С ним было хорошо. Он не таскался по лавкам и не гостевал у купцов. Рыжебородый подолгу пропадал в лесу. Закусывая, он не смотрел на Али так, будто мальчишки и не существовало. Он усаживал его рядом, и они закусывали вместе, как равные… Хорошо было с рыжебородым, одно горько: скоро уедет…
Во вторник вечером Елисеев рассчитался за постой. Никриади принес ему на дорогу несколько бутылок ласкового хиосского вина. Елисеев, прощаясь, наказывал греку навестить его при случае в Петербурге. Грек смеялся: в Петербурге не бывать, да и доктор, мол, бывает там не чаще самого Никриади. Они простились дружески. Ничего лучше мимолетных дорожных знакомств не знал Елисеев.
Поздним вечером доктор отправился с вещами к итальянскому купцу. Грустный Али брел следом. У дверей оба остановились. Елисеев дал Али несколько серебряных монет и погладил по голове. Али прерывисто вздохнул, пробормотал «прощайте, месье», всхлипнул и убежал. Елисеев растерянно посмотрел в темноту. Пожалуй, впервые его провожали со слезами на глазах…
Али прибежал в кофейню, свернулся на куче тряпья под лестницей. Его печаль была так велика, что он… скоро уснул. Встал Али ранехонько с намерением еще раз увидеть рыжебородого. Едва, однако, собрался улизнуть со двора, как хозяин схватил за руку:
– Ступай полы мыть, бездельник. Живо!
Грязная вода растекалась под столами, подхватывая окурки, обрывки игральных карт, рыбьи кости. Пот заливал лицо Али, во рту было солоно… И вдруг дело пошло легче: Али стал думать, что доктор подарил ему прекрасный пистолет; Али ночью подкрадывается к хозяину; хозяин храпит, причмокивает, бормочет что-то во сне; под широкой деревянной кроватью – ночная посудина, над изголовьем – кипарисовый крест; долго и тщательно целит Али в хозяина; тот открывает глаза, и глаза у него – вот смех-то! – делаются большие-большие, как блюдца; и хозяин – о, жалкий трус! – молит о пощаде, сулит «миленькому мальчику» кучу денег, но Али отказывается от денег, перечисляет все обиды, которые вытерпел от хозяина за два года; хозяин – подлая собака! – дрожит под одеялом… Подзатыльник едва не сбивает Али с ног, он тычется носом в мокрую грязную тряпку.
– Долго возишься, дурак!
Это кричит хозяин. Али видит его остроносые туфли, низ широких шаровар. Али с трудом поднимается, сжимая в руке тряпку. Теперь он видит округлое хозяйское брюхо, обтянутое белой рубашкой, и край вишневой, расшитой серебром жилетки.
Эх, вот если б служить русскому доктору… Почему не повернулся язык сказать об этом? А теперь поздно. Русский далеко. Долог путь: несколько месяцев, никак не меньше. Долог и страшен. Из Мурзука он должен вернуться в Триполи. Должен, если ничего худого не случится. А ведь случиться в пустыне может многое… Надо бы помолиться за рыжебородого. Только вот задача: можно ль просить Аллаха за неверного, христианина? Али задумался. Потом решил, что Аллах не обидится, ибо Али просит для того, чтобы неверный вызволил его, мусульманина. Стало быть, что же? Стало быть, помогая неверному, Аллах пособит правоверному.
Разрешив сложный богословский вопрос, Али направился в мечеть Сид-Хамуд. Поблизости от кофейни тоже была мечеть, но он отправился в главную мечеть Триполи: молитва, вознесенная в Сид-Хамуд, будет услышана незамедлительно.
Али наговорил богу много, очень много сладких слов. Мальчуган молился долго и так увлекся, что кончил просьбою вернуть русского с полдороги. Тут Али струхнул: уж не хватил ли он лишку, обременяя Аллаха столькими хлопотами? Но ведь богачи и правители досаждают Аллаху куда больше в куда чаще, и бог терпеливо печется о них…
Дни потекли за днями. С отъезда доктора Елисеева минуло две недели. Али приуныл. Нет, Аллах не захотел вернуть доктора с полдороги. И вдруг… вдруг доктор появился в кофейне. Он был худ и черен. Его глаза, прежде такие веселые, выражали досаду. Али обрадовался и огорчился вместе. Он обрадовался потому, что Аллах исполнил его просьбу. Он огорчился потому, что, сам того не желая, кажется, сильно насолил рыжебородому.
– Здравствуйте, месье, – робко сказал Али, входя в комнату.
Доктор сидел на стуле и барабанил пальцами по столу.
– А! – сказал он рассеянно. – Это ты, братец. Здравствуй.
Али переступил босыми ногами:
– Месье что-нибудь нужно?
– Хорошо… хорошо… – молвил задумчиво доктор. Он еще побарабанил пальцами по столу. Потом сказал: – Сделай одолжение, сбегай в порт и узнай, когда будет пароход в Тунис.
Мальчуган стоял перед Елисеевым и смотрел ему в лицо. Доктор задумался, он не замечал Али. Али кашлянул.
– Ты чего?
– Одну минутку, месье… – вздрогнув, ответил мальчуган, осекся и опрометью выбежал из комнаты.
Али помчался в порт так, точно хотел убежать от своего горя. Свернув за угол, он опомнился: зачем торопиться? Может, нынешний пароход уйдет, а другой будет не скоро… Дорогою в порт мальчик встретил Никриади. Али сообщил ему, что доктор «москов» сидит у них в кофейне.
– Пхэ! – радостно фыркнул грек.
Никриади уже прослышал, что караван повернул вспять, достигнув долины Бени-Улид. Оказывается, тамошние турецкие власти напугали купцов известием, что где-то поблизости появились «разбойничьи шайки» арабов-повстанцев. Взаправду были те отряды, нет ли, но у страха глаза велики. Так-то и пришлось вернуться в Триполи доктору Елисееву.
Прибежав из порта в кофейню, Али застал доктора вдвоем с Никриади. Доктор расхаживал по комнате и почем зря костил караванщиков. Грек, напротив, всем своим видом выказывал удовлетворение. Он щурился, «пхэкал», крутил ус, приговаривал:
– Ну и слава богу, ну и слава богу. А я тут ночей не спал. Ваша поездка камнем на душе лежала.
– А, – с сердцем отмахнулся Елисеев, – просто срам, да и только.
Он увидел Али, притаившегося у шкафа, нетерпеливо спросил:
– Когда?
И Али ответил упавшим голосом:
– Завтра, месье.
Али так хотелось соврать, так хотелось оттянуть отъезд русского. И вот… не сумел.
4
Судно разводило пары, палуба подрагивала.
Елисеев был доволен: в путь, в путь!.. И все ж немного грустил, как всегда при виде ночных огней. Он думал о незнакомых людях, об их судьбах, таких различных и таких, в сущности, схожих. Вон там, справа, отчего в том доме не спят? Быть может, кто-то отходит в вечность, быть может, кто-то приходит в мир. Может, свершается страшное, может, кипит веселье… Хорошо бы написать стихи о ночах под чужим небом, о тех, кто путешествует не ради корысти, а потому, что слышит зов матери-природы, звучащий в душе неумолчно, как в раковине – море. Он усмехался: э, нет, стихи слагать ему не дано…
Елисеев сидел в кресле, положив руки на колени. Палуба вздрагивала все сильнее, что-то урчало и ухало в пароходном чреве, озабоченно проходил по палубе помощник капитана в белой фуражке, пронося впереди себя красную точечку сигарки.
Наконец послышался свисток боцмана. С железным громом двинулась якорная цепь, пароход загудел, качнулся и пошел туда, где уже не было никаких огней, а были темные волны и глухое небо.
Пассажиры разбрелись по каютам. Елисеев остался в кресле. Сберегая деньги, доктор взял палубное место. Стоило ль тратиться на каюту, когда завтра же пароход придет в тунисский порт Габес?
Морю что-то снилось. Оно вздыхало и ворочалось. Облака застили звезды. Без звезд было скучно. Елисеев зевал, лениво развалясь, хотел курить и не хотел шевельнуться, чтобы достать табаку и спичек.
Он уже задремывал, как вдруг услышал позади, за креслом, не то шелест, не то шепот. Он прислушался, разобрал: «Месье, месье», поглядел через плечо. Позади кресла смутно вырисовывалась маленькая щуплая фигурка:
– Простите, месье. Это… я… Али.
– Али?
Черт побери, это был он, мальчишка из Триполи.
– Поди сюда, – резко приказал Елисеев, начиная понимать, в чем дело. Али медлил. – Поди, поди, – строго повторил Елисеев. – Выкладывай все начистоту.
Али выскользнул из-за кресла, отблеск фонаря упал на него. Елисеев увидел молящие глаза, полураскрытые губы, белую полоску зубов.
– Ну? – сурово проговорил доктор.
Глаза Али приняли выражение отчаяния и решимости.
– Если месье меня не примет, брошусь в море.
Минуту оба молчали.
– Та-ак, – глухо проворчал доктор. И разозлился: – Я тебе дам, дурак, в море, я тебе покажу море, вот я тебя отстегаю сию минуту, я тебя!..
Он ругался и махал указательным пальцем перед носом Али. Но странно: чем дольше ругался рыжебородый, тем спокойнее становилось на душе у Али.
– Месье?
Они оба вздрогнули, увидев помощника капитана, стройного моложавого человека в белом кителе и белой фуражке.
– Откуда черномазый, месье?
Елисеев растерялся.
– Да-с… понимаете ли… – растерянно пробормотал он по-русски.
Помощник капитана стоял перед пассажиром – вежливый и неумолимый. Пассажир вдруг сердито глянул ему в лицо:
– Сколько платить за провоз этого негодяя?
– Простите, месье, – заметил помощник капитана, – судя по всему, вы не очень-то в нем нуждаетесь?
– Э… Гм…
– Видите ли, месье, – снисходительно продолжал француз, – вы, очевидно, не знакомы со здешним нахальным сбродом. Я вас в два счета избавлю от этого прощелыги.
Елисеев молча достал кошелек. Помощник принял деньги и козырнул.
– Спокойной ночи, месье.
Доктор, ломая спички, принялся раскуривать сигару. Али переминался с ноги на ногу.
– Ну-с, – начал Елисеев, сильно затянувшись и пыхнув густым дымом, – как прикажете поступать с вами, милостивый государь?
«Милостивый государь» виновато улыбался. Доктор умолк. С каждой затяжкой сигара его разгоралась, борода казалась оранжевой. «О господи, – раздраженно размышлял доктор, – вот незадача: что делать с мальчишкой? Высадить в Габесе? Пропадет ни за грош, а не пропадет, так будет маяться пуще прежнего. Ну а с другой стороны рассудить, не могу ж я за собою тащить…»
Постепенно сигара словно бы притихла, и борода у доктора потемнела… Елисеев успокоился.
– Эй, негодник! – негромко позвал он Али. – Как ты пролез на пароход?
– О месье, – быстро отозвался Али, – это не так трудно. Даже вы можете научиться, месье, обманывать франков.
– Даже я? – Елисеев рассмеялся. – Впрочем… что ж… давай-ка учи, может, пригодится твоя наука.
Али попросил разрешения сесть.
– Когда ты сбежал, моего дозволения тебе не потребовалось…
Али сел на палубу, поджал ноги калачиком и приступил к подробному и в высшей степени поучительному рассказу о трех способах незаметного проникновения на пароходы, умолчав, однако, что узнал все это от одного приятеля, прославленного среди ребят Триполи своими корабельными похождениями. Елисеев слушал, улыбаясь рассеянной и доброй улыбкой. «Ну, бог с ним, – думал Елисеев, – бог с ним совсем, как-нибудь пристрою…»
Облака расползлись, звезды сеялись на море. Морю отснились сны, шумело покойно и ровно. Пароход шел на вест, горизонт за кормою чуть светлел, близилось утро, близился Тунис, все было хорошо…
Вчера еще видел наш путешественник флаг султанской Турции: колыхался над зубчатой башней в Триполи. На другой день, когда солнце стояло в зените, Елисеев увидел два флага над Габесом: тунисского бея и Французской республики. В Триполи властвовали наместники стамбульского монарха. В Тунисе княжил феодал, а правили французские колонизаторы. Это было трогательное соседство – бея без царства и республиканцев без республики.
Французский флаг – полосы синяя, белая, красная – реял на высокой мачте, а на берегу французы предпочитали два цвета: синий и красный – синие мундиры и красные шаровары своих солдат. Колко было тунисскому бею на кончиках французских штыков, зато он «царствовал». Худо было от этих штыков тунисскому народу, зато он приобщался к «европейской культуре».
Разве не приобщались тунисцы к культуре, когда вот же они – мужчины, женщины, дети, – вот же они тут, в порту Габес, нагружают суда тяжелыми снопами альфы. Альфа – злак, растущий в пустыне, за морем из него делают бумагу. Превосходную и гладкую бумагу, на которой там, в Париже, что ли, гладко пишут о свободе, равенстве, братстве. Пожалуйста, тунисцы могут читать все, что там напишут, если только тунисцы умеют читать.
Разве не приобщались тунисцы к культуре, когда никто не воспрещал им восхищаться французскими особняками? Пожалуйста, тунисцы могли выстроить себе такие же, а не прозябать в подземных норах, где чадят масляные плошки, блеют козы и ковыряются в отбросах рахитичные дети.
И наконец, разве это не счастье для тунисца, когда синий мундир прельщается его дочерью? «Разрази меня гром, – картавит синий мундир, – я подарю ей сережки».
Нет, это было трогательное соседство – флаг тунисского бея и флаг французской республики…
Пароход старательно взбалтывал волны. Низкий желтый берег льнул к морю, но у моря не было никакой охоты играть с ним, как играло оно со скалистыми берегами; море только небрежно поплевывало на песок мелкой волной.
В желтизне берега с внезапной яркостью вспыхивали зелено-белые пятна. Пароход приближался, и пятна эти, дробясь, обращались в пальмы и крепостные башни, в минареты и дома приморских городков.
Сфакс…
Вокруг взметывались облачка пыли. И высоко возносилась колокольня. Несколько лет назад, добиваясь дружественного соседства своего флага с тунисским, французы обрушили на Сфакс огонь броненосцев. Повергнув в прах мечети, колонисты возвели церковь.
Махдия…
Городу более тысячи лет. Он дремлет у моря, как старик на завалинке. Что тебе грезится, Махдия? Битвы у крепостных стен или стаи пиратских кораблей? Венецианские нефы, словно кубышки с драгоценностями, или былое величие ислама?.. Над городом – цитадель. Выбеленная солнцем и временем, вся в трещинах, она взирает на рыбацкие флотилии, что ловят в заливе тунцов и макрелей, осьминогов и сардин. И это вся добыча Махдии? Махдии, где несколько веков звон золота глушил цокот копыт?
Монастир…
Он прелестен издали, как старинная миниатюра на голубой эмали. Четырехугольные крепостные башни; пестрые, из цветных кирпичиков минареты; овечье стадо крыш. И все – в переменчивом блеске финиковых пальм… В городке есть пушки. Изъеденные ржой, в зеленовато-белесых налетах морской соли, они беспомощны, как и сам тунисский бей. Пушки отслужили свое: когда-то они защищали Монастир от пиратов. Пираты нынешние, те, что в красных шароварах и синих мундирах, от нечего делать царапают на щербатых жерлах площадную брань.
Сус…
Этот покрупнее, чем Махдия и Монастир, вместе взятые. Покрупнее – значит, важнее. Важнее – значит, больше манит «друзей»-французов. И на рейде – броненосец. Он лежит, как дог. Орудия его наведены на Сус. Конечно, для спокойствия самих тунисцев. И вьется в Сусе флажок бея подле стяга Франции, как рыбка лоцман рядом с акулой…
Во всех этих городках пытался Елисеев пристроить мальчишку. Отдать Али в какую-нибудь французскую кофейню, которых столь много в Тунисе? Да разве там ему будет лучше, чем у грека в Триполи? Попросить пристанища в какой-нибудь местной семье? А кому нужен лишний рот? Куда ни кинь, все клин. Того и гляди, завезешь мальчишку в Питер. Ну, добро, в Питер. Тоже, знаете, не ай-люли, ни кола ни двора. Мда, задача… Может, что-нибудь подвернется в главном городе Туниса – в Тунисе?..
Встарь город величали «благоухающей невестой Магриба». Елисееву открылся он французской таможней и сине-красными унтерами, от которых за целое лье несло грабежом и марсельским ромом.
Завзятый холостяк Елисеев отложил смотрины «невесты». Ведь близ Туниса, совсем неподалеку… Господи, от этого даже дух перехватывало. Подумать только: нынче он может воочию увидеть то, что мысленно представлял себе еще в Кронштадте, в гимназии, на уроках истории и географии, которые он предпочитал всем остальным, к неудовольствию латиниста и математика… Ужели нынче увидит он места, о которых рассказывает Флобер, автор «Саламбо»?
Али беспокойно поглядывал на доктора. Тот был взволнован. Поспешнее, чем всегда, подхватил чемодан, сунул Али дорожную аптечку. И походка переменилась. Всегда широкая, уверенная, стала сбивчивой и неровной; Али то семенил за ним, то бежал, размахивая свободной рукой. Что же случилось?
И в гостинице доктор Елисеев все торопился; даже не стал торговаться за номер и оглядывать комнату не стал, бросил чемодан, велел Али разложить вещи и ушел.
То, что вскоре увидел Елисеев, отнюдь не радовало глаз. Это были унылые необозримые развалины. Елисеев медленно брел по руинам, подбирая осколки мрамора, черепки, камешки. Он держал их на раскрытой ладони. Чем они были когда-то, эти крохи? Огромными домами или храмом? А может, башней, где сидели воины, не ведавшие страха? Что было в тех пустынных гаванях, сколько было там кораблей с резными рострами? А вот тут, где стоит он в эту минуту, шумела пестрая толпа? А там, вдали, где невысокая груда бурых обломков?
Какая, однако, тишина, какое безлюдье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9