— А ты, Авраам, вот еще что скажи, — Иван наконец задал-таки главный вопрос: — Ты Евдокию-деву на дворе у Панфила не видел?
— Не видел, — дьяк покачал головой. — Да, честно сказать, и не заходил к Панфилу на двор-то. Старшой туда не посылал ни за какой надобностью, а так, в гости напрашиваться — так кто я, червь книжный? И кто Панфил Чога? Воевода-боярин, пусть даже и опальный. Нет, Иване, нам, простым людям, к боярским хоромам нет ходу.
— Да понимаю я все, — Раничев улыбнулся. — А вот и друже Ефимий с брагой! Выпьем, Авраам!
Дьяк перекрестился:
— Ну если только немножко, самую чуть… так, за встречу. Уж и не чаял тебя свидеть! А Салим как? Тайгай?
— Там, в Самарканде остались. — Немного отпив, Иван поставил деревянную кружку на ступеньку крыльца. — Ух, Авраамка, и город же! Зело чудесен, а уж красив… Одно слово — столица! А Тимур — Тамерлан — Хромец — правитель изрядный.
— Говорят, жесток зело сыроядец?
Раничев задумался — жесток ли Тимур? Ну наверное, да, хотя… Ничуть не больше всех остальных правителей. Дьяку ответил честно:
— Знаешь, друже, никаких особых жестокостей я там не видел.
— Так, значит, врут все? И про башни из человечьих голов, и про прочее?
— Может, и врут, — Иван пожал плечами. — А может, Тимур сам про себя слухи такие распускает, чтоб боялись, он же не дурак вовсе, совсем не дурак. А врагов у него — тьма, и все со свету сжить хотят да страну его разграбить, враги многочисленные, сильные, начиная с султана египетского и заканчивая царем Тохтамышем.
Иван нарочно упомянул Тохтамыша, понаблюдал искоса — как Авраам то воспримет? Нормально воспринял писец, даже бровью не шевельнул — значит, не в Переяславле бывший ордынский хан… А тогда где? Раничев отослал Ефимия за брагой — не потому, что очень хотел, а чтоб не было лишних ушей, по той же причине попросил Лукьяна принести из горницы плащ — типа, холодно. Отрок ведь не уходил никуда, так и сидел рядом, чистил свою кольчугу да дожидался Авраама.
Дождавшись, когда Ефимий с Лукьяном ушли, Иван быстро спросил:
— А что, про Тохтамыша-царя совсем ничего не слышно?
Писец молча покачал головой.
— А узнать не можешь? — не отставал от него Раничев. — Ну хоть примерно. Неужто никаких слухов не ходит в канцелярии вашей?
— Да ходят, конечно, — Авраам улыбнулся. — Как ты назвал-то? Канце… слово какое-то немецкое, но красивое, надо будет запомнить. Говорят, либо в Москву ордынец подался, либо в Литву, к Витовту.
— Так я и думал, — кивнул про себя Иван. — А точнее не скажешь?
Авраам чмокнул губами:
— Поспрошать надо. Азм ведь человек маленький… Но знакомства имею. И среди княжьих людей, и средь монастырской братии. Многие ведь у нас, — он понизил голос, — благоволят Киприану-митрополиту. А тот на Москве и с Васильем князем зело дружен.
— И что Киприан? — заинтересовался Раничев.
— А то, что, говорят, возвернулся не так давно с Киева. А что там делал да с кем встречался? Ну догадаться немудрено, раз Киев — значит, Витовт, град-то литовский. А Витовт нынешним ордынцам враг, и Тохтамыша завсегда против них поддерживать будет. То и Москве выгодно. Смекаешь, о чем я?
— Смекаю, — Иван потянулся. — Либо в Москве Тохтамыш, либо — в Киеве. Чую, многим он правителям нужен, из тех, что хотят устроить в Орде хорошую заварушку. Поточнее узнаешь?
— В Переяславле только. Ха! — Авраам всплеснул руками. — Так как раз через три дня и еду. Ты-то как? Если что — давай вместе!
— Хорошо, — обрадованно согласился Иван. — Вместе так вместе. Через три дня, говоришь?
— Да, раньше не выбраться. — Авраам вдруг нахмурился. — Есть тут у меня одно подозреньице… как раз проверю. — Он поднял брошенную на крыльце кольчугу. — Вишь, Иване, ржа-то, почти весь доспех поела! А ведь я проверял — на снаряжение средства-то немалые выделены! Вот и думаю — то ли это Лукьян такой неряха, то ли дело похуже будет. Проверю сегодня и у других кольчужицы.
Раничев рассмеялся:
— Бог в помощь. Ефимия, как брагу принесет, поспрошай. Он много чего про старшого твоего знает.
— Про Софрония? — встрепенулся писец. — Я ж на него и думаю…
Денек зачинался морозный — ясный, с ярко-желтым холодным по-зимнему солнцем. Быстро отстраивающийся от вражьего набега город вставал, просыпался. Мычали в хлевах коровы, из кузницы неподалеку раздавался звон, над городом тянулись дымы: у тех, кто побогаче, — из труб, у иных — каких большинство — из волоковых оконцев да из прорех в крышах. Жил город, восстал из пепла, и как быстро! Впрочем, отчего б не восстать, не отстроиться? Чай, лесу за Окою еще хватало.

Простившись с Авраамкой и Лукьяном, Иван перекусил хлебом с вареным мясом, заел гороховой кашей и, отпив бражки — слабенькой, но духовитой, приятной, — вышел пройтись. Постояв возле достраивающегося дома, — смотрел, как крыли крышу дранкой, — неспешно направился вниз, к реке, к торговой площади. По крайней мере, раньше она располагалась именно там, у каменной церкви, которую чудом не сожгли гулямы во время разграбления города. Не пострадало и кладбище, разве что не хватало значительной части ограды — то ли свои позаимствовали в оборонных целях, то ли враги-супостаты привязывали у могил коней. Мимо Ивана, обгоняя, проехал груженный кожами воз. За ним следом двое дюжих мужиков прокатили большую, пахнущую рыбой бочку. Пробежала пара раскрасневшихся от утреннего морозца мальчишек-пирожников, прогрохотала по замерзшей грязи телега с рогожами. Все двигались в одном направлении — значит, действовал рынок! Не доходя еще и до уцелевшей церкви, Раничев почувствовал запах парного мяса — осень, как раз время забивать скотину на Торг, услыхал крики торговцев, прибавил шагу, радуясь ясному голубому небу, яркому солнышку и вообще пригожему, такому редкому для поздней осени, дню. Пока шел, распарился, расстегнул однорядку — вот уж для осени удобная вещь, что бы там ни наговаривали про старинную русскую одежду позднейшие историки. Да, долгополая, но ведь зато просторная и движений совсем не стесняет, а надо — так можно и рукава отбросить назад, просунув руки в проймы. Сдвинув набекрень обшитую беличьим мехом шапку с синим, под цвет однорядки, верхом, Иван протер рукавом заляпанные присохшей грязью пуговицы на кафтане, поправил на поясе калиту с мелочью и решительно направился к торговым рядам. А что — нельзя уж и прикупить чего, себе-то, любимому?
Заметив важного и, судя по одежке, совсем не бедного человека, его тут же обступили торговцы:
— Сбитень, сбитень! Отведай сбитню, боярин!
— Да с пирожком, не пожалеешь! Вкусны пироги-с брусникой, да с капустой, да с зайчатиной, — во рту тают!
— Бери, бери, боярин!
Мальчишка-пирожник с таким напором засовывал пироги Раничеву за пазуху, что тот, заподозрив неладное, незаметно опустил правую руку к поясу — удобная вещь однорядка! Ага! Чья-то ладонь уже нашарила кошель. А ну-ка…
— Уай! Больно, дядько! — заголосил пирожник — Иван был мужчиной не хилым и сжал ладошку — уж сжал!
— Поди прочь, парень, — отпуская, сквозь зубы посоветовал Раничев. — Поищи другого тетерю.
Выпущенный тать — щуплый чумазый малец, светлоглазый, с родинкой над верхней губой, — извернулся ужом и затерялся в толпе. Остальные, правда, не отставали:
— Сбитень, сбитень.
Так ведь и не отстанут, собаки! Иван махнул рукой:
— Пес с тобой, нацеди кружку. Сбитенщик широко улыбнулся:
— На здоровье, боярин!
Бросив парню медяху — «полпирога», медная такая монетица с ноготь, — Раничев отошел с кружкой к суконным рядам, встал чуть в сторонке, попивая. И в самом деле — изрядный был сбитень, чуть поостывший, правда, да духмяный, пахнущий и липовым медом, и травами — чабрецом, иван-чаем, тамянкой. Иван с удовольствием выпил, подозвал парня:
— А налей-ка еще!
Суконник — рыжебородый мужик с обветренным красным лицом — развертывал свой товар перед дородной боярыней или уж, по крайней мере, богатой купчихой, тоже краснолицей, в желтых черевчатых сапожках и малиновом бархатном торлопе на бобровом меху, надетом поверх телогреи из желто-зеленой камки, подбитой лисою. И торлоп, и телогрея, и цветастый шерстяной плат — убрус — были щедро украшены бисером. Боярыня — да, пожалуй, боярыня, не из столбовых, конечно, но тоже не последнее дело, судя по двум слугам, почтительно стоявшим сзади, — придирчиво выбирала ткань. А уж суконник-то расстелился! Улыбался, аж светился весь, ловко разматывая кипы. На взгляд Ивана, выбор был преизряден: тяжелая блестящая парча алого цвета, зеленая камка, темно-голубой переливчатый атлас, солидная фиолетовая тафта, легкая, чуть скользящая меж пальцами, объярь, палевая, словно раковина-жемчужница, тускло-серый зарбаф, коему сносу нет, легкомысленные полупрозрачные поволоки, и прочая, и прочая, и прочая. Раничев не видал такого выбора даже в магазине «Ткани», что располагался не так и далеко от его дома, меж длинным райкомхозовским забором и автобусной остановкой. Однако, судя по всему, у боярыни явно было другое мнение Выпятив нижнюю губу, она окатила торговца презрительным взглядом:
— А байберека что, нетути?
— Нетути байберека, — виновато развел руками купец. — Да вона, госпожа, возьми камки, ишь, ровно бы как светится, уж не хуже байберека будет.
— Да уж счас, не хуже, — боярыня подбоченилась. — Алтабасу ты тож не привез?
— Так ведь караваны то уж и не ходят почти, матушка! Глянь-ко на атлас — чудо, а не атлас, как раз на шушун али летник.
— И сколь за него хошь?
— Да за десять сажень деньгу.
— Кровопивец! Как есть, кровопивец! Деньгу — за десять сажен? Да где ж это видано-то такое, люди добрые? — Боярыня еще больше раскраснелась, сорвалась на крик, да такой громкий, визгливый, что у Раничева заложило уши. — Ин, ладно, дам деньгу, — неожиданно прервав крик, произнесла боярыня обычным голосом. — Но — за весь отрез.
— Побойся Господа, матушка! В нем ить двадцать сажен!
— Тю!
— Ну, не двадцать… помене…
— Ну, как хошь. — Боярыня развернулась уйти, и купец схватил ее за рукав, сказал со вздохом: — Забирай, матушка.
Довольно улыбнувшись, боярыня оглянулась на слуг…
Невольно наблюдавший за всей этой сценой Иван допил наконец сбитень и повертел головой в поисках сбитенщика — вернуть кружку. И вздрогнул вдруг от яростного визга боярыни.
— Тать, держи татя! — вопила та, потрясая аккуратно разрезанной понизу калитой. — Ох, христопродавцы!
Слуги ее орлами кинулись вслед за молодым кругломордым парнем, рыжие кудри которого мелькали уже меж дальними мясными рядами. Собравшимся вокруг любопытным обворованная боярыня детально описывала вора — кто-то уже и кинулся на помощь слугам, а кто-то… Кто-то проворно шарил по чужим кошелям — момент был удачным. Вспомнив, что больше всего краж случается, когда всем миром ловят вора, Иван сунул руку к поясу…
— Мать твою!
Кошеля не было! Мало того, не было и самого пояса со всеми зашитыми в нем сребрениками. Вот так опростоволосился! Впрочем, похититель не мог уйти далеко… Хотя наверняка у него были подельники — вон тот, рыжий, и., вон тот, цыганистого вида малец с родинкой на верхней губе, что ныне сноровисто шарил в толпе. А ну-ка!
Протянув руку, Раничев быстро словил мальца за загривок и, не говоря ни слова, потащил за собой по рынку. Пойманный попытался было вырваться, даже извернулся — укусить державшую его руку. Иван тут же угостил парня хорошей затрещиной и, покачав кулаком перед чумазым носом, веско предупредил:
— Будешь ерепениться иль захочешь укусить — зубы выбью. Понял, сопля?
Встретившись с ним взглядом, воренок поежился, словно от холодного зимнего ветра. Заканючил жалобно:
— Пусти-и-и, дядько.
Раничев рыкнул на него, и пацан, заткнувшись, послушно поплелся впереди, направляемый железной рукою. Вырваться больше не пытался — попробовал бы!
Покинув Торг, Иван завел схваченного за церковь, к кладбищу. Затащил в самый дальний угол, привязал ворюгу к остаткам ограды снятым с него же поясом, вернее — обычной пеньковой веревкой, вытащил из-за голенища нож — кинжал-то исчез вместе с калитой и деньгами.
— Сейчас отрежу тебе палец, — хватив мальца за руку, серьезно предупредил Иван. — Потом второй, третий… Орать будешь — ори, никто не услышит. Только предупреждаю, я ведь могу заодно с пальцами и язык отрезать.
С этими словами Раничев сильно надавил лезвием на сустав воренка. Тот вздрогнул, заверещал было… но тут же прикусил язык, лишь потекли по щеками крупные слезы.
— Не виноватый я, дядько!
— Ага, — вспомнив любимый фильм, усмехнулся Иван. — «Он сам пришел»! Ну держись, паря…
Малолетний тать попытался бухнуться на колени. Возопив, зашептал громко:
— Калиту твою, боярин, Федька Коржак увел, пока Рыжий отвлекал. Мы тебя давненько уж заприметили…
— Н-да? — Раничев пожал плечами. — Мне какое дело до калиты? Там одна мелочь и была-то. Так просто на Торг зашел, поразвлечься. — Хищно улыбнувшись, он провел лезвием по левой щеке воренка, хорошо провел так, чтоб выступила кровь. Пообещал, нехорошо прищурившись: — Теперь уж поразвлекусь по-другому.
— Не губи! — побелевшими губами прошептал тать. — Хочешь, я тебе всех укажу наших, и кто на Торгу промышляет, и кто у церкви…
— Неинтересно мне то вовсе. Ну разве что пояса жалковато, знатный был пояс.
— Так вот его-то Федька Коржак и схитил, вместе с калитой и кинжальцем! Я сам то видал. Федька посейчас к банькам за ручей побег, добычу делить. Сейчас вот дождется Рыжего, да Васька, да меня…
— Ну, положим, тебя он уже не дождется, — зло ощерился Иван. Пойманный пацан заревел навзрыд, видно, предчувствовал, аспид, мучительную свою гибель. И поделом — а ты не воруй! Ишь, взяли моду, черви — пояса у людей хитить!
Потрогав пальцем острие ножа, Раничев задумчиво посмотрел в небо, высокое, синее-синее, с белыми, медленно плывущими облаками, подсвеченными солнцем. На колокольне вдруг заблаговестил колокол, чуть надтреснуто, но осязаемо звучно и вполне даже приятно, чем-то напоминая но тембру Мика Джаггера. От колокольного звона с крыши церкви слетела стая ворон. Посмотрев на них, Иван почесал затылок:
— Праздник, что ли, какой?
— Вестимо, праздник, боярин! — оживился малец. — Как же, Дмитриев день, нетто запамятовал?
— Ах да… Дмитрия Солунского праздник, — припомнил Раничев. — Усопших поминать надо… А ты, пес, вместо того татьбой занялся! Ух, тварюжище! — Иван сильно тряхнул парня, так что тот в страхе закрыл глаза. — Аль и помянуть некого?
— Да как же некого-то, боярин? — снова заплакал пацан. — Матушку прошло летось поубивали проклятые татарови, дом спалили, сестриц в полон увели.
Раничев кривовато улыбнулся:
— Пощадить, что ли, тебя, за-ради праздника?
В глазенках малолетнего татя мелькнула радостная тень надежды.
— Пощади, кормилец! Век за тебя Бога молить буду.
— А и пощажу, пожалуй, — махнул рукой Иван и тут же предупредил: — Только — не за просто так. Упыря своего покажешь, который пояс мой спер, гад премерзостный. Пояс тот — от тятеньки мово покойного наследство. Как же я без пояса его поминать-то буду? Смекаешь, червь?
Малец закивал часто-часто, словно статуэтка китайского божка из слоновой кости.
— Ну, веди, — одним махом разрезав веревку, смилостивился Раничев. — Но помни — ножик я хорошо метаю, так что надумаешь ежели убежать…
Что ты, что ты, боярин! Ей-богу, не убегу, вот те крест! — пацан размашисто перекрестился.
Иван все ж таки перестраховался — привязал к левому запястью воренка веревку, взял другой конец:
— Ну, пошли, паря!
Так и зашагали. Чернявый малец — чуть впереди, Раничев — немножко сзади. Пряча в рукаве нож, Иван посматривал на ходу по сторонам — мало ли, кинутся тати своего выручать. Впрочем, тот шел довольно спокойно, башкой не вертел, не ерепенился, со стороны посмотришь — сын с отцом в церковь идут, на поминание. Как и многие вот как раз сейчас шли. Пройдя мимо видневшейся в отдалении корчмы, свернули к оврагу — тому самому, где Иван с друзьями прятался когда-то от гулямов эмира Османа. Правда, тогда не упасся, настигли их все ж таки конники Энвер-бека. Да может, и к лучшему то?
Вот и обгоревшая усадьба Евсея Ольбековича —
1 2 3 4 5 6