– Конечно, если ты хочешь… то есть, согласна, – поправился он, – я буду безмерно счастлив, правда, я агностик и не принадлежу к какой-либо церкви…
– Что такое агностик? Голубой, что ли?
– Это значит неверующий, – упрощенно объяснил я.
– Ну и подумаешь! А ты получишь Нобелевскую премию? Представляешь, я познакомлюсь со шведской королевой! – сообщила она мне. – А она молодая?
Увидев, что разговор приобретает сумбурный и неуправляемый характер, я потерял к нему интерес и вернулся к Чехову, а «молодые» весь вечер строили планы на будущее, и жена будущего лауреата уже активно тратила миллионную премию Шведской академии.
Однако, милиция пока и не думала оставить нас в покое. Каждое утро на место одной смены из трех человек заступала следующая. После попытки Семенюка притырить ценности и произошедшей с ним неприятности новые агенты по дому не шарили, вели себя вполне корректно и очень настороженно. Создавалось впечатление, что они о чем-то догадываются.
Я уже начал втягиваться в «камерную» жизнь: много спал, не спеша, читал письма Чехова, и единственное, что меня угнетало – это мысль, что они скоро кончатся. К сожалению, Антон Павлович прожил всего сорок четыре года и очень многое не успел.
– Ну, и как вам Чехов? – как-то поинтересовался Аарон Моисеевич, ненадолго отлипнув от своей возлюбленной.
– Он великолепен, – искренне ответил я.
– Вы так считаете, – немного удивился ученый. – Мне казалось, что молодое поколение русскую классику не жалует.
– В каждом поколении есть всякие люди. В вашем тоже о существовании самого Чехова многие не догадываются, – не очень любезно ответил я.
– Ваша правда, – легко согласился Гутмахер, – отморозков, как теперь говорят, у нас в стране хватает.
– Между прочим, Чехов писал кому-то из друзей, что в России нормальных людей один на десять тысяч.
– Круто, – задумчиво сказал Гутмахер, уже успевший нахвататься у Ольги молодежных словечек. – Сейчас, пожалуй, нормальных людей стало больше, чем в те времена. Впрочем, «норма» – понятие относительное. Тогда страна была поголовно безграмотная, сейчас поголовно грамотная, а процент умных и глупых принципиально не изменился. А вам в восемнадцатом веке встречались выдающиеся люди?
– К сожалению, нет, я ведь там жил в глухомани, а в Петербурге мне было не до того – жену спасал. К тому же рассвет культуры наступил после появления Пушкина, а я его видел только в младенчестве.
– Вы, Алеша, не совсем правы, в то время были уже Карамзин, Державин, Крылов, Фонвизин, Радищев. Мне бы было весьма любопытно с кем-нибудь из них побеседовать, особенно с Карамзиным.
– А я бы лучше пообщался с Чеховым.
– И что вам мешает? Опыт приспосабливания у вас уже есть, даже внешность у вас несколько старомодная, простите старика за бестактность…
– Мешает разница в сто с лишним лет и милиция.
– Это решаемые проблемы.
– Как это решаемые?! – воскликнул я.
– Что случилось? – поинтересовалась любопытная Ольга, высовываясь из-за импровизированной ширмы.
– Аарон Моисеевич обещает отправить меня в девятнадцатый век, – ответил я.
– Ну и отправляйся, – ничуть не удивившись, посоветовала девушка. – Чего тебе здесь с нами киснуть.
У меня, признаюсь, от удивления едва не отпала челюсть. Против меня созрел заговор, о котором я даже не догадывался.
– Знаете, Алексей, – вмешался в разговор Гутмахер, блудливо отводя глаза, – я тут собрал кое-какую специальную схему, так что, если вам это интересно, могу посодействовать.
«Ага, – подумал я, – черта лысого ты собрал какую-то „схему“, а то меня здесь с вами не было! На пару вы ее с Ольгой за занавеской собирали. Эта „схема“ уже сто лет как „собрана“, а отправить меня отсюда тебе загорелось, чтобы остаться наедине со своей красавицей. И вообще, с тобой, кажется, все не так-то просто, начиная с того, как мы „нечаянно“ встретились в Москве, и того, что ты все время оказывался в нужном месте в нужное время, Теперь понятно, откуда все чудеса в этом доме».
– И в какое время вы можете меня отправить, опять в восемнадцатый век?
– Увы, этого мне сделать не удастся. Максимальной мощности аппарата хватит лет на сто двадцать, к тому же есть еще несколько сложностей, ограничивающих наши возможности.
– Не понял?..
– Видите ли, когда вы путешествовали по времени на вашем, как вы его называли, «генераторе», шанс погибнуть был небольшой, потому что, скорее всего, это был не «генератор», а специальная стартовая площадка, привязанная к определенному месту. Если бы в то время, как вы материализовались в новом времени, на этом месте находился какой-то предмет, то вы, ну, как бы это сказать, смешались с ним…
– Понятно… – запоздало испугался я.
– Так вот, без должной подготовки отправлять вас в прошлое или будущее опасно. Если окажется, что в этой комнате кто-то когда-то случайно поставил стул или какой-нибудь предмет, а вы на этом месте внезапно появитесь, то… Вы меня понимаете. Единственно, что относительно безопасно – это отправить вас в то время, когда на этом месте было еще поле…
– А если бы здесь был лес, я стал полуберезой? – пошутил я.
– У меня имеются фотографические карточки дачного участка до начала застройки, – не обратил на меня внимание Гутмахер. – Тогда здесь было чистое поле. Так что можете выбрать период от девяносто девятого по девятьсот третий год, то есть до начала строительства дома. Конечно, минимальный риск все-таки есть.
– Кто не рискует, тот не пьет шампанского, – сообщила из-за ширмы Ольга.
Похоже, что она даже больше Гутмахера хотела сплавить меня отсюда. Вот тебе и его теория о девичьей фригидности.
– А как я вернусь обратно?
– Это уже сложнее, – ответил «молодой», – вам нужно будет точно зафиксировать место, куда вы упадете…
– То, есть, как это упаду?
– Отправить я вас смогу только из этой комнаты, а ее пол из-за цоколя и подвала выше уровня почвы, так что вам придется быть внимательным, чтобы не ушибиться. А когда захотите вернуться, то учтите высоту, с которой упали. Понятно?
– Понятно, только я не очень врубаюсь, как мне удастся измерить высоту. Секундомером, что ли?
– Высота здесь совсем небольшая, около метра от земли, так что, когда будете возвращаться, запаситесь высокой табуреткой или стремянкой, чтобы не застрять в полу.
Я сразу как-то не подумал о «культурном слое», непременно образовавшемся за сто лет, и подсчитать который сидя в комнате невозможно, потому посчитал рассуждения Гутмахера правильными.
– А что, я, собственно, с удовольствием, чего мне вам мешать…
– Что вы, что вы, вы нам не мешаете, если хотите, оставайтесь!
– Мешает, мешает, – сообщила невидимая, но честная Ольга.
– Нет, серьезно! – загорелся я новой идеей. – Поеду общаться с Чеховым! Только мне нужно узнать, когда он был в Москве. Он в это время был уже серьезно болен и жил в основном в Крыму, не в Ялту же мне к нему ехать.
– Вот и чудесно, узнавайте, только учтите, что попадете вы туда синхронно с нашим временем: час в час, с учетом, конечно изменившегося календаря.
Предложение мне так понравилось, что я без промедления взялся за письма Антона Павловича. К сожалению, 1899 год сразу же отпал, судя по его корреспонденции, он всю осень того года прожил в Ялте. А вот 1900 год обнадежил. 26 октября (то есть, 7 ноября по новому стилю) он написал Горькому, что выезжает в Москву. Следующее письмо от 1 ноября адресовалось доктору Средину уже из Москвы, и в нем был указан адрес: дом Шешкова на Малой Дмитровке. Сколько времени Чехов пробыл в Москве, из писем было неясно, однако, в письме Ольге Книппер от 2 января 1901 года из Ниццы оказались такие строки: «Я не имею от тебя писем уже давно, если не считать письма от 12 декабря, полученного сегодня, в котором ты описываешь, как плакала, когда я уехал».
Судя по всему, письмо Книппер должна была написать сразу же после отъезда писателя, иначе не стала бы описывать того, как плакала. Так что можно предположить, что Чехов был в Москве с 11 ноября по 10-12 декабря.
– Узнал, – сообщил я Гутмахеру, – Чехов был в Первопрестольной примерно с 11 ноября по середину декабря.
– Поправку на Григорианский календарь сделали?
– Сделал.
– И когда вы думаете отбыть?
– Дня через три, после одиннадцатого, если, конечно, с дома не снимут осаду.
– Осада нам не помешает. Все, что нужно для путешествия, есть в этой комнате.
– Кроме денег и документов. Потом, мне хотелось бы узнать, где находится дом Шешкова, в котором останавливался Чехов…
– Действительно, о деньгах я как-то не подумал. А родственники вам не смогут помочь?
– Аарон Моисеевич, вы что, издеваетесь, какие родственники! Они все остались в конце восемнадцатого века!
– Действительно, это я что-то, того, не учел. Тогда, пожалуй, рисковать не стоит. Без паспорта в те времена обойтись было можно, а вот без денег…
– Деньги какие нужны, царские? – вмешалась в разговор Ольга.
– Естественно, не советские, – ответил я. Препятствие, из-за которого могло сорваться путешествие, меня огорчило.
– В тумбочке есть какие-то, с царями, – нейтральным голосом сообщила девушка. – Посмотри, может быть, подойдут…
Мы с Гутмахером разом бросились к тумбочке, стоящей в изголовье тахты. Там действительно оказалась целая пачка дореволюционных денег.
– Поразительно, – сказал, удивленно их рассматривая, Аарон Моисеевич, – как они сюда попали? Я в эту тумбочку тысячу раз лазил!
– Они под газеткой лежали. Ими кто-то полочки выстелил, – объяснила Ольга. – Ты уборку, когда последний раз делал? – спросила она хозяина.
– Не помню, – виновато ответил Гутмахер. – Мама еще, наверное, убиралась. Я сам-то, как-то не очень…
– А мама твоя когда умерла?
– В 76 году, а что?
– Так ты, выходит, за 25 лет здесь пи разу даже пыль не вытирал! Дольше, чем я живу на свете!
– Вытирал, наверное, – смутился профессор, – а газета лежала себе и лежала…
– Интересно, с какого времени? – задумчиво произнесла девушка и вытащила с полки пожелтевшую газету «Правда»… от 12 июня 1925 года. – Это выходит, что твои родственники…
– Ольга, я тебя прошу не трогать моих родственников, они не сделали тебе ничего плохого.
– Только 75 лет не могли газетку поменять, – не удержалась невеста от шпильки в адрес жениховой родни.
– Кончайте спорить, было бы о чем, – прервал я в зародыше начинающуюся семейную сцену. – Нужно посмотреть, какого года выпуска купюры, а то заявлюсь в 1901 год с деньгами, выпущенными в 1917.
– Действительно, давайте не будем спорить, – поспешно поддержал меня Аарон Моисеевич, – вот, смотрите, десятка 1899 года, а сторублевка тринадцатого…
Из всего «клада», найденного Ольгой, «годными» оказались только 290 рублей. Сумма, по тем временам, вполне приличная. Идея моего путешествия так захватила нашу троицу, что приготовления начались тут же. Больше всех суетилась Ольга, которой надоело вынужденное заключение. Мы втроем спустились в подвал, который почему-то не обнаружила милиция, и начали исследовать вековые запасы старья, скопившееся в нем. Все залежи обследовать было невозможно, и мы сосредоточились на одежде и поисках документов.
Увы, как и в прошлый раз, когда я пытался найти себе подходящую одежду в 18 веке, главным камнем преткновением стал мой нестандартный для начала прошлого века рост. К тому же из-за сырости большая часть тряпок истлела, они воняли затхлостью и расползались в руках. В такой одежде меня не приняли бы даже в босяки Хитрого рынка.
– А чем тебе не нравится современная мода? – подзуживала Ольга. – Ты там в своем прикиде будешь самым крутым меном.
– Олюшка, но его в такой одежде, да еще без паспорта, арестует первый же городовой, – вступался за меня Гутмахер.
– Так не нужно было вещи гноить, ты их хоть раз проветривал?
– Но откуда я мог знать, что они могут понадобиться, – оправдывался Аарон Моисеевич. – Я в этот подвал спускался в последний раз еще при жизни мамы.
– Может быть, это пальто подойдет? – тоскливо спрашивала новая хозяйка, – вытаскивая из фибрового сундука очередную драповую хламиду, не совсем изувеченную временем.
– Не пойдет, это сороковые годы прошлого века. Тогда как раз носили ватные подплечники, – разочаровывал ее Гутмахер.
Наконец, нам удалось найти не совсем испорченную временем каракулевую шапку-пирожок и что-то похожее на гоголевскую шинель.
– В конце концов, главное – добраться до Москвы, а там купите себе что-нибудь в комиссионке, – успокаивал меня Гутмахер.
– Лучше ищите бумаги, я помню, что видел здесь какие-то старые документы.
– Тогда вспомни хотя бы, где они были? – сердилась Ольга. – Я уже здесь вся провоняла сыростью.
– Они были в кожаном ридикюле.
– А что это такое, чемодан, что ли?
– Дамская сумочка, – резко ответил за Гутмахера я, мне начала надоедать сварливая красавица.
– Так бы сразу и сказали. До чего же вы, мужики, бестолковые, – парировала Ольга. – Вон какая-то сумочка лежит на верхней полке.
Потертый, когда-то, вероятно, дорогой и элегантный, пузатенький ридикюль действительно лежал на самом видном месте.
– Какая же ты, Олюшка, умница! – восхитился Гутмахер. – Это надо же, все видит и знает!
Ольга удовлетворенно хмыкнула и справедливое замечание оспаривать не стала. Аарон Моисеевич бережно взял в руки семейную реликвию, и мы вернулись в лабораторию. Архив, хранящийся в сумочке, был интересен, но, к сожалению, не представлял для меня никакой ценности – это были в основном отчетные финансовые документы о выплате налогов и прочих государственных поборов советского периода. Из интересующего нас времени сохранилась только две банковские закладные на землю и постройку. Никаких документов, удостоверяющих личность предков Гутмахера, в нем не оказалось.
– Документы были. Я отчетливо помню, – сказал Аарон Моисеевич, когда мы кончили перебирать старые бумаги.
– Я в подвал больше не полезу, – категорично заявила Ольга.
– Можно, я сам покопаюсь в ваших вещах? – спросил я хозяина.
– Конечно, конечно, – поспешно согласился Гутмахер. Я опять влез в подполье и начал методично перебирать вековые захоронки прошедшей эпохи. Ольга зря наезжала на родственников Гутмахера, порядок, по которому были складированы вещи, подчинялся определенной системе, и когда я в ней разобрался, то без труда разыскал муаровые папки с бумагами. В основном это были рукописи на пожелтевшей от времени бумаги с выцветшими чернилами и машинописными текстами. Однако, в одной из папок оказались документы, видимо, спрятанные туда после того, как их после революции отменили и поменяли на серпасто-молоткастые пролетарские ксивы.
Я победителем вернулся в лабораторию и представил товарищам документальную историю семьи владельцев дачи. А взамен услышал пространные комментарии к этим семейным хроникам. Семейство у Аарона Моисеевича было весьма необычное, и входили в него не только представители русского иудейства, но еще восемь, как я подсчитал, других национальностей. Короче говоря, каждое поколение отображалось представителями разных, в том числе и экзотических, народов. Такое смешение кровей и рас, скорее всего, и набило голову кудлатого, носатого потомка столь неординарным количеством извилин.
– Так вы, собственно, какой национальности? – спросил я, окончательно запутавшись в его предках и степенях родства.
– Так просто я, пожалуй, не смогу вам ответить, все зависит от традиций определять национальную принадлежность, – ответил Гутмахер. – Пожалуй, наиболее близко будет понятие «евразиец», и то потому, что у меня нет ни одного пращура с других континентов.
Все наши разговоры на вольные темы начались после того, как я подобрал-таки себе подходящий паспорт. Выписан он был в 1884 году на имя лютеранина Василия Тимофеевича Харлсона. Документ был еще без фотографии, вместо которой следовало описание примет давно усопшего лютеранина. К сожалению, у нас с Харслоном совпадали только возраст, пол и отсутствие особых примет. Впрочем, условно можно было смириться с описанными чертами лица и цветом глаз. А вот что касается масти и роста, то тут не было ничего общего. Прадедушка Гутмахера был низкорослым блондином, в то время как я – высокий, четко выраженный шатен.
– Оль, в твоем имуществе случайно нет краски для волос? – спросил я. – Или хотя бы перекиси водорода обесцветить волосы? Придется сделаться белокурой бестией.
– Зачем вам краска, – вмешался Гутмахер, – давайте сделаем новый паспорт на компьютере.
– Это каким же образом?
– Отсканируем этот паспорт, а потом в копию впишем ваш цвет волос и изменим рост. Он у вас по старой системе мер два аршина одиннадцать вершков, а у моего прадеда два аршина четыре вершка, что на тридцать сантиметров меньше.
Мысль была хорошая, тем более что паспорт Харлсона за столько лет хранения в сыром подвале между старых бумагах приобрел весьма подозрительный, заплесневелый вид и готов был рассыпаться от ветхости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32