И для этого я стою сейчас перед вами, как посланец церкви. Ибо церковь, благороднейшими членами которой являетесь вы, жаждет вас, как олень свежей воды. Святые братья, совершающие здесь на святой горе необыкновенные подвиги благочестия, я не намереваюсь отвратить вас от ваших мученических жилищ, которые в глазах небес сверкают ярче дворцов великих мира сего и даже ярче церквей городских. Но тех из вас, которые готовы покинуть на короткое время эти святые места, чтобы искупить затем перерыв своих подвигов еще более благочестивой жизнью, младших из вас в глазах мира, прошу я вы слушать меня. Борьба между Небом и адом, между церковью и римским государством приближается к концу; еще немного времени, и ад, и государство падут побежденные к вашим ногам. Скоро поднимутся благочестивые мужи монастырей и соединятся с нижайшими рабами Господа, чтобы потребовать отчета у чиновников государства во всех насилиях и искажениях нашей веры. Тогда поднимется земной бой, на улицах развратной Александрии совершатся кровавые злодеяния, и они участятся и будут ужасно караться Небом, если ваши молитвы не отвратят зла. Ибо вы уже на земле святые и вы хорошие ходатаи. Вижу, как мстящая церковь божия в земной страсти обрушивается на дома иудеев и проклятых назареев, выкидывает сладострастных женщин и детей из кроватей и свергает кумиров. Вижу, как поднимается стон безбожников, а изменники небесного воинства трепещут от воплей жертв.
Гиеракс должен был прекратить свою речь, так как постепенно смутное волнение охватывало слушателей. Некоторые повторяли призыв этой речи, другие кричали так, что нельзя было понять, торжествовали они или негодовали, угрожали оратору или соглашались с ним. Наконец, из одного угла раздался крик, понесшийся дальше и подхваченный наконец всей массой: «Аллилуйя!».
– Благодарю вас, святые братья! Если вы все или несколько сотен вас захочет принести великую жертву – в день борьбы остаться в стенах нашего города, то помолитесь за наше оружие; а ваши могучие руки, ваши цепи и дубинки, ваши камни будут сильным оружием против наших врагов.
Стоголосый единодушный крик был ответом.
– И вы увидите, святые братья, что в нашей грешной Александрии еще много надо сделать, прежде чем сможет настать тысячелетнее царство божие. Порок и грех выходят открыто на улицу и открыто живут в домах, где все еще приносят жертву языческим кумирам, где дьявольские девушки, прекрасные и молодые, обнимают несчастных, приносящих жертву вином языческим богам. Идите в эти дома, оторвите их друг от друга, поднимите с постелей, с теплых перин нагих женщин; покарайте порок и проповедуйте женщинам до тех пор, пока они не отбросят грех, как ядовитое животное, и скромными, кающимися последуют за вами. Покажите им на собственном примере, как умерщвляют плоть, чтобы, не смотря на все муки души и тела, сохранить свою чистоту до судного дня. Не бойтесь увидеть нагой грех, срывать платье с тел, мясо с костей. Не бойтесь, что взоры этих грешниц с дьявольской помощью соблазнят вас и приведут к падению, к возвращению в мир. Вы не закалили своего мужества, не испытали своей силы, если не были там, где на распутьи сидит грех.
– Мы идем! – завизжал один, и сотни голосов повторили:
– Мы идем!
– Особенно одну из грешниц надо считать лучшим творением сатаны, одной из дьявольских богинь древности, опасной, как никто в мире. Ее зовут Ипатия, она – вампир, она зачаровала сердце высшего чиновника императора, и церковь непрочна в Александрии, пока жива Ипатия; бесстыдными речами и плясками танцовщиц, заколдованными напитками и дьявольскими знаками выманивает она каждое воскресенье юношей из церкви в дом порока. Кто чувствует себя сильным, пусть испытает себя перед этой идолопоклонницей, ибо она прекрасна, как праматерь всех грехов. Прекрасна, как Ева в раю, как ночные видения, в которых сатана являлся святому Антонию, когда хотел поколебать святого мужа. Ипатия так прекрасна…
С колонны раздалось не то рыданье, не то смех. Сам Исидор закричал почти сверхчеловеческим голосом:
– Сатана показал ее мне. Сотни черных змей выползают из ее головы и невинными локонами вьются по щекам. Эти щеки принадлежат трупу, но каждую ночь пьет она кровь из живых людей; подобно розам, светится румянец сквозь щеки трупа и чарует до беспамятства. И, похожие на Мертвое море в темную ночь, лежат два бездонных глаза. Ее лоб бел, как мрамор языческого храма, и из ядовитых озер ее глаз исходит черно-синее сияние, как из глаз набожных детей, и соблазняет, соблазняет даже лучших, даже здесь на столбе, несмотря на голод, нужду и бичевание. Один раз дьявол показал мне еще больше – пару близнецов среди роз, нечто прекраснее всего остального божьего творения со всеми пальмами и людьми, и животными, нечто такое прекрасное, что один Бог не мог бы сотворить его. Дьявол! Я не хочу больше этого видеть, оно должно исчезнуть по воле Неба с лица земли, чтобы мы все могли снова дышать свободно и не должны были бы бичевать себя. Я, я сам покину эту колонну и пойду впереди вас в город, молясь о победе над язычниками. Аллилуйя!
Никто не видел, как это случилось. Внезапно Исидор исчез с колонны и появился на самом высоком обломке скалы и спрыгнул с развалин мимо Гиеракса; многие отшельники бросились на колени, прижав головы к самой земле.
Исидор затянул псалом:
О, Господи, кто живет в хижинах твоих?
И кто на святой горе твоей?
Тот, кто приходит без колебания,
Творит добро и поступает правильно
И всегда говорит истину!
Могучий напев все торжественнее и проникновеннее поднимался к звездному небу. В вечном покое сверкало небо, несколько звезд сияло, не мигая, еще ярче, чем луна, и внезапно, когда пение достигло такого подъема, как будто монахи созерцали самого Бога, повелителя звезд, – на северо-востоке, как раз со стороны Александрии, невысоко над горизонтом, загорелся зодиакальный свет, который рос, увеличивался и, наконец, принял форму необъятной, светло-розовой огненной пирамиды.
Глава VIII
ИУДЕЙСКИЙ КВАРТАЛ
Гиеракс теперь мог сообщить в Александрию, что молодые монахи обещали целым войском выступить из пустыни и по-христиански оживить египетскую столицу. Анахореты же, под предводительством Исидора, по первому сигналу будут исполнять все поручения, которые им дадут.
Когда отношения между двумя властями Александрии стали невыносимы, все предсказывало предстоящую борьбу. У архиепископа было то преимущество, что он всегда находил поддержку у своего Бога и верующих подчиненных, тогда как наместник ни в иудейском вопросе, ни относительно Ипатии не мог сказать, совпадают ли его намерения с желанием двора.
В ответ на свои последние настойчивые запросы Орест получил официальное письмо министра, в котором ему весьма прозрачно давалось понять, что он должен всеми мерами способствовать окончательной победе официальной церкви и достойным образом предоставить себя в распоряжение архиепископа, «до тех пор, пока этот почтенный предводитель церкви не перешагнет границу, поставленную законом и известными целями правительства».
Это, конечно, мог бы сказать себе и сам наместник. Однако, одновременно пришли два противоположные друг другу по содержанию частные письма. В одном, автор которого был одним из приближенных императора, напоминал наместнику о значении его особы, советовал даже по малейшим поводам не допускать выхода церкви из круга своих задач. Императорская власть начинает испытывать притеснения со стороны предводителей церкви. В самом Константинополе духовенство, несмотря на свое высокомерие, не главенствует. В Риме и Александрии, однако, начинает возникать государство в государстве. Властолюбивая и жадная церковь именно теперь может сыграть на руку германским варварам, со всех сторон теснящим римское государство. Так что с полным почтением следует указывать епископу на его место.
Другое письмо пришло из женского дворца, где как раз старались побороть военную партию. Старые государственные формы доказали свою неспособность спасти громадные пограничные пространства, а внутри установить порядок. Старый фундамент сгнил, только церковь сможет укрепить расшатавшееся здание. Алтарь стал необходимым для трона, и потому его надо защищать как трон и даже больше. И тому подобное: подчинение церкви государства, зависимость чиновников, даже высших, от епископов.
Таким образом, наместник Орест, добродушно посмеиваясь, начал предрождественскую беседу со своим советом заявлением, что хорошее отношение к предводителям церкви без основательных причин разрывать не следует. Однако, уже несколько дней, во время христианского праздника Епифании, в день трех святых королей, случилось тяжелое по своим последствиям проявление их соперничества.
Рано утром наместник по заведенному порядку принимал парад. На узком мысе перед Суэцкими воротами, между виллами восточной окраины и иудейским кварталом, проходили солдаты мимо своего начальника, который сидел на коне перед выстроенной за ночь трибуной.
Наверху расселось знатное общество города. Казалось вполне естественным, что профессор Ипатия была также приглашена и в своем прекрасном, хотя совершенно простом белом платье, заняла место рядом с какой-то молоденькой генеральшей. То, что трибуна была разукрашена различными венками и штандартами, а также статуей богини победы – мраморной Викторией – настолько соответствовало ежегодному обычаю, что устроители всегда имели наготове такую довольно посредственно сделанную статую. Тысячу лет протягивала Виктория свой венок навстречу римскому войску, и тысячу лет не могло пожаловаться это войско на свою богиню. И никто не задумывался особенно над образом старой статуи: ни наместник, ни солдаты.
Однако, во время полуденной службы архиепископ в невероятно длинной проповеди представил дело так, что римские офицеры, очевидно, в угоду известной языческой безбожнице, заставляли солдат отречься от своей веры и поклоняться языческой богине. Образованные слушатели не поняли, как следует, чего добивался архиепископ, но зато народ уразумел как нельзя лучше. Толпа подростков ринулась из церкви, пронеслась через иудейский квартал, разгромив мимо ходом несколько лавок и поколотив нескольких покупателей, к Суэцким воротам, и с помощью языческой черни трибуны были разломаны, украшения раскрадены и статуя Виктории, у которой предварительно отбили крылья, брошена в море. Когда появились войска, было слишком поздно, но зато каких-либо выходок в иудейском квартале на сегодня можно было не опасаться.
От этих известий Орест пришел в неописуемую ярость, на какую только был способен его мягкий характер. Он несколько раз в присутствии высших чиновников повторил, что не оставит этого оскорбления безнаказанно, а будет действовать в согласии с правительством, которому, очевидно, нежелательно, чтобы новые правители подрывали воинскую дисциплину. Но если бы он даже знал, что в Константинополе не обратят внимания ни на него, ни на армию, а следовательно, и на государство, он все-таки не смог бы промолчать. На этот раз компромисс был невозможен.
Когда гнев немного утих, он хладнокровно обсудил со своими юристами наказание христианам и место Кириллу.
Христиане должны были понять, что приносят вред сами себе, когда епископ затевает вражду с правительством. В течение нескольких последних месяцев молодежь рабочих союзов натравливалась на лавочников иудейского квартала, которые, по вековому обычаю, вели торговлю и по воскресеньям, чем, по мнению церкви, приносили христианам некоторый убыток. С того времени, как город стал кишеть монахами, проповедовавшими по воскресеньям на всех углах, Кирилл обнаглел настолько, что приказал во всех церквях проповедовать насильственное празднование воскресенья иудеями и египтянами.
Теперь христиане должны были узнать, чья власть сильнее. В наместничестве выработали закон, по которому каждая религия обязывалась соблюдать свой праздничный день. И иудеям предоставлялось такое же право торговать по воскресеньям, как христианам по субботам.
Но важнее всего было притянуть к ответу самого архиепископа за возбуждающую проповедь. Подрывание воинской дисциплины не прощалось и в самом новом Риме.
Судьбы Ипатии, может быть, и не коснулись так сильно эти церковные и наместнические события, если бы в это время Орест не искал ее общества чаще обычного. Может быть, он хотел показать, что императорский наместник не позволит себе давать указания каждому архиепископу, во всяком случае, он на глазах у всех проявлял по отношению к девушке свое уважение и дружбу. На самом деле эта борьба была ему вдвойне приятна, так как она позволяла умно и изысканно беседовать с прекрасной подругой об искусстве и литературе. Он чаще прежнего приглашал Ипатию на маленькие собрания в свой дом и ждал ее посещения в тот полный событиями вечер, когда вражда между двумя силами должна была впервые привести к большому кровопролитию.
Случилось это в третью субботу после праздника Епифании; прекрасный городской цирк, находившийся недалеко от Пустынных ворот, вблизи западной окраины города и диких львов Ливии, был переполнен зрителями, со страстным любопытством смотревшими на проделки дрессированных животных. Когда Орест появился в своей обширной ложе, где уже ожидало его около двадцати приглашенных, в том числе и Ипатия, он добродушно подшутил над тем, что первые ряды и почти все места по обе стороны манежа были заняты иудеями. Театр и цирк – терпимейшие здания, так как они превращаются каждую субботу в синагогу и каждое воскресенье – в церковь.
Орест опоздал к началу представления. На протянутом канате танцевал козел. Следующим номером были пять слонов: один – громадный индийский и четыре маленьких африканских, сидевших на колоссальных тумбах, изображая школу. Под нарастающий восторг публики большой слон-учитель писал на песке кончиком своего хобота греческие буквы, тогда как ученики должны были, по возможности, подражать его движениям. Самый маленький и самый умный среди фокусников изображал дурачка, кривлялся и первым получил несколько шлепков по голове, пока с комичными гримасами не решился написать требуемую букву. Кульминация номера наступила тогда, когда учитель трубными звуками своего хобота произнес буквы, а ученики подтягивали ему. Школа слонов в течение нескольких недель была излюбленным номером в цирковой программе.
Когда после этого на арену вышла уже немолодая наездница, ездившая на быке, пляской и танцем изображая похищение Европы, внимание зрителя немного ослабело, и общество, собравшееся в ложе наместника, разбилось на отдельные группы. Гости занялись ледяным лимонадом, а Орест принял несколько чиновников, обязанных и здесь докладывать ему о служебных делах. Он вскрывал и прочитывал не особо важные телеграммы, приказал доложить ему о расследовании по поводу поведения архиепископа, а затем подозвал начальника полиции, с которым хотел обсудить нечто спешное.
В это самое время было обнародовано распоряжение о торговле. Если сегодня его читали на всех улицах, то завтра оно вступало в силу. Вся эта история была явно не по душе Оресту. В качестве государственного человека, он предпочел бы один общий праздник для всех вероисповеданий и не побоялся бы достичь хорошей цели допущением маленькой несправедливости. Что за беда, если в воскресенье поколотят несколько иудеев, раз от этого выигрывает единство римского государства? Но раз поступки церкви вынуждают его на строгие меры, – христианские купцы завтра же ощутят их.
Шумные александрийцы, вероятно, воспротивятся подобному указу. Начальник полиции должен был принять назавтра необходимые меры. Сегодня известие появилось слишком поздно, так что за этот вечер можно было не бояться.
Пока Орест разговаривал со своими подчиненными, за его спиной один из слуг, низко кланяясь, предлагал гостям прохладительные напитки. Вскоре поднявшийся вокруг ложи шум достиг слуха наместника. Но прежде, чем он успел спросить в чем дело или взглянуть, не случилось ли несчастье с танцовщицей, какой-то странный иудей перегнулся через барьер и, указывая на слугу, закричал:
– Ваша милость, это шпион! Шпион архиепископа! Заклятый антисемит! Он всюду, где замышляется что-нибудь против нас!
Старик продолжал бы дальше, но переодетый слуга швырнул в сторону поднос с лимонадом и выскочил из ложи. К сожалению, на свою беду! Наместник, улыбаясь, откинулся в кресле, дав знак начальнику полиции.
Внизу шпион сразу попал в руки своим злейшим врагам. Он думал скрыться через манеж, но как раз там его схватили, а потом он попал в руки прибежавшего отряда солдат, которые, не зная хорошенько в чем дело, избили его до полу смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Гиеракс должен был прекратить свою речь, так как постепенно смутное волнение охватывало слушателей. Некоторые повторяли призыв этой речи, другие кричали так, что нельзя было понять, торжествовали они или негодовали, угрожали оратору или соглашались с ним. Наконец, из одного угла раздался крик, понесшийся дальше и подхваченный наконец всей массой: «Аллилуйя!».
– Благодарю вас, святые братья! Если вы все или несколько сотен вас захочет принести великую жертву – в день борьбы остаться в стенах нашего города, то помолитесь за наше оружие; а ваши могучие руки, ваши цепи и дубинки, ваши камни будут сильным оружием против наших врагов.
Стоголосый единодушный крик был ответом.
– И вы увидите, святые братья, что в нашей грешной Александрии еще много надо сделать, прежде чем сможет настать тысячелетнее царство божие. Порок и грех выходят открыто на улицу и открыто живут в домах, где все еще приносят жертву языческим кумирам, где дьявольские девушки, прекрасные и молодые, обнимают несчастных, приносящих жертву вином языческим богам. Идите в эти дома, оторвите их друг от друга, поднимите с постелей, с теплых перин нагих женщин; покарайте порок и проповедуйте женщинам до тех пор, пока они не отбросят грех, как ядовитое животное, и скромными, кающимися последуют за вами. Покажите им на собственном примере, как умерщвляют плоть, чтобы, не смотря на все муки души и тела, сохранить свою чистоту до судного дня. Не бойтесь увидеть нагой грех, срывать платье с тел, мясо с костей. Не бойтесь, что взоры этих грешниц с дьявольской помощью соблазнят вас и приведут к падению, к возвращению в мир. Вы не закалили своего мужества, не испытали своей силы, если не были там, где на распутьи сидит грех.
– Мы идем! – завизжал один, и сотни голосов повторили:
– Мы идем!
– Особенно одну из грешниц надо считать лучшим творением сатаны, одной из дьявольских богинь древности, опасной, как никто в мире. Ее зовут Ипатия, она – вампир, она зачаровала сердце высшего чиновника императора, и церковь непрочна в Александрии, пока жива Ипатия; бесстыдными речами и плясками танцовщиц, заколдованными напитками и дьявольскими знаками выманивает она каждое воскресенье юношей из церкви в дом порока. Кто чувствует себя сильным, пусть испытает себя перед этой идолопоклонницей, ибо она прекрасна, как праматерь всех грехов. Прекрасна, как Ева в раю, как ночные видения, в которых сатана являлся святому Антонию, когда хотел поколебать святого мужа. Ипатия так прекрасна…
С колонны раздалось не то рыданье, не то смех. Сам Исидор закричал почти сверхчеловеческим голосом:
– Сатана показал ее мне. Сотни черных змей выползают из ее головы и невинными локонами вьются по щекам. Эти щеки принадлежат трупу, но каждую ночь пьет она кровь из живых людей; подобно розам, светится румянец сквозь щеки трупа и чарует до беспамятства. И, похожие на Мертвое море в темную ночь, лежат два бездонных глаза. Ее лоб бел, как мрамор языческого храма, и из ядовитых озер ее глаз исходит черно-синее сияние, как из глаз набожных детей, и соблазняет, соблазняет даже лучших, даже здесь на столбе, несмотря на голод, нужду и бичевание. Один раз дьявол показал мне еще больше – пару близнецов среди роз, нечто прекраснее всего остального божьего творения со всеми пальмами и людьми, и животными, нечто такое прекрасное, что один Бог не мог бы сотворить его. Дьявол! Я не хочу больше этого видеть, оно должно исчезнуть по воле Неба с лица земли, чтобы мы все могли снова дышать свободно и не должны были бы бичевать себя. Я, я сам покину эту колонну и пойду впереди вас в город, молясь о победе над язычниками. Аллилуйя!
Никто не видел, как это случилось. Внезапно Исидор исчез с колонны и появился на самом высоком обломке скалы и спрыгнул с развалин мимо Гиеракса; многие отшельники бросились на колени, прижав головы к самой земле.
Исидор затянул псалом:
О, Господи, кто живет в хижинах твоих?
И кто на святой горе твоей?
Тот, кто приходит без колебания,
Творит добро и поступает правильно
И всегда говорит истину!
Могучий напев все торжественнее и проникновеннее поднимался к звездному небу. В вечном покое сверкало небо, несколько звезд сияло, не мигая, еще ярче, чем луна, и внезапно, когда пение достигло такого подъема, как будто монахи созерцали самого Бога, повелителя звезд, – на северо-востоке, как раз со стороны Александрии, невысоко над горизонтом, загорелся зодиакальный свет, который рос, увеличивался и, наконец, принял форму необъятной, светло-розовой огненной пирамиды.
Глава VIII
ИУДЕЙСКИЙ КВАРТАЛ
Гиеракс теперь мог сообщить в Александрию, что молодые монахи обещали целым войском выступить из пустыни и по-христиански оживить египетскую столицу. Анахореты же, под предводительством Исидора, по первому сигналу будут исполнять все поручения, которые им дадут.
Когда отношения между двумя властями Александрии стали невыносимы, все предсказывало предстоящую борьбу. У архиепископа было то преимущество, что он всегда находил поддержку у своего Бога и верующих подчиненных, тогда как наместник ни в иудейском вопросе, ни относительно Ипатии не мог сказать, совпадают ли его намерения с желанием двора.
В ответ на свои последние настойчивые запросы Орест получил официальное письмо министра, в котором ему весьма прозрачно давалось понять, что он должен всеми мерами способствовать окончательной победе официальной церкви и достойным образом предоставить себя в распоряжение архиепископа, «до тех пор, пока этот почтенный предводитель церкви не перешагнет границу, поставленную законом и известными целями правительства».
Это, конечно, мог бы сказать себе и сам наместник. Однако, одновременно пришли два противоположные друг другу по содержанию частные письма. В одном, автор которого был одним из приближенных императора, напоминал наместнику о значении его особы, советовал даже по малейшим поводам не допускать выхода церкви из круга своих задач. Императорская власть начинает испытывать притеснения со стороны предводителей церкви. В самом Константинополе духовенство, несмотря на свое высокомерие, не главенствует. В Риме и Александрии, однако, начинает возникать государство в государстве. Властолюбивая и жадная церковь именно теперь может сыграть на руку германским варварам, со всех сторон теснящим римское государство. Так что с полным почтением следует указывать епископу на его место.
Другое письмо пришло из женского дворца, где как раз старались побороть военную партию. Старые государственные формы доказали свою неспособность спасти громадные пограничные пространства, а внутри установить порядок. Старый фундамент сгнил, только церковь сможет укрепить расшатавшееся здание. Алтарь стал необходимым для трона, и потому его надо защищать как трон и даже больше. И тому подобное: подчинение церкви государства, зависимость чиновников, даже высших, от епископов.
Таким образом, наместник Орест, добродушно посмеиваясь, начал предрождественскую беседу со своим советом заявлением, что хорошее отношение к предводителям церкви без основательных причин разрывать не следует. Однако, уже несколько дней, во время христианского праздника Епифании, в день трех святых королей, случилось тяжелое по своим последствиям проявление их соперничества.
Рано утром наместник по заведенному порядку принимал парад. На узком мысе перед Суэцкими воротами, между виллами восточной окраины и иудейским кварталом, проходили солдаты мимо своего начальника, который сидел на коне перед выстроенной за ночь трибуной.
Наверху расселось знатное общество города. Казалось вполне естественным, что профессор Ипатия была также приглашена и в своем прекрасном, хотя совершенно простом белом платье, заняла место рядом с какой-то молоденькой генеральшей. То, что трибуна была разукрашена различными венками и штандартами, а также статуей богини победы – мраморной Викторией – настолько соответствовало ежегодному обычаю, что устроители всегда имели наготове такую довольно посредственно сделанную статую. Тысячу лет протягивала Виктория свой венок навстречу римскому войску, и тысячу лет не могло пожаловаться это войско на свою богиню. И никто не задумывался особенно над образом старой статуи: ни наместник, ни солдаты.
Однако, во время полуденной службы архиепископ в невероятно длинной проповеди представил дело так, что римские офицеры, очевидно, в угоду известной языческой безбожнице, заставляли солдат отречься от своей веры и поклоняться языческой богине. Образованные слушатели не поняли, как следует, чего добивался архиепископ, но зато народ уразумел как нельзя лучше. Толпа подростков ринулась из церкви, пронеслась через иудейский квартал, разгромив мимо ходом несколько лавок и поколотив нескольких покупателей, к Суэцким воротам, и с помощью языческой черни трибуны были разломаны, украшения раскрадены и статуя Виктории, у которой предварительно отбили крылья, брошена в море. Когда появились войска, было слишком поздно, но зато каких-либо выходок в иудейском квартале на сегодня можно было не опасаться.
От этих известий Орест пришел в неописуемую ярость, на какую только был способен его мягкий характер. Он несколько раз в присутствии высших чиновников повторил, что не оставит этого оскорбления безнаказанно, а будет действовать в согласии с правительством, которому, очевидно, нежелательно, чтобы новые правители подрывали воинскую дисциплину. Но если бы он даже знал, что в Константинополе не обратят внимания ни на него, ни на армию, а следовательно, и на государство, он все-таки не смог бы промолчать. На этот раз компромисс был невозможен.
Когда гнев немного утих, он хладнокровно обсудил со своими юристами наказание христианам и место Кириллу.
Христиане должны были понять, что приносят вред сами себе, когда епископ затевает вражду с правительством. В течение нескольких последних месяцев молодежь рабочих союзов натравливалась на лавочников иудейского квартала, которые, по вековому обычаю, вели торговлю и по воскресеньям, чем, по мнению церкви, приносили христианам некоторый убыток. С того времени, как город стал кишеть монахами, проповедовавшими по воскресеньям на всех углах, Кирилл обнаглел настолько, что приказал во всех церквях проповедовать насильственное празднование воскресенья иудеями и египтянами.
Теперь христиане должны были узнать, чья власть сильнее. В наместничестве выработали закон, по которому каждая религия обязывалась соблюдать свой праздничный день. И иудеям предоставлялось такое же право торговать по воскресеньям, как христианам по субботам.
Но важнее всего было притянуть к ответу самого архиепископа за возбуждающую проповедь. Подрывание воинской дисциплины не прощалось и в самом новом Риме.
Судьбы Ипатии, может быть, и не коснулись так сильно эти церковные и наместнические события, если бы в это время Орест не искал ее общества чаще обычного. Может быть, он хотел показать, что императорский наместник не позволит себе давать указания каждому архиепископу, во всяком случае, он на глазах у всех проявлял по отношению к девушке свое уважение и дружбу. На самом деле эта борьба была ему вдвойне приятна, так как она позволяла умно и изысканно беседовать с прекрасной подругой об искусстве и литературе. Он чаще прежнего приглашал Ипатию на маленькие собрания в свой дом и ждал ее посещения в тот полный событиями вечер, когда вражда между двумя силами должна была впервые привести к большому кровопролитию.
Случилось это в третью субботу после праздника Епифании; прекрасный городской цирк, находившийся недалеко от Пустынных ворот, вблизи западной окраины города и диких львов Ливии, был переполнен зрителями, со страстным любопытством смотревшими на проделки дрессированных животных. Когда Орест появился в своей обширной ложе, где уже ожидало его около двадцати приглашенных, в том числе и Ипатия, он добродушно подшутил над тем, что первые ряды и почти все места по обе стороны манежа были заняты иудеями. Театр и цирк – терпимейшие здания, так как они превращаются каждую субботу в синагогу и каждое воскресенье – в церковь.
Орест опоздал к началу представления. На протянутом канате танцевал козел. Следующим номером были пять слонов: один – громадный индийский и четыре маленьких африканских, сидевших на колоссальных тумбах, изображая школу. Под нарастающий восторг публики большой слон-учитель писал на песке кончиком своего хобота греческие буквы, тогда как ученики должны были, по возможности, подражать его движениям. Самый маленький и самый умный среди фокусников изображал дурачка, кривлялся и первым получил несколько шлепков по голове, пока с комичными гримасами не решился написать требуемую букву. Кульминация номера наступила тогда, когда учитель трубными звуками своего хобота произнес буквы, а ученики подтягивали ему. Школа слонов в течение нескольких недель была излюбленным номером в цирковой программе.
Когда после этого на арену вышла уже немолодая наездница, ездившая на быке, пляской и танцем изображая похищение Европы, внимание зрителя немного ослабело, и общество, собравшееся в ложе наместника, разбилось на отдельные группы. Гости занялись ледяным лимонадом, а Орест принял несколько чиновников, обязанных и здесь докладывать ему о служебных делах. Он вскрывал и прочитывал не особо важные телеграммы, приказал доложить ему о расследовании по поводу поведения архиепископа, а затем подозвал начальника полиции, с которым хотел обсудить нечто спешное.
В это самое время было обнародовано распоряжение о торговле. Если сегодня его читали на всех улицах, то завтра оно вступало в силу. Вся эта история была явно не по душе Оресту. В качестве государственного человека, он предпочел бы один общий праздник для всех вероисповеданий и не побоялся бы достичь хорошей цели допущением маленькой несправедливости. Что за беда, если в воскресенье поколотят несколько иудеев, раз от этого выигрывает единство римского государства? Но раз поступки церкви вынуждают его на строгие меры, – христианские купцы завтра же ощутят их.
Шумные александрийцы, вероятно, воспротивятся подобному указу. Начальник полиции должен был принять назавтра необходимые меры. Сегодня известие появилось слишком поздно, так что за этот вечер можно было не бояться.
Пока Орест разговаривал со своими подчиненными, за его спиной один из слуг, низко кланяясь, предлагал гостям прохладительные напитки. Вскоре поднявшийся вокруг ложи шум достиг слуха наместника. Но прежде, чем он успел спросить в чем дело или взглянуть, не случилось ли несчастье с танцовщицей, какой-то странный иудей перегнулся через барьер и, указывая на слугу, закричал:
– Ваша милость, это шпион! Шпион архиепископа! Заклятый антисемит! Он всюду, где замышляется что-нибудь против нас!
Старик продолжал бы дальше, но переодетый слуга швырнул в сторону поднос с лимонадом и выскочил из ложи. К сожалению, на свою беду! Наместник, улыбаясь, откинулся в кресле, дав знак начальнику полиции.
Внизу шпион сразу попал в руки своим злейшим врагам. Он думал скрыться через манеж, но как раз там его схватили, а потом он попал в руки прибежавшего отряда солдат, которые, не зная хорошенько в чем дело, избили его до полу смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28