И так как адмиральских погон нигде нельзя было достать, мама на фоне обычных генеральских погон вышила черные адмиральские орлы. Мама благополучно вернулась в Полтаву, после чего потянулись долгие месяцы, полные неизвестности о дальнейшей судьбе дяди Миши. Лишь 7 лет спустя, в 1925 году, когда тетя Ася с Борисом переехали из Полтавы в Сибирь - я со своей семьей жил тогда в Истре, - нам стала известна страшная правда.
В Миргороде небольшим офицерским отрядом, как старший в чине, командовал дядя Миша. Теснимый со всех сторон превосходящими силами петлюровцев, отряд отступал к западу, по направлению к Киеву, и под Белой Церковью он был окончательно окружен и взят в плен. Петлюровцы пощадили всех сдавшихся, за исключением дяди Миши, которого они считали виновником своих больших потерь. Он разделил судьбу Колчака - дядю Мишу расстреляли.
Юра (брат Рукина. - Н.Ч .) был свидетелем этого злодеяния. Сам он после этого добрался до Одессы, где в то время находились союзники. В числе собранных ими офицеров он был отправлен во Владивосток морским путем на подкрепление армии Колчака, после разгрома которого Юра остался в Сибири.
Вот, в сущности, и все, что мне известно о последних днях жизни дяди Миши в восемнадцатом году. Мне было тогда 14 лет».
От письма веяло булгаковской «белой гвардией»; казалось, Лариосик сообщал маменьке о гибели полковника Най-Турса… Но письмо это в моих глазах существовало отдельно от выдержки из воспоминаний Никитина. Они никак не пересекались, и тем не менее, я это чувствовал, речь в этих строчках шла об одном и том же человеке. Борис Михайлович, наверное, испытывал схожее двойственное чувство…
Шел первый день августовского путча. На улицах Москвы было сизо от выхлопов танковых дизелей. Лавируя меж боевых машин пехоты, обходя армейские цепи, бежал по Манежной площади пожилой человек в белой безрукавке. Он спешил. Он спешил, не замечая ни броневых колонн, ни расчехленных пулеметов, ни зевластых орудий, глядевших поверх голов москвичей…
Вчера в гостинице «Россия» открылся конгресс соотечественников - россиян-эмигрантов, съехавшихся со всех континентов. Он искал там русских из Америки, тех людей, которые могли хоть что-то знать об отце. Ему обещали найти потомка князя Путятина, того самого князя, что вместе с Черкасским угощал чаем советского адмирала. Встречу назначили на завтра у Румянцевской библиотеки. Но назавтра в Москву нагрянули танки… Их гусеницы готовы были порвать и тонкую нить памяти, тянувшуюся к дверям библиотеки. Он успел. И потомок Путятина не убоялся событий. Встретились.
Увы, русский американец ничего не смог сказать о знакомых моряках своего отца…
Бог весть истинную судьбу контр-адмирала князя Черкасского. Имя его вписано в синодик ярославского протоиерея и поминается за упокой, а значит - живо. А имя воина Адриана Непенина, водителя флота российского, кем и где оно помянуто? Может быть, в провославном храме в Брюсселе, где служит внук адмирала Старка отец Михаил? Там, в Бельгии, где живет, быть может, еще дочь двух моряков, дочь кровная и приемная, Людмила Адриановна Романова-Непенина, а по мужу - Бог весть…
Надо полагать, что могила адмирала на русском кладбище в Хельсинки пребывает в целости. Мечталось съездить туда, положить цветы вместе с этой книгой. Да не нашлось средств у Иностранной комиссии Союза писателей.
А на родной-то земле никакого памятного знака, хоть бледного следа от замечательной жизни неужели не осталось?
Мысль эта точила меня долго, пока однажды не осенило съездить в легендарный «сосновый скит» - в Шпитгамн. Осенить-то осенила, но где искать эту деревушку, название которой исчезло с карты столь же бесследно, как и гомеровская Троя?
Помогли знатоки из таллиннского клуба «Штадт Ревель». Выяснили, что шведскую деревушку переименовали по-эстонски - Пыасаспеа. Нашли на карте - вот он, мыс Пыасаспеа, на берегу полуострова Ристи; по российским понятиям, не так далеко - в каких-то ста километрах от Таллинна.
Наняли машину и поехали вдвоем с главой клуба - Верзуновым. Долго колесили по лесным дорогам, пока наконец не выскочили к старому указателю, на котором так и осталось: «Шпитгамн. 3 км». Еще несколько минут - и машина выбралась из густого сосняка на большое песчаное лукоморье, а за ним во всю ширь открывалось не по-балтийски голубое - майское - море. Где-то вдали темнели утесы Оденсхольма (ныне Осмусаар) - того самого острова, у подножия которого и сейчас еще ржавеют останки крейсера «Магдебург».
Посреди просторной поляны между лесом и морем был насыпан холм, а на холме вовсю пахала небо антенна-качалка радиолокационной станции дальнего воздушного обнаружения.
Шпитгамн - эта эфирная гавань, заложенная Непениным, - существовал, жил, действовал!… Правда, задачи у него были несколько иными, но ведь на том же самом антенном поле, где тралили эфир мачты секретного центра радиоразведки русского флота, выставил свои ажурные параболы и радиолокационный дозор ПВО страны.
- Здесь поразительное по своим радиофизическим свойствам место, - сказал командир радиолокационной роты капитан Богданов, который, конечно же, и слыхом не слыхивал об адмирале Непенине и который тем не менее отдал должное его выбору.
Итак, посреди старого антенного поля был насыпан новый подантенновый холм. Поросший травой, он походил на те курганы, которые насыпали древние над могилами вождей или в память больших событий. Пусть же и эта шпитгамнская радиогорка станет курганом памяти адмирала Непенина, перед делами и именем которого Родина и по сю пору пребывает в долгу.
Пока писались эти строки, и Шпитгамн с его потаенным памятником тоже стал для русских заграницей. Ну а псковская-то земля, Старая Русса, Великие Луки, что же они не удостоят сына своего, не последнего в скрижалях Отчизны, памятного знака?
Псков. 4 марта 1992 года
Так повелось, что золотые крупицы в характерах великих людей мы пытаемся связать с землей их малых родин. Будто и впрямь по каким-то таинственным жилам передаются им все стати и доблести от холмов их, озер, лесов и пажитей. Будто бы и герой мой, родись он в орловских далях или вологодских чащобах, был бы уже совсем другим Адрианом Непениным…
Впрочем, как знать…
Во всяком случае, корни рода Непениных уходили глубоко именно в эту топкую лесистую землю, пропаханную ледниками и войнами. А уж кого вспоила она, кому честь и славу дала - не перечесть: князь Владимир Красное Солнышко и княгиня Ольга, Александр Невский и Михаил Кутузов, командир кутузовского арьергарда генерал Коновницин и автор «Псковитянки» и «Млады», «Садко» и «Салтана» - Римский-Корсаков…
Псков - город белых присядистых церквей, круглобоких башен Кремля, сложенных из тесаного плитника…
Псков - город бойцовский. Со шведами бился и с литовцами, французами и немцами, бился с белыми и красными… Бился, бился и разбился, и теперь походил на древний кубок, осколки которого были склеены грубо, наспех и чем попало.
И гордый кремль на скальном мысу - Кром, - и добрая дюжина самородных, ни на каких других не похожих церквей с покатыми стенами, с белыми гребнями звонниц были окружены, заполонены ордой панельных скоростроек, как, впрочем, и повсюду, будь то господин Великий Новгород, белокаменная матушка или Северная Пальмира. И вились мимо башен Гремячей, Власьевской и Кутекромы улицы Советская да Первомайская, Ленинская да Розы Люксембург. Разве что врежется в какого-нибудь Карла Либкнехта или Бебеля улица Конная, Петровская, Паровозная…
Ах, Псков! Ах, Псков… Ну у кого тут спросишь про Непенина? Вот разве что в музее… Псковский областной историко-художественный музей размещался в средневековых палатах купца Поганкина, к которым был подстроен современный бетонный корпус. Добротная экспозиция рассказывала и про княгиню Ольгу, и про купцов-ушкуйников, ходивших на своих юрких лодчонках аж в Колывань-Ревель, в Рижский залив… А в зале XX века висели, как полагается, и красноармейская шинель с новехонькими «разговорами» из красного ситца, и стахановские грамоты, и корячился на паркете допотопный колхозный трактор, и коллективизация шла полным ходом… И велосипед спортсмена-стахановца, докатившего по северам до Камчатки, стоял в углу, с керосиновой английской велофарой на руле. А на фаре надпись: «Twenty century» - «Двадцатый век»…
Ясно было, как при свете этого чуда техники, что никакого адмирала Непенина я здесь не найду, хотя в витринах и поблескивали золотыми литерами бескозырки балтийцев. Уж не тех ли, что стреляли вместе с Грудачевым в командующего флотом? Ну, нет Непенина, а где же первая мировая? Ведь не стороной обошла она Псков. Где поезд Ставки, столько раз наезжавший в этот город? Где отречение Николая II? Где, наконец, вообще начало двадцатого века? Или он по-прежнему начинается здесь с семнадцатого года?
Пришел с этими вопросами к заместителю директора музея. Весьма энергичная дама средних лет с неутраченным комсомольским пылом принялась доказывать недоказуемое:
- А нам и не нужно начало века. У нас упор на средневековье… («А как же залы с тракторами и буденовками?» - не успел возразить я.) И места у нас мало. Церковь отобрала у нас в кремле целое здание… («Свое вернула», - не успел поправить ее.) И вообще таких дворян, как Непенин, на Псковщине пруд пруди… Мы Кутузову место найти не можем… Да и что выставлять-то? Никаких вещей непенинских не сохранилось. Одни бумажки? Так это не музей, а архив будет…
- Ну хоть фотографию можно повесить?
- А что толку? К фотографии вещи нужны. Люди в музей ходят не фотокарточки разглядывать…
И снова - словца без конца…
Вышел я из музея - как мыла наелся. Тошнит. Вот уж и вправду Поганкины палаты…
И потянуло в церковь - свечи поставить за упокой души раба Божьего Адриана и новопреставленного… Как же назвать-то его? Не Веди, а в самом деле… Имя его ты, Господи, веси…
Церквей во Пскове много, да только свечи зажечь негде - в одной архив, в другой выставка, в третьей еще что-то… И пошел я в кремль, в Троицкий собор, «памятник XVII века». Шел вдоль заледеневшей реки Псковы, бежавшей мимо кремлевских стен в реку Великую. Стояли по ее живым берегам мертвые, как и в Питере, пустоглазые дома - старинной затейливой кладки, с трепанированными на просвет крышами. Под мостом выбивалась на лед из промоины рыжая речная вода… Не так ли красился лед Гельсингфорса?
По высокой лестнице храма спускались мне навстречу два молодцеватых солдата-десантника с обнаженными головами. Тоже вот - знамение времени. Люди в погонах пред алтарем…
Монах в церковном киоске строго спросил:
- Свечи-то по вере берете али по моде?
- По вере.
- То ладно будет. С верой-то и в пучине погрязать не страшно.
Две свечи скапывали свой горячий воск в Троицком соборе, что посреди Псковского кремля, - по адмиралу Адриану Ивановичу Непенину и его тайноименному несостоявшемуся убийце…
1991 г .
Таллинн-Санкт-Петербург-Шпитгамн-Псков
АДМИРАЛ КОЛЧАК
ГОД 1917-й
В год семнадцатый от начала нашего века над воюющей Россией возникло гигантское буревое завихрение с эпицентром в столице. Звездообразно закрученный смерч бушевал над страной и год, и два, и три; он перемешал-перебудоражил вся и все в государстве так, что линии фронтов завинтились в замысловатые улитки, отчего вчерашние враги стали вдруг покровителями, а союзники - интервентами. Офицеры, гонимые собственными солдатами, искали спасения у тех, с кем они только что воевали, - у немцев и турок, бежали с родины в недавние вражеские столицы - в Стамбул, в Берлин.
Смешалось все и в человеческих душах: простые и ясные доселе понятия добра и зла, плохого и хорошего вдруг поплыли, размылись и свились в лукавые парадоксы и антиномии. То, что вчера считалось смертным грехом, с нового дня стало считаться доблестью. Сын поднял руку на отца, а брат на брата, но не как Каин на Авеля, а как Каин на Каина, ибо кротость и смирение ушли из всех душ, не найдя себе места и за монастырскими стенами. Крещеный, но обезумевший люд, добрался и туда, стал рушить кресты, сбрасывать со звонниц колокола, рубить братию.
А сатанинская шутиха крутилась и ширилась, набирая кровавые обороты с каждым днем. Все сдвинулось со своих мест, поехало с основ и устоев. Хижины полезли на дворцы, отчего хижин не убавилось, а разграбленные дворцы мало-помалу превращались в уплотненные коммуналки.
Все смешалось на Святой Руси. Краски у художников, и те поплыли на полотнах бесформенными абстрактными пятнами, и сказали лжепророки и лукавые мудрецы, что это хорошо.
Этот черный вихрь задел своим крылом и Европу, да так, что полетели короны вековых монархий в Германии и Австрии, а затем и Турции, и Испании. Затрещали границы империй, королевств, республик и под выстрелы, стоны, проклятья пролегли по-новому, рассекая по живому народы, отсекая города и пажити, озера и реки…
То был первый в истории человечества удар оружия массового поражения. Ни газовые атаки, ни ядерные взрывы в Хиросиме и Нагасаки - ничто не сравнить с тем пломбированным вагоном, подброшенным весной семнадцатого в Россию. Жертвы газовых атак на Ипре исчислялись сотнями, жертвы атомных бомбардировок в Японии - тысячами, счет жертв «пломбированного вагона» пошел на миллионы убитых, расстрелянных, заморенных, брошенных в огни «перманентных революций» и «освободительных движений».
Черчилль был прав, назвав запломбированный пульман, набитый большевистскими эмиссарами, «вагоном с чумой». Зона поражения идеологической бомбы, как это часто бывает с бактериологическим оружием, накрыла и тех, кто ее запустил. Напрасно кайзеровский генштаб надеялся, что направленный взрыв ударит только по России. Обе державы, как проказливые школяры, нечаянно взорвавшие бертолетову соль, предстали миру опаленными и опустошенными спустя три года после того, как «бабахнула шестидюймовка «Авроры». И в Германии, чуть позже, чем в России, рухнул престол, покатилась корона. И в Австро-Венгрии. И в Болгарии… Цепная реакция той бомбы пошла по странам и континентам. Период полураспада марксистских идей в российском воплощении составил 73 года, но полный распад еще не наступил. Не дай Бог, если он так же длителен, как у плутония или цезия. Идеологический Чернобыль еще не накрыт своим саркофагом.
Однако и саркофаг над чернобыльским реактором так же мало спасает нас от радиации, как и мавзолейный мрамор над трупом симбирского адвоката от излучения его приманчиво гибельных идей.
ФЛОТОКРУШЕНИЕ
Февральские события застали Колчака в вечнозеленом Батуми, куда комфлота прибыл на эсминце «Пронзительный» для совещания с Главнокомандующим Кавказской армией Великим князем Николаем Николаевичем. Им предстояло обсудить план совместных действий прибрежных армий и флота, а также строительство порта в отбитом у турок Трапезунде. Но все это разом отошло на второй, на третий план после получения громоподобной телеграфной вести.
«Адмиралу Колчаку. Расшифровать лично. В Петрограде произошли крупные беспорядки, - сообщал помощник начальника Морского генерального штаба граф Капнист. - Город в руках мятежников, гарнизон перешел на их сторону».
Эсминец «Пронзительный», самым полным ходом сжигая в котлах трубки, понесся в Севастополь. Дежурный флаг-офицер вручил адмиралу еще две не менее ошеломительные телеграммы за подписью председателя Государственной Думы Родзянко. Одна извещала об аресте правительства, другая - о принятии власти Комитетом думцев. Так же, как и Непенин на Балтике, вице-адмирал Колчак собрал по экстренному оповещению всех флагманов и старших начальников крепости и порта. Зачитав телеграммы ровным голосом, как будто речь в них шла о поставках мороженого мяса или мазута, он предложил собравшимся довести их содержание до всех подчиненных им офицеров и матросов. И сделать это как можно быстрее, пока не поползли слухи, толки, домыслы, пока партийные агитаторы не переиначили подоплеку событий на свой лад. Именно поэтому он обещал своевременно и со всей полнотой информировать старших начальников о развитии событий в Петрограде.
И даже когда несколько дней спустя в Севастополь пришли манифесты об отречении Государя Императора и его брата Великого князя Михаила Александровича, адмирал Колчак отреагировал на них прежде всего как военный человек, сознающий свою ответственность за препорученный ему морской фронт. Что бы там ни случилось в тылу!
Непозволительно было надеяться, что адмирал Сушон, командующий германо-турецким флотом, не воспользуется политическим замешательством русских и не выпустит в рейд «Гебен» и «Бреслау». Колчак поднял флот по тревоге и вышел в крейсерство под Босфор. На кораблях было спокойно, команды были заняты делом, и служба правилась своим чередом.
Сейчас можно только гадать, что направляло в те дни Колчака - военная необходимость или политическая предосторожность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
В Миргороде небольшим офицерским отрядом, как старший в чине, командовал дядя Миша. Теснимый со всех сторон превосходящими силами петлюровцев, отряд отступал к западу, по направлению к Киеву, и под Белой Церковью он был окончательно окружен и взят в плен. Петлюровцы пощадили всех сдавшихся, за исключением дяди Миши, которого они считали виновником своих больших потерь. Он разделил судьбу Колчака - дядю Мишу расстреляли.
Юра (брат Рукина. - Н.Ч .) был свидетелем этого злодеяния. Сам он после этого добрался до Одессы, где в то время находились союзники. В числе собранных ими офицеров он был отправлен во Владивосток морским путем на подкрепление армии Колчака, после разгрома которого Юра остался в Сибири.
Вот, в сущности, и все, что мне известно о последних днях жизни дяди Миши в восемнадцатом году. Мне было тогда 14 лет».
От письма веяло булгаковской «белой гвардией»; казалось, Лариосик сообщал маменьке о гибели полковника Най-Турса… Но письмо это в моих глазах существовало отдельно от выдержки из воспоминаний Никитина. Они никак не пересекались, и тем не менее, я это чувствовал, речь в этих строчках шла об одном и том же человеке. Борис Михайлович, наверное, испытывал схожее двойственное чувство…
Шел первый день августовского путча. На улицах Москвы было сизо от выхлопов танковых дизелей. Лавируя меж боевых машин пехоты, обходя армейские цепи, бежал по Манежной площади пожилой человек в белой безрукавке. Он спешил. Он спешил, не замечая ни броневых колонн, ни расчехленных пулеметов, ни зевластых орудий, глядевших поверх голов москвичей…
Вчера в гостинице «Россия» открылся конгресс соотечественников - россиян-эмигрантов, съехавшихся со всех континентов. Он искал там русских из Америки, тех людей, которые могли хоть что-то знать об отце. Ему обещали найти потомка князя Путятина, того самого князя, что вместе с Черкасским угощал чаем советского адмирала. Встречу назначили на завтра у Румянцевской библиотеки. Но назавтра в Москву нагрянули танки… Их гусеницы готовы были порвать и тонкую нить памяти, тянувшуюся к дверям библиотеки. Он успел. И потомок Путятина не убоялся событий. Встретились.
Увы, русский американец ничего не смог сказать о знакомых моряках своего отца…
Бог весть истинную судьбу контр-адмирала князя Черкасского. Имя его вписано в синодик ярославского протоиерея и поминается за упокой, а значит - живо. А имя воина Адриана Непенина, водителя флота российского, кем и где оно помянуто? Может быть, в провославном храме в Брюсселе, где служит внук адмирала Старка отец Михаил? Там, в Бельгии, где живет, быть может, еще дочь двух моряков, дочь кровная и приемная, Людмила Адриановна Романова-Непенина, а по мужу - Бог весть…
Надо полагать, что могила адмирала на русском кладбище в Хельсинки пребывает в целости. Мечталось съездить туда, положить цветы вместе с этой книгой. Да не нашлось средств у Иностранной комиссии Союза писателей.
А на родной-то земле никакого памятного знака, хоть бледного следа от замечательной жизни неужели не осталось?
Мысль эта точила меня долго, пока однажды не осенило съездить в легендарный «сосновый скит» - в Шпитгамн. Осенить-то осенила, но где искать эту деревушку, название которой исчезло с карты столь же бесследно, как и гомеровская Троя?
Помогли знатоки из таллиннского клуба «Штадт Ревель». Выяснили, что шведскую деревушку переименовали по-эстонски - Пыасаспеа. Нашли на карте - вот он, мыс Пыасаспеа, на берегу полуострова Ристи; по российским понятиям, не так далеко - в каких-то ста километрах от Таллинна.
Наняли машину и поехали вдвоем с главой клуба - Верзуновым. Долго колесили по лесным дорогам, пока наконец не выскочили к старому указателю, на котором так и осталось: «Шпитгамн. 3 км». Еще несколько минут - и машина выбралась из густого сосняка на большое песчаное лукоморье, а за ним во всю ширь открывалось не по-балтийски голубое - майское - море. Где-то вдали темнели утесы Оденсхольма (ныне Осмусаар) - того самого острова, у подножия которого и сейчас еще ржавеют останки крейсера «Магдебург».
Посреди просторной поляны между лесом и морем был насыпан холм, а на холме вовсю пахала небо антенна-качалка радиолокационной станции дальнего воздушного обнаружения.
Шпитгамн - эта эфирная гавань, заложенная Непениным, - существовал, жил, действовал!… Правда, задачи у него были несколько иными, но ведь на том же самом антенном поле, где тралили эфир мачты секретного центра радиоразведки русского флота, выставил свои ажурные параболы и радиолокационный дозор ПВО страны.
- Здесь поразительное по своим радиофизическим свойствам место, - сказал командир радиолокационной роты капитан Богданов, который, конечно же, и слыхом не слыхивал об адмирале Непенине и который тем не менее отдал должное его выбору.
Итак, посреди старого антенного поля был насыпан новый подантенновый холм. Поросший травой, он походил на те курганы, которые насыпали древние над могилами вождей или в память больших событий. Пусть же и эта шпитгамнская радиогорка станет курганом памяти адмирала Непенина, перед делами и именем которого Родина и по сю пору пребывает в долгу.
Пока писались эти строки, и Шпитгамн с его потаенным памятником тоже стал для русских заграницей. Ну а псковская-то земля, Старая Русса, Великие Луки, что же они не удостоят сына своего, не последнего в скрижалях Отчизны, памятного знака?
Псков. 4 марта 1992 года
Так повелось, что золотые крупицы в характерах великих людей мы пытаемся связать с землей их малых родин. Будто и впрямь по каким-то таинственным жилам передаются им все стати и доблести от холмов их, озер, лесов и пажитей. Будто бы и герой мой, родись он в орловских далях или вологодских чащобах, был бы уже совсем другим Адрианом Непениным…
Впрочем, как знать…
Во всяком случае, корни рода Непениных уходили глубоко именно в эту топкую лесистую землю, пропаханную ледниками и войнами. А уж кого вспоила она, кому честь и славу дала - не перечесть: князь Владимир Красное Солнышко и княгиня Ольга, Александр Невский и Михаил Кутузов, командир кутузовского арьергарда генерал Коновницин и автор «Псковитянки» и «Млады», «Садко» и «Салтана» - Римский-Корсаков…
Псков - город белых присядистых церквей, круглобоких башен Кремля, сложенных из тесаного плитника…
Псков - город бойцовский. Со шведами бился и с литовцами, французами и немцами, бился с белыми и красными… Бился, бился и разбился, и теперь походил на древний кубок, осколки которого были склеены грубо, наспех и чем попало.
И гордый кремль на скальном мысу - Кром, - и добрая дюжина самородных, ни на каких других не похожих церквей с покатыми стенами, с белыми гребнями звонниц были окружены, заполонены ордой панельных скоростроек, как, впрочем, и повсюду, будь то господин Великий Новгород, белокаменная матушка или Северная Пальмира. И вились мимо башен Гремячей, Власьевской и Кутекромы улицы Советская да Первомайская, Ленинская да Розы Люксембург. Разве что врежется в какого-нибудь Карла Либкнехта или Бебеля улица Конная, Петровская, Паровозная…
Ах, Псков! Ах, Псков… Ну у кого тут спросишь про Непенина? Вот разве что в музее… Псковский областной историко-художественный музей размещался в средневековых палатах купца Поганкина, к которым был подстроен современный бетонный корпус. Добротная экспозиция рассказывала и про княгиню Ольгу, и про купцов-ушкуйников, ходивших на своих юрких лодчонках аж в Колывань-Ревель, в Рижский залив… А в зале XX века висели, как полагается, и красноармейская шинель с новехонькими «разговорами» из красного ситца, и стахановские грамоты, и корячился на паркете допотопный колхозный трактор, и коллективизация шла полным ходом… И велосипед спортсмена-стахановца, докатившего по северам до Камчатки, стоял в углу, с керосиновой английской велофарой на руле. А на фаре надпись: «Twenty century» - «Двадцатый век»…
Ясно было, как при свете этого чуда техники, что никакого адмирала Непенина я здесь не найду, хотя в витринах и поблескивали золотыми литерами бескозырки балтийцев. Уж не тех ли, что стреляли вместе с Грудачевым в командующего флотом? Ну, нет Непенина, а где же первая мировая? Ведь не стороной обошла она Псков. Где поезд Ставки, столько раз наезжавший в этот город? Где отречение Николая II? Где, наконец, вообще начало двадцатого века? Или он по-прежнему начинается здесь с семнадцатого года?
Пришел с этими вопросами к заместителю директора музея. Весьма энергичная дама средних лет с неутраченным комсомольским пылом принялась доказывать недоказуемое:
- А нам и не нужно начало века. У нас упор на средневековье… («А как же залы с тракторами и буденовками?» - не успел возразить я.) И места у нас мало. Церковь отобрала у нас в кремле целое здание… («Свое вернула», - не успел поправить ее.) И вообще таких дворян, как Непенин, на Псковщине пруд пруди… Мы Кутузову место найти не можем… Да и что выставлять-то? Никаких вещей непенинских не сохранилось. Одни бумажки? Так это не музей, а архив будет…
- Ну хоть фотографию можно повесить?
- А что толку? К фотографии вещи нужны. Люди в музей ходят не фотокарточки разглядывать…
И снова - словца без конца…
Вышел я из музея - как мыла наелся. Тошнит. Вот уж и вправду Поганкины палаты…
И потянуло в церковь - свечи поставить за упокой души раба Божьего Адриана и новопреставленного… Как же назвать-то его? Не Веди, а в самом деле… Имя его ты, Господи, веси…
Церквей во Пскове много, да только свечи зажечь негде - в одной архив, в другой выставка, в третьей еще что-то… И пошел я в кремль, в Троицкий собор, «памятник XVII века». Шел вдоль заледеневшей реки Псковы, бежавшей мимо кремлевских стен в реку Великую. Стояли по ее живым берегам мертвые, как и в Питере, пустоглазые дома - старинной затейливой кладки, с трепанированными на просвет крышами. Под мостом выбивалась на лед из промоины рыжая речная вода… Не так ли красился лед Гельсингфорса?
По высокой лестнице храма спускались мне навстречу два молодцеватых солдата-десантника с обнаженными головами. Тоже вот - знамение времени. Люди в погонах пред алтарем…
Монах в церковном киоске строго спросил:
- Свечи-то по вере берете али по моде?
- По вере.
- То ладно будет. С верой-то и в пучине погрязать не страшно.
Две свечи скапывали свой горячий воск в Троицком соборе, что посреди Псковского кремля, - по адмиралу Адриану Ивановичу Непенину и его тайноименному несостоявшемуся убийце…
1991 г .
Таллинн-Санкт-Петербург-Шпитгамн-Псков
АДМИРАЛ КОЛЧАК
ГОД 1917-й
В год семнадцатый от начала нашего века над воюющей Россией возникло гигантское буревое завихрение с эпицентром в столице. Звездообразно закрученный смерч бушевал над страной и год, и два, и три; он перемешал-перебудоражил вся и все в государстве так, что линии фронтов завинтились в замысловатые улитки, отчего вчерашние враги стали вдруг покровителями, а союзники - интервентами. Офицеры, гонимые собственными солдатами, искали спасения у тех, с кем они только что воевали, - у немцев и турок, бежали с родины в недавние вражеские столицы - в Стамбул, в Берлин.
Смешалось все и в человеческих душах: простые и ясные доселе понятия добра и зла, плохого и хорошего вдруг поплыли, размылись и свились в лукавые парадоксы и антиномии. То, что вчера считалось смертным грехом, с нового дня стало считаться доблестью. Сын поднял руку на отца, а брат на брата, но не как Каин на Авеля, а как Каин на Каина, ибо кротость и смирение ушли из всех душ, не найдя себе места и за монастырскими стенами. Крещеный, но обезумевший люд, добрался и туда, стал рушить кресты, сбрасывать со звонниц колокола, рубить братию.
А сатанинская шутиха крутилась и ширилась, набирая кровавые обороты с каждым днем. Все сдвинулось со своих мест, поехало с основ и устоев. Хижины полезли на дворцы, отчего хижин не убавилось, а разграбленные дворцы мало-помалу превращались в уплотненные коммуналки.
Все смешалось на Святой Руси. Краски у художников, и те поплыли на полотнах бесформенными абстрактными пятнами, и сказали лжепророки и лукавые мудрецы, что это хорошо.
Этот черный вихрь задел своим крылом и Европу, да так, что полетели короны вековых монархий в Германии и Австрии, а затем и Турции, и Испании. Затрещали границы империй, королевств, республик и под выстрелы, стоны, проклятья пролегли по-новому, рассекая по живому народы, отсекая города и пажити, озера и реки…
То был первый в истории человечества удар оружия массового поражения. Ни газовые атаки, ни ядерные взрывы в Хиросиме и Нагасаки - ничто не сравнить с тем пломбированным вагоном, подброшенным весной семнадцатого в Россию. Жертвы газовых атак на Ипре исчислялись сотнями, жертвы атомных бомбардировок в Японии - тысячами, счет жертв «пломбированного вагона» пошел на миллионы убитых, расстрелянных, заморенных, брошенных в огни «перманентных революций» и «освободительных движений».
Черчилль был прав, назвав запломбированный пульман, набитый большевистскими эмиссарами, «вагоном с чумой». Зона поражения идеологической бомбы, как это часто бывает с бактериологическим оружием, накрыла и тех, кто ее запустил. Напрасно кайзеровский генштаб надеялся, что направленный взрыв ударит только по России. Обе державы, как проказливые школяры, нечаянно взорвавшие бертолетову соль, предстали миру опаленными и опустошенными спустя три года после того, как «бабахнула шестидюймовка «Авроры». И в Германии, чуть позже, чем в России, рухнул престол, покатилась корона. И в Австро-Венгрии. И в Болгарии… Цепная реакция той бомбы пошла по странам и континентам. Период полураспада марксистских идей в российском воплощении составил 73 года, но полный распад еще не наступил. Не дай Бог, если он так же длителен, как у плутония или цезия. Идеологический Чернобыль еще не накрыт своим саркофагом.
Однако и саркофаг над чернобыльским реактором так же мало спасает нас от радиации, как и мавзолейный мрамор над трупом симбирского адвоката от излучения его приманчиво гибельных идей.
ФЛОТОКРУШЕНИЕ
Февральские события застали Колчака в вечнозеленом Батуми, куда комфлота прибыл на эсминце «Пронзительный» для совещания с Главнокомандующим Кавказской армией Великим князем Николаем Николаевичем. Им предстояло обсудить план совместных действий прибрежных армий и флота, а также строительство порта в отбитом у турок Трапезунде. Но все это разом отошло на второй, на третий план после получения громоподобной телеграфной вести.
«Адмиралу Колчаку. Расшифровать лично. В Петрограде произошли крупные беспорядки, - сообщал помощник начальника Морского генерального штаба граф Капнист. - Город в руках мятежников, гарнизон перешел на их сторону».
Эсминец «Пронзительный», самым полным ходом сжигая в котлах трубки, понесся в Севастополь. Дежурный флаг-офицер вручил адмиралу еще две не менее ошеломительные телеграммы за подписью председателя Государственной Думы Родзянко. Одна извещала об аресте правительства, другая - о принятии власти Комитетом думцев. Так же, как и Непенин на Балтике, вице-адмирал Колчак собрал по экстренному оповещению всех флагманов и старших начальников крепости и порта. Зачитав телеграммы ровным голосом, как будто речь в них шла о поставках мороженого мяса или мазута, он предложил собравшимся довести их содержание до всех подчиненных им офицеров и матросов. И сделать это как можно быстрее, пока не поползли слухи, толки, домыслы, пока партийные агитаторы не переиначили подоплеку событий на свой лад. Именно поэтому он обещал своевременно и со всей полнотой информировать старших начальников о развитии событий в Петрограде.
И даже когда несколько дней спустя в Севастополь пришли манифесты об отречении Государя Императора и его брата Великого князя Михаила Александровича, адмирал Колчак отреагировал на них прежде всего как военный человек, сознающий свою ответственность за препорученный ему морской фронт. Что бы там ни случилось в тылу!
Непозволительно было надеяться, что адмирал Сушон, командующий германо-турецким флотом, не воспользуется политическим замешательством русских и не выпустит в рейд «Гебен» и «Бреслау». Колчак поднял флот по тревоге и вышел в крейсерство под Босфор. На кораблях было спокойно, команды были заняты делом, и служба правилась своим чередом.
Сейчас можно только гадать, что направляло в те дни Колчака - военная необходимость или политическая предосторожность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43