползла к отметке полного бака. Юрий расплатился, вернулся в машину, и мы двинулись к центру города.
— Какую информацию предлагаете вы? — спросил он.
— Она у меня не полная.
— Вы дипломат? — спросил Шулицкий, дернув уголком рта.
— Патриот. Как и вы.
— Расскажите мне, что вы знаете.
Я рассказал ему довольно много. Я рассказал, что же действительно случилось на ипподроме, подправив разбавленную водой версию Кропоткина, рассказал и о нападении на улице Горького. Еще я рассказал — правда, не называя имен, мест и деталей — суть того, что подслушал Борис Телятников, а также набросал выводы, которые из всех этих событий следовали. Шулицкий внимательно слушал меня. Его лицо принимало все более и более озабоченное выражение. Наверняка, как патриот своей страны, он был обескуражен возможными последствиями.
Когда я закончил рассказ, мы довольно долго ехали в молчании. Наконец, Юрий прервал его. Он спросил:
— Хотите поесть?
Глава 11
Место, куда привез меня Шулицкий, называлось Домом архитектора. Там, в большом ресторане, находившемся в подвале, он угостил меня прекрасным обедом. Я и представить себе не мог, что в Москве могут подавать такую еду.
Замечательная копченая лососина, восхитительная ветчина без костей, нежная розовая говядина. Яблоки и виноград. Для начала мы выпили водки, а потом перешли к отличному красному вину. Завершилась трапеза прекрасным крепким кофе. Юрий ел и пил с таким же удовольствием, как и я.
— Изумительно, — с благодарностью сказал я. — Превосходно.
Юрий откинулся на стуле, закурил и объяснил, что специалисты всех профессий объединены в союзы. Например, все советские литераторы входят в Союз писателей. Тех, кто не является членом союза, просто-напросто не издают. Писателей, конечно, могут исключить из союза, если власти считают, что они пишут не то, что следует. По тону, которым Юрий рассказывал, я смел предположить, что он был не в восторге от этой системы.
— А какое положение у архитекторов? — поинтересовался я.
Из объяснений я понял, что для участия в союзе архитекторы должны активно поддерживать государственную политику. А тот, кто по каким-либо причинам не входит в союз, не может рассчитывать на получение заказов. Естественно.
Я воздержался от замечаний и продолжал прихлебывать кофе. Юрий посматривал на меня и меланхолически улыбался.
— Я дам вам информацию, — вдруг сказал он, — о лорде Фаррингфорде.
— Спасибо.
— Вы умный человек. — Он вздохнул, сокрушенно пожал плечами и принялся выполнять свою половину сделки. — Лорд Фаррингфорд — дурак. Он бывал с Гансом Крамером во всяких дурных местах. Сексуальных притонах. — На его лице отразилось отвращение, и верхняя губа вздернулась сильнее, чем обычно. — В Лондоне торгуют отвратительными картинками. Прямо на улице так, что все могут их рассматривать. Отвратительные. — Он замолчал, подыскивая подходящее английское слово. — Грязные.
— Да, — согласился я.
— Лорд Фаррингфорд и Ганс Крамер три-четыре раза бывали в этих местах.
— Вы уверены, что они ходили туда больше одного раза? — спросил я.
— Уверен. Мы видели. Мы... мы следили. — Эти слова Юрий произнес чуть слышно, словно его вынудили сознаться в неблаговидном поступке.
«Вот это да!» — подумал я. Вслух же спросил без всякой интонации:
— А почему вы следили за ними?
Юрий ответил не сразу. Похоже, что ему было стыдно говорить об этих своих занятиях. Но то, что он в конце концов рассказал, было очень похоже на правду.
— Со мной был товарищ... В Англии и многих других странах он выискивает дураков. А когда эти дураки приезжают в Советский Союз, то он делает... устраивает...
— Ваш товарищ умудряется извлекать пользу из пристрастия к порнографии?
Шулицкий коротко вздохнул.
— И если Фаррингфорд приедет на Олимпийские игры, ваш товарищ предпримет против него какие-то действия?
Ответом было молчание.
— Но какой смысл цепляться к Фаррингфорду? Он не дипломат... — Я остановился, немного подумал и неторопливо продолжил:
— Вы хотите сказать, что под угрозой обнародования скандала, который мог бы шокировать британскую общественность, ваш товарищ потребует от британского правительства каких-то компенсаций?
— Повторите, пожалуйста, — попросил Шулицкий.
Я повторил, на этот раз гораздо прямее.
— Ваш товарищ ловит Фаррингфорда на каких-то грязных делишках, а потом обращается к британскому правительству и говорит: «Дайте то, что я требую, или скандал станет известен всему миру».
— Товарищи моего товарища, — поправил меня Юрий.
— Да, — согласился я, — те еще товарищи.
— Фаррингфорд богат, — заявил Юрий, — а к богатым наши товарищи испытывают... — Он не нашел слова, но я, был уверен, что речь шла о презрении.
— Ко всем богатым? — решил уточнить я.
— Конечно. Богатые — плохие люди. Бедные люди — хорошие.
Он сказал это с искренней убежденностью, без всякого цинизма. Наверняка, подумал я, это одно из самых главных убеждений человечества. Верблюд через игольное ушко, и тому подобное. Богатые никогда не войдут в царствие небесное, и поделом им. Это убеждение не оставляло Рэндоллу Дрю абсолютно никакой надежды на вечное счастье, так как он владел изрядной долей земных богатств... Я решительно отогнал посторонние мысли и подумал, достаточно ли будет просто предупредить Джонни Фаррингфорда. А, может быть, самым мудрым решением будет остаться дома?
— Юрий, — сказал, я, — как вы посмотрите на другую сделку?
— Объясните.
— Если мне удастся здесь разузнать что-нибудь еще, то я обменяю это на обещание, что ваш товарищ не станет охотиться на Фаррингфорда во время Олимпийских игр.
Он пронзил меня взглядом.
— Вы просите о невозможном.
— Письменное обещание, — добавил я.
— Нет, это невозможно. Мой товарищ... совершенно невозможно.
— Да... Ну, что ж, это было только предложение. — Я немного подумал. — А смогу ли я обменять то, что узнаю, на информацию об Алеше?
Юрий изучал скатерть, а я изучал Юрия.
— Я ничем не могу вам помочь, — наконец сказал он.
Он тщательно погасил сигарету, поднял голову и встретился со мной взглядом. Я был уверен, что за этим тяжелым пристальным взглядом кроются напряженные размышления, но понятия не имел о чем.
— Я отвезу вас к «Интуристу», — сказал Шулицкий.
На самом деле он высадил меня за углом, около «Националя», на том самом месте, где мы встретились. При этом молчаливо подразумевалось, что совершенно ни к чему привлекать внимание неизбежных наблюдателей.
Уже темнело. Наш ленч затянулся — прежде всего из-за того, что в соседнем зале происходила свадьба. Невеста была облачена в длинное белое платье и крохотную белую вуаль — ее называли фатой.
— Они венчались в церкви? — поинтересовался я.
— Конечно, нет, — ответил Юрий. Оказалось, что церковные обряды в России не разрешались.
Ледяная крупа, сыпавшаяся с неба утром, сменилась крупными снежными хлопьями; правда, снегопад нисколько не был похож на снежную бурю. Ветер стих, но и температура заметно понизилась. Мороз угрожающе кусал лицо. В толпе торопливых пешеходов я прошел короткий отрезок пути, отделявший одну гостиницу от другой. Слава Богу, поблизости не оказалось никаких черных автомобилей с людьми, желавшими насильно увезти меня прочь.
Я вошел в гостиницу одновременно с туристической группой, в которую входили Уилкинсоны. Они только что вернулись из автобусной экскурсии в Загорск.
— Это было очень интересно, — сказала миссис Уилкинсон, храбро протискиваясь через переполненный вестибюль. — Я плохо слышала гида, но мне показалось, что не следует водить туристов в церкви, когда там находятся молящиеся. Вы знаете, что в русских церквях нет никаких сидений? Там все время стоят. Ноги ужасно разболелись. За городом очень много снега. А папочка проспал почти всю дорогу, так ведь, папочка?
Папочка мрачно кивнул.
Миссис Уилкинсон, как и почти все прибывшие экскурсанты, несла в руке белый пластиковый пакет, украшенный зелеными и оранжевыми разводами.
— Там был магазин для туристов. Представляете, торгуют на иностранную валюту. Я купила там такую симпатичную матрешку.
— Что такое матрешка? — спросил я. Мы стояли около стойки портье в ожидании ключей от номеров.
— Это кукла, — сказала пожилая леди. Она выудила из пакета сверток и сорвала бумагу. — Вот такая.
На свет явилась почти точная копия ярко раскрашенной деревянной толстухи, лежавшей в авоське, которую я держал в левой руке.
— Я думаю, что матрешка символизирует материнство, — сказала миссис Уилкинсон. — В одну куколку вложена другая, в другую — третья и так далее, а в середине самая крошечная. В этой матрешке их девять. Я отвезу ее внукам.
Миссис Уилкинсон сияла от радости, озаряя своим сиянием и меня. Ну почему весь мир не может быть таким здоровым и безопасным, как Уилкинсоны?
Здоровье и безопасность. Именно такой девиз следовало бы написать над дверью моего номера. Я вновь обследовал стены при помощи магнитофона и на этот раз услышал вой. Резкий, режущий уши звук раздался, когда я дошел до точки, находившейся примерно посреди стены над кроватью, в пяти футах от пола. Я выключил магнитофон и попытался представить себе человека, который подслушивает меня — если, конечно, в этот момент меня кто-то слушал.
При более внимательном рассмотрении матрешка, которую передала мне Елена, оказалась далеко не новой. И розовые щеки, и ярко-синее платье, и желтый передник были исцарапаны. Матрешка должна разбираться пополам, сказала миссис Уилкинсон. На моей матрешке была хорошо видна линия экватора, но половинки были очень плотно подогнаны одна к другой. Возможно, что Миша ила Елена склеили их между собой. Я дергал куклу и пытался повернуть половинки. Наконец деревянная мать со скрипом открылась и разродилась над диваном своими тщательно упакованными секретами.
Я взял сувениры, которые наивный юный наездник привез из Англии, и выложил на туалетный столик ряд бесполезных бумажек.
Самой большой из них оказалась официальная программа международных соревнований. Она была на английском языке, но в нескольких местах были по-русски вписаны результаты и имена победителей. Чтобы поместить программу в матрешку, листок скрутили в трубочку.
Кроме того, там лежали две неиспользованные открытки с видами Лондона, коричневый конверт с клочком сена и пустая пачка из-под «Плейере». На лицевой стороне маленькой металлической пепельницы была нарисована лошадиная голова, а на обороте стоял штамп «Made in England». Еще там была плоская жестянка с ментоловыми таблетками от кашля, несколько клочков бумаги и карточек с какими-то надписями и наконец остатки содержимого похищенного чемоданчика ветеринара.
Стивен был совершенно прав, предполагая, что на долю Мише достались какие-то пустяки. Интересно, как этот мальчик разбирался с английскими надписями на ярлыках?
Среди сокровищ было четыре огромных — два на два дюйма — облатки порошка эквипалазона, каждая из которых содержала один грамм фенил-бутазона В Ц ветеринарного, известного в мире жокеев под названием «бьют».
За десять лет тренировки собственных лошадей я использовал этот препарат бесчисленное количество раз, поскольку это средство было наилучшим при воспалениях и болях в переутомленных и ушибленных ногах. На многих соревнованиях его разрешают давать лошадям непосредственно перед выступлениями, хотя в Англии и некоторых других странах он запрещен вплоть до дисквалификации. Иногда «бьют» считали наркотиком, но очень многие относились к нему так же легко, как к аспирину, и чтобы добыть его, вовсе не требовалось обращаться к ветеринару. В матрешке содержалась примерно дневная доза этого лекарства.
Небольшая пластмассовая трубочка содержала сульфаниламидный порошок для посыпания ран. В круглой жестяной коробочке был другой порошок — гамма-бензен-гексахлорид. Кажется, он был предназначен для борьбы с блохами.
Мелко сложенная листовка расхваливала препараты против стригущего лишая, и это было все.
Ни барбитуратов, ни промедола, ни стероидов. Наверно, Крамер или его конюх основательно почистили похищенную аптечку.
Ну что ж, подумал я и принялся укладывать коллекцию обратно в матрешку. И на том спасибо. Но все же я еще раз неторопливо просмотрел все, чтобы как следует убедиться, что ничего не пропустил. Открыл коробочку с порошком от блох, в которой действительно был порошок от блох. Открыл трубочку с сульфаниламидной присыпкой, которая содержала сульфаниламидную присыпку. По крайней мере, я предполагал, что это именно они. Если из этих двух белых порошков один окажется героином, а другой ЛСД, то я все равно не смогу определить это на глаз. Эквипалазон был в фабричной упаковке, фольга не нарушена. Я положил таблетки обратно в матрешку.
Потом я потряс программку, но внутри ее ничего не оказалось. На клочках бумаги и карточках были какие-то надписи на русском и немецком языках.
Их я отложил в сторону, чтобы перевести с помощью Стивена. Сигаретная пачка была пуста, а в жестянке с леденцами от кашля... оказались вовсе не леденцы. В жестянке лежал сложенный лист бумаги, на котором лежали три завернутые в вату крохотные стеклянные ампулы.
Ампулы были точь-в-точь такими, как те, в которых я держал адреналин: меньше двух дюймов в длину, шейка резко сужалась примерно в трети длины от запаянного конца, чтобы было удобно ее обломить и набрать небольшой иглой жидкость. Каждая ампула содержала один миллилитр бесцветной жидкости. Доза для инъекции человеку. Половина чайной ложки. Но, по моему разумению, совершенно недостаточно для лошади.
Достав одну ампулу, я попытался прочесть на свету надпись на стекле, но буквы были такими маленькими, что их было невозможно разобрать. Это не был адреналин. Мне показалось, что там написано «0,4 mg naloxone», однако легче от этого не стало, так как я никогда не слышал о таком препарате.
Тогда я развернул клочок бумаги, но и это не помогло. Там были какие-то записи — увы, сплошь по-русски. Положив листок обратно, я закрыл коробку и отложил ее в сторону. Все эти загадки нельзя было отгадать без помощи Стивена.
Сам же Стивен намеревался разделить этот день между лекциями и Гудрун, но сказал, что начиная с четырех часов дня будет недалеко от телефона и я смогу ему позвонить. Я подумал, что вряд ли записки на Мишиных обрывках бумаги настолько важны, чтобы я мчался в университет или Стивен пулей мчался ко мне. Все остальное можно выяснить по телефону. Я позвонил Стивену — Как дела? — спросил он.
— Стены воют, — сообщил я.
— Вот те раз!
— И все же... Не сможете перевести мне несколько немецких слов, если я продиктую их вам?
— Вы думаете, что это умно?
— Остановите меня, если вам покажется, что я говорю лишнее, — предложил я.
— О'кей.
— Договорились. Начнем сначала. — Я прочел по буквам две строчки, написанные от руки на одной из карточек.
Дослушав до конца, Стивен рассмеялся. — Это означает: «С наилучшими пожеланиями. Фолькер Шпрингер». Это мужское имя.
— О Боже!
Я снова, на этот раз более внимательно, осмотрел остальные карточки и заметил кое-что, не замеченное прежде. На одной из них было написано знакомое имя, украшенное лихим росчерком.
Эту карточку я так же тщательно, по буквам, прочел Стивену.
— Там написано: «Наилучшие воспоминания о прекрасном времени в Англии. Твой друг...» Твой друг кто?
— Ганс Крамер, — сказал я.
— Угодили в десятку! — взволнованно воскликнул Стивен. — Это случайно не из Мишиных сувениров?
— Да.
— Это, наверно, автографы. Есть что-нибудь еще?
— Пара записочек по-русски. Но им придется подождать до завтрашнего утра.
— Я буду у вас в десять. Гудрун вас целует.
Я опустил трубку, и почти мгновенно раздался звонок. Очень спокойный женский голос с очень правильным произношением и отчетливым оттенком скуки спросил:
— Это Рэндолл Дрю?
— Да, — ответил я.
— Я Полли Пэджет, — представилась женщина, — из посольства, отдел культуры.
— Рад слышать вас.
Я сразу вспомнил ее облик: коротко подстриженные волосы, длинный кардиган, туфли на низком каблуке и много здравого смысла.
— Для вас пришел факс. Йен Янг попросил меня связаться с вами. Вдруг вы именно его ждете.
— Вероятно, да, — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26