Жизнь, которая остается здесь, заполнила воздух своим ароматом. Жизнь, которая забудет его… Внезапное ощущение, совсем не совпадающее с успокоительной мыслью, что мир тишины – иллюзия.
Такая длинная улица и такая прямая: откуда взялся этот невзрачный человечишко? Наверное, он шел навстречу Матею… Низенький, с узким лобиком и узкой грудкой, с волосиками… А глаза – спокойные. Если бы не они, сходство его с невзрачным соучеником Стефана было бы полным.
– Добрый вечер, – сказал человечек. – Вы здесь спите?
Его первое движение было неопределенным, потом он повернулся и посмотрел на дом. Улыбнулся, как будто без причины, широко и счастливо.
– Да нет, – режиссер растерялся, – или да, но…
Спокойные глаза давали ему время справиться с колебаниями. И он почувствовал их неясное превосходство… Нет, это было немыслимо, просто смешно, какая-то игра воображения! Улыбнулся в свою очередь, тоже без причины, но несколько нервно:
– Нет, я здесь ненадолго… завтра мой последний день.
„Даже если он вор, – подумал Матей, – меня это не касается… Дом все равно пустой, залезет, покрутится без толку."
– Очень интересно… А где хозяева?
– У них есть еще один дом, – предположение, кажется, подтверждалось. – Живут там.
– Хочу повидать их. Раз вы съезжаете, я бы с удовольствием снял.
– Вы?
Замерев на мгновенье под острием собственного удивленного возгласа, Матей заморгал, ему показалось, что его спрашивают: „Почему вы удивляетесь?" Почему, в самом деле?
– Да, я бы снял дом немедленно. Как связаться с ними, с хозяевами?
– Хозяин придет сюда завтра утром, чтобы взять ключ. Приходите… и договоритесь. Его зовут Стефан.
– Стефан… – Человечек задумался, он, и в самом деле, был странным.
Жаль, эта встреча выглядела очень смешной, нелепо будет рассказывать кому-нибудь о ней… Как передать загадочное ощущение, что их самые обычные слова содержат и какой-то второй, важный смысл? Как объяснить, что он не задумывался, что скажет, что сделает? Произнес ли Матей только что: „Если вас интересует плата…" Или выдумал это? Хотел ли он в действительности узнать, в состоянии ли человечек платить за дом? Он не уверен, что услышал ответ: „Нет… нет… плата меня не интересует…" А вот вечернее отражение в оконном стекле так приятно, что может и погубить странника или вызвать астматический приступ… К хорошему, продолжал человечек, легко не привыкнешь, и вообще, это место выглядит как-то особенно.
Отражение в окне? Невыносимо красивое, действительно, светло-красное отражение… Светлое струилось наружу, к ним, а красное оставалось внутри… Да, Матей увидел, как красное разгуливает по комнате… Кого искало оно понапрасну?
– Какое переплетение чистого света с красным, – снова заговорил человечек, – нам, бедным душам, нелегко…
„Ага, – сказал себе Матей, почти пораженный, – ага, ага…" Знаем мы эту прозорливость неуравновешенных и экзальтированных! И на каком основании обвиняет меня Стефан в религиозности? Рискуя уподобиться ему, разве я не могу сказать, что сам напал на след религиозности, причем в ее чистом виде? Мне так это знакомо – мучают людей неясными разговорами на улицах и в трамваях, выставляют их ограниченными, нечувствительными. И зачем теребят их? Но так уж повелось издавна, раз уж где-то находят себе приют самые уязвимые…
И все же удивительно… Его мысли и поведение стали еще более походить на две разъезжающиеся ноги, они все дальше друг от друга вместо того, чтобы стоять рядом: унизительное моргание, ненужный полуповорот головы – пораженный собственными движениями, Матей спросил:
– А вы… куда идете по этой улице? (Морганием он инстинктивно подражал Любе и ее манере расспрашивать, полуповоротом… даме, чьи мелкие шажки по колдобинам он представлял себе несколько минут назад… Пантомима? Но зачем? Может быть, чтобы понравиться человечку? И как дошло до этого?)
Его странный собеседник сосал палец, он стал похож на мальчишку, черпающего в этом уверенность или смелость. Человечек сказал, что он сапожник, работает недалеко – около последней остановки автобуса, еще с тремя мастерами в вонючей душной комнатке. Не лучше и его жилище одинокого квартиранта… Под вечер выходит прогуляться, иногда надолго, так просто, без цели… Подышать воздухом неплохо. Улочки, поскольку они на окраине города, похожи на курортные. Но такого дома он не видел… Иллюзия одиночества и оторванности охватывает его буквально кольцом…
Матей молчал пораженный. Его давешнее состояние повторялось в другом. „Ваши туфли, – продолжал человечек, – очень хорошие… Где они сделаны?" Хорошие, – согласился режиссер, – итальянские. Да проститься мне, – именно так выразился маленький сапожник, – и, дай бог, чтобы вы не приняли меня за маньяка… Разве не играет на носках этих туфель последний, но зато веселый отблеск уходящего солнца? Огоньки играют в мастерской каждый вечер – на готовых парах, расставленных под окном. Тогда туфли просто оживают, смотрят на него, мило ему улыбаются; он понимает, что для них он часть внешнего мира, так же, как и они для него. Только люди отчаиваются легко, без особого повода. А могли бы радоваться всему, до последней минуты, могли бы сохранять надежды на завтрашний день…
Не обман ли движения губ человечка, действительно ли оттуда шли звуки? Матей попытался в который раз проснуться, разгадать тайну, он как бы случайно дотронулся пальцами до своего лица… И узнал его, это было оно, оно, то самое лицо, в которое столько глаз всматривались с симпатией или неприязнью, которое слышало так много голосов… Его забытое лицо, когда оно последний раз заглядывало в зеркало: „Нет, я вовсе не сплю наверху в комнате, я на улице, стою и разговариваю…" Сапожник провел ладонью по своим волосам с тем же спокойствием, что излучали и его глаза. Он погладил себя по головке, как гладят собачку, ребенка. Но пальцы его не дрожали. Нет, он не был ни неуравновешенным, ни… Как он назвал его? Религиозным? „Не приравнял ли я себя, действительно, к Стефану?" Солнце, отблески – разве он слышал когда-нибудь нечто более языческое? „А может, утерянное мной, и в самом деле, переселилось в другого?.. И все же обидно, очень уж неподходящая внешность…" Я себя чувствую виноватым, улыбнулся человечек, из-за своих нудных и наивных разговоров, но позволил себе их, так как вы некоторое время жили в этом доме. Искали покоя, – добавил он несколько неожиданно, – со мной то же самое. Он, мол, знает, что покой существует. Просто он есть, даже если никто не вспоминает о нем. Если мы не будем его искать, он может нас забыть навсегда.
Стало совсем темно. Матей почувствовал: слово „покой" сводит его с ума! Он был готов, не обращая внимание на тяжелый гипс, броситься по невидимой уже улочке, шарить по кустам, снова искать покой, будто это была исчезнувшая белая собачка… Белый цвет, в нем все… „Я теряю покой, оставляю его этому коротышке, я должен кричать!" Человечек отступил в сторону, возможно, желая отдалиться от режиссера. В глазах Матея отразилась звезда. Он не издал ни звука, но ему показалось, что он кричал, кричал и на нее… Тогда он услышал, что перед ним извиняются: „если я вас чем-то утомил…"
– Я ухожу, – сказал через некоторое время сапожник, – приду завтра к обеду. Не раньше, чтобы вам не мешать…
Его последний вопрос был очень смешной, он касался вещей: нет ли в доме лишних?
– Обстановка, – Матей содрогнулся от непонятного удовлетворения, – самая обыкновенная. Только необходимое – кровать, стол, стул.
(Удовлетворение, даже радость – просто беспричинные… В следующий момент понял: „Горжусь, что был бедняком!")
– Хорошо бы мне сдали его, – сказал сапожник с искренней надеждой. – Ну, я действительно пошел. Как оправдать мое нахальство и болтливость?
Подал руку, сделал маленький, как и он сам, незаметный поклон. (Слова „хорошо бы", надежда мило светились вокруг его головы… как нимб.) Худенькая фигурка растаяла в темноте, а режиссер, усомнившийся в себе, испытал такое ощущение, будто разговаривал с переодетым лесным духом. Он смотрел ему вслед изумленным взглядом… Человечек пошел не в город, он продолжил свою прерванную прогулку! Но там, куда он пошел, была полная неизвестность, там, наверное, даже не было домов: „леса и пропасти одни скучают во мраке…" Лесной дух, лесной карлик. Кого же еще он напоминал? Ну конечно, похожее существо было нарисовано на спинке детской кроватки в его квартире (жена забрала эту кроватку), оно шло с торбой на плече через заколдованный, призрачный лес. И вот оно пришло, посланное его детьми… посмотреть, что случилось с их отцом…
„Я отец." Вдруг ему стало страшно. Оперся на калитку, она подалась: Матей потерял равновесие, покачнулся… Сердце его забилось панически – гипс, нога, одиночество, – но он не упал, чья-то рука мягко его поддержала.
36
Они были очень смешными – они со Стефаном, – выслеживали друг друга, словно хищники. (Схефан, так он обозвал его напоследок… Но мы будем называть его по-прежнему.) На этот раз хозяин расположился на стуле, а режиссер расхаживал по веранде – из конца в конец, – громко постукивая палкой, меняя со злостью направление. Почему я не ухожу, удивлялся он, почему меня не выгоняют. Какое-то взаимное притяжение связывало их впервые, ядовитое и уничтожающее. Сказали друг другу много разных резких слов. Матей говорил высокомерно, безответственно, как никогда, – я тебе раньше врал, я зарабатываю на самом деле тысячи, десятки тысяч, но транжирю их… Просто так, ничего не откладываю, потом снова зарабатываю… Эти слова подействовали на Стефана убийственно; он жадно ждал их, чтобы оправдать свою инстинктивную и нарастающую ненависть, но теперь, когда ему их сказали, не вынес! Настоящий удар под вздох – он согнулся, захрипел. Все же успел выговорить: „мне транжиры завидуют, то, что имею, добыто трудом, потому меня и не любят…" Матей вставил иронично: я талантлив, я баловень общества, если мне понадобится большая квартира, она мне даст. Очень мне надо тебе завидовать!
– Да, но квартира будет не твоя.
– Захочу, куплю ее за бесценок.
– Не купишь, – сказал упрямо Стефан. – Профукаешь все, и в один прекрасный день, когда заболеешь и снова оставишь фильмы свои, дадут ее другому. Тебя ждет улица, у тебя кишка тонка, не выдюжишь… И детей своих лишишь имущества, помрешь – проклинать будут!
– Ой, а твой сын… – ирония Матея внезапно оборвалась, оборвалась насильственно, как водяная струя, он, видимо, решил разрубить узел. – Ты жуткий собственник, Стефан, эти дома – твоя единственная цель в жизни и единственный страх! Ты рожден для того времени, которое проклинаешь… Был бы тогда богачом, чувствовал бы себя законно и удобно, а не как сегодня – и добро копишь, и о принципах твердишь, потому что совесть не спокойна…
– Уходи из моего дома! – Стефан вскочил как-то странно, ноги врозь. – Вон отсюда! Куда ты метишь, я с самого начала подозревал… Вон куда меня отсылаешь… Ты враг! Но по-твоему не бывать! Чтобы я отступил, да никогда!
Не говоря больше ни слова, Матей вошел в комнату, медленно пересек ее. „Ты смотри куда заворачивает, ты смотри!" Теперь он должен был вести себя спокойно, хотя и рисковал получить удар в спину. Безумный страх в глазах Стефана жег ему затылок, он не удивится, если останутся следы – красные пятнышки; это тот самый страх, о котором он говорил Василу. На пороге он остановился, обернулся. Стефан был в двух шагах, следовал за ним по пятам. Будто замышлял убийство. Что делать? Все же Матей прошел через прихожую, весь в мурашках, но с окаменевшей душой – так себя чувствует дерево, застывшее перед ударом небесной молнии. Но ничего не случилось, выбрался во двор. Было абсолютное безветрие, и ему показалось, что деревья и кусты затаили дыхание. Подумать только: он вел себя со Стефаном по-разному – сперва хорошо, потом плохо. Но и в начале его тоже ненавидели. К такому человеку нет дороги… И какой опасности он подвергал себя в его одиноком доме все это время! Эта мысль сковала его, и он не смог сделать следующий шаг. Но тут же услышал, как в замке повернулся ключ, как повернулся ключ в его сердце, понял, что еще что-то удерживает его – тоска, что не смог остаться, что не выдержал… (Еще в комнате он увидел связку ключей и услышал, пока был в доме этот щелкающий звук по крайней мере три раза: Стефан запер и балконную дверь, двери комнаты и кухни, может быть, – даже туалета. Дверь во двор – последняя, будет заперта – и в дом уже не войти.) Еще несколько шагов, сделанных будто через силу. Два желания, уничтожающиеся взаимно, – остаться и убежать, они сплели рога над пропастью… (Рога желаний.) Тонкая опора уже дала трещину… В такое мгновенье все казалось нереальным! Стефан молчал, Матей тоже, они шли очень медленно, один за другим; связка ключей не звякала – на нее повлияло безветрие, царившее в природе.
На улице, за деревянной калиткой, Матей оглянулся в третий раз – калитка отделяла его от Стефана, а в руке бывшего хозяина, словно миниатюрное дуло, его подстерегал последний ключ. Пока бренчал замок, они смотрели друг другу прямо в глаза. В то самое мгновение Матей почувствовал и увидел – мое периферийное зрение, нет, мое кожное зрение, приобретенное здесь, – высокий тополь покачивается! За пределами двора воздух двигался! Безветрие, что за магия… Какой другой знак явственнее указал бы ему на сумасшествие этого человека, заточившего себя между домом и калиткой? „Сюда ты больше не проникнешь", – говорили глаза Стефана. Матей оглянулся и почувствовал, что за ним наблюдают: из кустов торчала кошачья голова, на морде, как показалось ему, было написано изумление. „Теперь жди чего-нибудь еще…" Поднял неловко плечи, словно извиняясь, и пошел. Со стороны Стефана ни звука, но он знал: тот проводил его пожеланием свалиться по дороге.
Улица. Каблучки, брюки из темно-красного бархата – эти следы могли бы довести его прямо до ее дома. Да и помнит ли его еще кто-нибудь? София, что его там ждет? Будет ли все как раньше, или ему придется расплачиваться за свое короткое бегство? „Однажды уходя, не возвращайся… Увидят ли, что ты назад идешь, твою, как мяч, пинают люди слабость… С тобой покончено…" Вот, оказывается, как пишутся стихи.
На этот раз он увидел человечка издали… понял, что ждал его, даже подумал: „я рисую его своей душой, но кто дарит ему плоть?" Его душа, в которой снова гонялись друг за другом два взаимоисключающихся желания… „Добейся, сапожник, почти забытой мною благодати, нет… пусть тебя тоже ждет провал!" Мне будет легче, если я узнаю, что и кто-нибудь другой…
(Едва ли он смог бы объяснить, как уберегся, почему не угодил ногой в яму; с уверенностью сомнамбулы ступал по крохотным островкам, с интересом и удивлением смотрел на приближающегося человечка.)
И вот они снова в двух шагах друг от друга – известный режиссер и сапожник. Какой-то житель квартала последней автобусной остановки крикнет с издевкой: „смотрите, с кем собирается заговорить наш карлик" и начнет помирать со смеху… Но для трав и деревьев, для кустов и кошек, солнца и неба в их встрече нет ничего особенного.
Сапожник отвесил свой последний поклон. Дома ли хозяин? Матей молча кивнул; тот учтиво предложил свою помощь – автобусная остановка еще далеко, он знает короткую дорогу… (Матей понял сразу: ямы, гипс, без поддержки опасно.) Да нет, это ни к чему, да и хозяин, может, пришел не надолго, уедет в город. „Но ваша любезность тронула меня…" Глаза Матея – пораженного в который раз собственными словами, встретились со спокойными глазами сапожника; и оба увидели поляну, где ягненок играет с волком, а слон со щенком. Пережили это и в следующую же минуту расстались.
Ничего в тот момент не могло быть интереснее, чем встреча Стефана с человечком, но Матей шел и не оборачивался. Мог бы, конечно, сказать: „Ну хорошо, я подожду пока вы договоритесь", мог бы постоять на улице и узнать все. Но он был достаточно интеллигентным, чтобы понять, что ему с сегодняшнего дня запрещено.
37
Утомительное волочение гипса, потерянная привычка ходить подолгу… Под конец Матей уже думал только о том, как успокоить дыхание, как выдержать. И лишь когда плюхнулся на сиденье автобуса – на самое переднее, справа от шофера, снова начал замечать окружающее. Рядом ревели машины, по небу полз самолет… Жизнь, увиденная сквозь стекло, похожа на кино. А может, и в самом деле, это было кино. Он увидел автоинспектора, остановившего водителя, как они жестикулируют. Увидел два столкнувшихся автомобиля, убранных на обочину, неподалеку паслись овцы. Первые многоэтажные жилые дома – нереальные, устрашающие объемы среди ровного поля. Прикрыл один глаз – нужно было время, чтобы привыкнуть, – потом другой. Веки опускались с комической последовательностью… Летящий автобус был тоже кино, а он – героем, в сознании которого отражается мчащийся мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Такая длинная улица и такая прямая: откуда взялся этот невзрачный человечишко? Наверное, он шел навстречу Матею… Низенький, с узким лобиком и узкой грудкой, с волосиками… А глаза – спокойные. Если бы не они, сходство его с невзрачным соучеником Стефана было бы полным.
– Добрый вечер, – сказал человечек. – Вы здесь спите?
Его первое движение было неопределенным, потом он повернулся и посмотрел на дом. Улыбнулся, как будто без причины, широко и счастливо.
– Да нет, – режиссер растерялся, – или да, но…
Спокойные глаза давали ему время справиться с колебаниями. И он почувствовал их неясное превосходство… Нет, это было немыслимо, просто смешно, какая-то игра воображения! Улыбнулся в свою очередь, тоже без причины, но несколько нервно:
– Нет, я здесь ненадолго… завтра мой последний день.
„Даже если он вор, – подумал Матей, – меня это не касается… Дом все равно пустой, залезет, покрутится без толку."
– Очень интересно… А где хозяева?
– У них есть еще один дом, – предположение, кажется, подтверждалось. – Живут там.
– Хочу повидать их. Раз вы съезжаете, я бы с удовольствием снял.
– Вы?
Замерев на мгновенье под острием собственного удивленного возгласа, Матей заморгал, ему показалось, что его спрашивают: „Почему вы удивляетесь?" Почему, в самом деле?
– Да, я бы снял дом немедленно. Как связаться с ними, с хозяевами?
– Хозяин придет сюда завтра утром, чтобы взять ключ. Приходите… и договоритесь. Его зовут Стефан.
– Стефан… – Человечек задумался, он, и в самом деле, был странным.
Жаль, эта встреча выглядела очень смешной, нелепо будет рассказывать кому-нибудь о ней… Как передать загадочное ощущение, что их самые обычные слова содержат и какой-то второй, важный смысл? Как объяснить, что он не задумывался, что скажет, что сделает? Произнес ли Матей только что: „Если вас интересует плата…" Или выдумал это? Хотел ли он в действительности узнать, в состоянии ли человечек платить за дом? Он не уверен, что услышал ответ: „Нет… нет… плата меня не интересует…" А вот вечернее отражение в оконном стекле так приятно, что может и погубить странника или вызвать астматический приступ… К хорошему, продолжал человечек, легко не привыкнешь, и вообще, это место выглядит как-то особенно.
Отражение в окне? Невыносимо красивое, действительно, светло-красное отражение… Светлое струилось наружу, к ним, а красное оставалось внутри… Да, Матей увидел, как красное разгуливает по комнате… Кого искало оно понапрасну?
– Какое переплетение чистого света с красным, – снова заговорил человечек, – нам, бедным душам, нелегко…
„Ага, – сказал себе Матей, почти пораженный, – ага, ага…" Знаем мы эту прозорливость неуравновешенных и экзальтированных! И на каком основании обвиняет меня Стефан в религиозности? Рискуя уподобиться ему, разве я не могу сказать, что сам напал на след религиозности, причем в ее чистом виде? Мне так это знакомо – мучают людей неясными разговорами на улицах и в трамваях, выставляют их ограниченными, нечувствительными. И зачем теребят их? Но так уж повелось издавна, раз уж где-то находят себе приют самые уязвимые…
И все же удивительно… Его мысли и поведение стали еще более походить на две разъезжающиеся ноги, они все дальше друг от друга вместо того, чтобы стоять рядом: унизительное моргание, ненужный полуповорот головы – пораженный собственными движениями, Матей спросил:
– А вы… куда идете по этой улице? (Морганием он инстинктивно подражал Любе и ее манере расспрашивать, полуповоротом… даме, чьи мелкие шажки по колдобинам он представлял себе несколько минут назад… Пантомима? Но зачем? Может быть, чтобы понравиться человечку? И как дошло до этого?)
Его странный собеседник сосал палец, он стал похож на мальчишку, черпающего в этом уверенность или смелость. Человечек сказал, что он сапожник, работает недалеко – около последней остановки автобуса, еще с тремя мастерами в вонючей душной комнатке. Не лучше и его жилище одинокого квартиранта… Под вечер выходит прогуляться, иногда надолго, так просто, без цели… Подышать воздухом неплохо. Улочки, поскольку они на окраине города, похожи на курортные. Но такого дома он не видел… Иллюзия одиночества и оторванности охватывает его буквально кольцом…
Матей молчал пораженный. Его давешнее состояние повторялось в другом. „Ваши туфли, – продолжал человечек, – очень хорошие… Где они сделаны?" Хорошие, – согласился режиссер, – итальянские. Да проститься мне, – именно так выразился маленький сапожник, – и, дай бог, чтобы вы не приняли меня за маньяка… Разве не играет на носках этих туфель последний, но зато веселый отблеск уходящего солнца? Огоньки играют в мастерской каждый вечер – на готовых парах, расставленных под окном. Тогда туфли просто оживают, смотрят на него, мило ему улыбаются; он понимает, что для них он часть внешнего мира, так же, как и они для него. Только люди отчаиваются легко, без особого повода. А могли бы радоваться всему, до последней минуты, могли бы сохранять надежды на завтрашний день…
Не обман ли движения губ человечка, действительно ли оттуда шли звуки? Матей попытался в который раз проснуться, разгадать тайну, он как бы случайно дотронулся пальцами до своего лица… И узнал его, это было оно, оно, то самое лицо, в которое столько глаз всматривались с симпатией или неприязнью, которое слышало так много голосов… Его забытое лицо, когда оно последний раз заглядывало в зеркало: „Нет, я вовсе не сплю наверху в комнате, я на улице, стою и разговариваю…" Сапожник провел ладонью по своим волосам с тем же спокойствием, что излучали и его глаза. Он погладил себя по головке, как гладят собачку, ребенка. Но пальцы его не дрожали. Нет, он не был ни неуравновешенным, ни… Как он назвал его? Религиозным? „Не приравнял ли я себя, действительно, к Стефану?" Солнце, отблески – разве он слышал когда-нибудь нечто более языческое? „А может, утерянное мной, и в самом деле, переселилось в другого?.. И все же обидно, очень уж неподходящая внешность…" Я себя чувствую виноватым, улыбнулся человечек, из-за своих нудных и наивных разговоров, но позволил себе их, так как вы некоторое время жили в этом доме. Искали покоя, – добавил он несколько неожиданно, – со мной то же самое. Он, мол, знает, что покой существует. Просто он есть, даже если никто не вспоминает о нем. Если мы не будем его искать, он может нас забыть навсегда.
Стало совсем темно. Матей почувствовал: слово „покой" сводит его с ума! Он был готов, не обращая внимание на тяжелый гипс, броситься по невидимой уже улочке, шарить по кустам, снова искать покой, будто это была исчезнувшая белая собачка… Белый цвет, в нем все… „Я теряю покой, оставляю его этому коротышке, я должен кричать!" Человечек отступил в сторону, возможно, желая отдалиться от режиссера. В глазах Матея отразилась звезда. Он не издал ни звука, но ему показалось, что он кричал, кричал и на нее… Тогда он услышал, что перед ним извиняются: „если я вас чем-то утомил…"
– Я ухожу, – сказал через некоторое время сапожник, – приду завтра к обеду. Не раньше, чтобы вам не мешать…
Его последний вопрос был очень смешной, он касался вещей: нет ли в доме лишних?
– Обстановка, – Матей содрогнулся от непонятного удовлетворения, – самая обыкновенная. Только необходимое – кровать, стол, стул.
(Удовлетворение, даже радость – просто беспричинные… В следующий момент понял: „Горжусь, что был бедняком!")
– Хорошо бы мне сдали его, – сказал сапожник с искренней надеждой. – Ну, я действительно пошел. Как оправдать мое нахальство и болтливость?
Подал руку, сделал маленький, как и он сам, незаметный поклон. (Слова „хорошо бы", надежда мило светились вокруг его головы… как нимб.) Худенькая фигурка растаяла в темноте, а режиссер, усомнившийся в себе, испытал такое ощущение, будто разговаривал с переодетым лесным духом. Он смотрел ему вслед изумленным взглядом… Человечек пошел не в город, он продолжил свою прерванную прогулку! Но там, куда он пошел, была полная неизвестность, там, наверное, даже не было домов: „леса и пропасти одни скучают во мраке…" Лесной дух, лесной карлик. Кого же еще он напоминал? Ну конечно, похожее существо было нарисовано на спинке детской кроватки в его квартире (жена забрала эту кроватку), оно шло с торбой на плече через заколдованный, призрачный лес. И вот оно пришло, посланное его детьми… посмотреть, что случилось с их отцом…
„Я отец." Вдруг ему стало страшно. Оперся на калитку, она подалась: Матей потерял равновесие, покачнулся… Сердце его забилось панически – гипс, нога, одиночество, – но он не упал, чья-то рука мягко его поддержала.
36
Они были очень смешными – они со Стефаном, – выслеживали друг друга, словно хищники. (Схефан, так он обозвал его напоследок… Но мы будем называть его по-прежнему.) На этот раз хозяин расположился на стуле, а режиссер расхаживал по веранде – из конца в конец, – громко постукивая палкой, меняя со злостью направление. Почему я не ухожу, удивлялся он, почему меня не выгоняют. Какое-то взаимное притяжение связывало их впервые, ядовитое и уничтожающее. Сказали друг другу много разных резких слов. Матей говорил высокомерно, безответственно, как никогда, – я тебе раньше врал, я зарабатываю на самом деле тысячи, десятки тысяч, но транжирю их… Просто так, ничего не откладываю, потом снова зарабатываю… Эти слова подействовали на Стефана убийственно; он жадно ждал их, чтобы оправдать свою инстинктивную и нарастающую ненависть, но теперь, когда ему их сказали, не вынес! Настоящий удар под вздох – он согнулся, захрипел. Все же успел выговорить: „мне транжиры завидуют, то, что имею, добыто трудом, потому меня и не любят…" Матей вставил иронично: я талантлив, я баловень общества, если мне понадобится большая квартира, она мне даст. Очень мне надо тебе завидовать!
– Да, но квартира будет не твоя.
– Захочу, куплю ее за бесценок.
– Не купишь, – сказал упрямо Стефан. – Профукаешь все, и в один прекрасный день, когда заболеешь и снова оставишь фильмы свои, дадут ее другому. Тебя ждет улица, у тебя кишка тонка, не выдюжишь… И детей своих лишишь имущества, помрешь – проклинать будут!
– Ой, а твой сын… – ирония Матея внезапно оборвалась, оборвалась насильственно, как водяная струя, он, видимо, решил разрубить узел. – Ты жуткий собственник, Стефан, эти дома – твоя единственная цель в жизни и единственный страх! Ты рожден для того времени, которое проклинаешь… Был бы тогда богачом, чувствовал бы себя законно и удобно, а не как сегодня – и добро копишь, и о принципах твердишь, потому что совесть не спокойна…
– Уходи из моего дома! – Стефан вскочил как-то странно, ноги врозь. – Вон отсюда! Куда ты метишь, я с самого начала подозревал… Вон куда меня отсылаешь… Ты враг! Но по-твоему не бывать! Чтобы я отступил, да никогда!
Не говоря больше ни слова, Матей вошел в комнату, медленно пересек ее. „Ты смотри куда заворачивает, ты смотри!" Теперь он должен был вести себя спокойно, хотя и рисковал получить удар в спину. Безумный страх в глазах Стефана жег ему затылок, он не удивится, если останутся следы – красные пятнышки; это тот самый страх, о котором он говорил Василу. На пороге он остановился, обернулся. Стефан был в двух шагах, следовал за ним по пятам. Будто замышлял убийство. Что делать? Все же Матей прошел через прихожую, весь в мурашках, но с окаменевшей душой – так себя чувствует дерево, застывшее перед ударом небесной молнии. Но ничего не случилось, выбрался во двор. Было абсолютное безветрие, и ему показалось, что деревья и кусты затаили дыхание. Подумать только: он вел себя со Стефаном по-разному – сперва хорошо, потом плохо. Но и в начале его тоже ненавидели. К такому человеку нет дороги… И какой опасности он подвергал себя в его одиноком доме все это время! Эта мысль сковала его, и он не смог сделать следующий шаг. Но тут же услышал, как в замке повернулся ключ, как повернулся ключ в его сердце, понял, что еще что-то удерживает его – тоска, что не смог остаться, что не выдержал… (Еще в комнате он увидел связку ключей и услышал, пока был в доме этот щелкающий звук по крайней мере три раза: Стефан запер и балконную дверь, двери комнаты и кухни, может быть, – даже туалета. Дверь во двор – последняя, будет заперта – и в дом уже не войти.) Еще несколько шагов, сделанных будто через силу. Два желания, уничтожающиеся взаимно, – остаться и убежать, они сплели рога над пропастью… (Рога желаний.) Тонкая опора уже дала трещину… В такое мгновенье все казалось нереальным! Стефан молчал, Матей тоже, они шли очень медленно, один за другим; связка ключей не звякала – на нее повлияло безветрие, царившее в природе.
На улице, за деревянной калиткой, Матей оглянулся в третий раз – калитка отделяла его от Стефана, а в руке бывшего хозяина, словно миниатюрное дуло, его подстерегал последний ключ. Пока бренчал замок, они смотрели друг другу прямо в глаза. В то самое мгновение Матей почувствовал и увидел – мое периферийное зрение, нет, мое кожное зрение, приобретенное здесь, – высокий тополь покачивается! За пределами двора воздух двигался! Безветрие, что за магия… Какой другой знак явственнее указал бы ему на сумасшествие этого человека, заточившего себя между домом и калиткой? „Сюда ты больше не проникнешь", – говорили глаза Стефана. Матей оглянулся и почувствовал, что за ним наблюдают: из кустов торчала кошачья голова, на морде, как показалось ему, было написано изумление. „Теперь жди чего-нибудь еще…" Поднял неловко плечи, словно извиняясь, и пошел. Со стороны Стефана ни звука, но он знал: тот проводил его пожеланием свалиться по дороге.
Улица. Каблучки, брюки из темно-красного бархата – эти следы могли бы довести его прямо до ее дома. Да и помнит ли его еще кто-нибудь? София, что его там ждет? Будет ли все как раньше, или ему придется расплачиваться за свое короткое бегство? „Однажды уходя, не возвращайся… Увидят ли, что ты назад идешь, твою, как мяч, пинают люди слабость… С тобой покончено…" Вот, оказывается, как пишутся стихи.
На этот раз он увидел человечка издали… понял, что ждал его, даже подумал: „я рисую его своей душой, но кто дарит ему плоть?" Его душа, в которой снова гонялись друг за другом два взаимоисключающихся желания… „Добейся, сапожник, почти забытой мною благодати, нет… пусть тебя тоже ждет провал!" Мне будет легче, если я узнаю, что и кто-нибудь другой…
(Едва ли он смог бы объяснить, как уберегся, почему не угодил ногой в яму; с уверенностью сомнамбулы ступал по крохотным островкам, с интересом и удивлением смотрел на приближающегося человечка.)
И вот они снова в двух шагах друг от друга – известный режиссер и сапожник. Какой-то житель квартала последней автобусной остановки крикнет с издевкой: „смотрите, с кем собирается заговорить наш карлик" и начнет помирать со смеху… Но для трав и деревьев, для кустов и кошек, солнца и неба в их встрече нет ничего особенного.
Сапожник отвесил свой последний поклон. Дома ли хозяин? Матей молча кивнул; тот учтиво предложил свою помощь – автобусная остановка еще далеко, он знает короткую дорогу… (Матей понял сразу: ямы, гипс, без поддержки опасно.) Да нет, это ни к чему, да и хозяин, может, пришел не надолго, уедет в город. „Но ваша любезность тронула меня…" Глаза Матея – пораженного в который раз собственными словами, встретились со спокойными глазами сапожника; и оба увидели поляну, где ягненок играет с волком, а слон со щенком. Пережили это и в следующую же минуту расстались.
Ничего в тот момент не могло быть интереснее, чем встреча Стефана с человечком, но Матей шел и не оборачивался. Мог бы, конечно, сказать: „Ну хорошо, я подожду пока вы договоритесь", мог бы постоять на улице и узнать все. Но он был достаточно интеллигентным, чтобы понять, что ему с сегодняшнего дня запрещено.
37
Утомительное волочение гипса, потерянная привычка ходить подолгу… Под конец Матей уже думал только о том, как успокоить дыхание, как выдержать. И лишь когда плюхнулся на сиденье автобуса – на самое переднее, справа от шофера, снова начал замечать окружающее. Рядом ревели машины, по небу полз самолет… Жизнь, увиденная сквозь стекло, похожа на кино. А может, и в самом деле, это было кино. Он увидел автоинспектора, остановившего водителя, как они жестикулируют. Увидел два столкнувшихся автомобиля, убранных на обочину, неподалеку паслись овцы. Первые многоэтажные жилые дома – нереальные, устрашающие объемы среди ровного поля. Прикрыл один глаз – нужно было время, чтобы привыкнуть, – потом другой. Веки опускались с комической последовательностью… Летящий автобус был тоже кино, а он – героем, в сознании которого отражается мчащийся мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13