— Давненько в пути, и поговорить не с кем. Хозяин постоялого двора скосил глаза на Лукьяна, шевельнул пальцами:
— Брысь.
Шмыгнув носом, отрок послушно вскочил с лавки.
— На сене поспишь, — кивнул ему Ефимий. — В овине. Инда краюшку у хозяйки возьмешь да щец вчерашних… Фекла, не все псу вылила?
— Да есть еще.
— Повезло тебе, паря!
— Спаси тя Бог за доброту твою, дядько Ефимий! — низко поклонился Лукьян. В ржавой, слишком большой для него кольчуге он чем-то напоминал взъерошенного воробышка.
Раничев поднял глаза — отрока бы тоже нужно порасспросить.
— А пусть сидит. — Улыбнувшись хозяину, Иван вытащил из калиты дирхем, катнул по столу. — На три дня тебе, Ефиме.
Ефим улыбнулся, ловко поймав сребреник, попробовал на зуб, рассмотрел в дрожащем свете свечей на высоком поставце. Ухмыльнулся довольно:
— Ишь ты — чисто ордынский!
— Тохтамыша-царя монетина, — кивнул Раничев. — Вернее, бывшего царя. В осаде-то тут был?
— Тут, — хозяин кивнул. — Едва упасся! На южной стене бился — скажу те, вон у эмира хороши вельми. Как прорвались в ворота — пожар начался, да вражины везде. Ну, мы с робятами их дожидаться не стали — в леса убегли, да и многие так же. Жалко, пожгли все, ну да Бог милостив — хоть сами живы остались.
— Знавал я когда-то Евсея Ольбековича, — грустно поддакнул Иван. — Слышал, погиб. Жаль.
— И не говори… — Ефимий вздохнул, обернулся. — Хозяйка, давай-ка сюда медку…
Взяв в руки принесенный супругой бочонок, разлил по чаркам — себе и гостям. Поднял:
— Упокой Господь его душу.
Выпили молча, закусили капустой с мясом. Лукьян закашлялся — видно, не привык к крепким напиткам. Раничев постучал ему по спине… да едва не поранил руку о разорванные железные кольца.
— Что ж ты кольчужку-то не снял, паря? Отрок молча опустил глаза. Ефимий ухмыльнулся, поглядел на супругу:
— Дай-ко рубаху старую парню… ту, что выкинуть намедни хотела.
Вздохнув, Лукьян с помощью хозяина стащил с себя кольчугу — латаную-перелатаную, давно не чищенную, расклепавшуюся у самого ворота.
Раничев глянул неодобрительно:
— Что ж ты кольчужицу-то свою не чистишь, изверг?
— А, — Лукьян отмахнулся, снимая грязный, в ржавых подтеках, поддевок. — И не моя она вовсе, общая. Да и соду с поташом на нее не выдают, и бочонок чистильный.
Иван аж присвистнул от такой наглости:
— Бочонок ему, гляди-ка! Соду… Что, песка в реке мало? Да на месте б воеводы вашего я за такую кольчугу… убил бы!
— Так ведь нет воеводы, — переодевшись в сухую рубаху, улыбнулся отрок. — Се летось еще уехавши к батюшке князю. А тот, говорят, гневался на воеводу сильно за что-то, в опале теперь Панфил Чога.
Раничев встрепенулся:
— Как ты воеводу назвал?
— Панфил Чога, — пожал узкими плечами Лукьян. — Воевода местный, и раньше еще, до разгрома, он тут был. Говорят — строгий.
Иван хохотнул:
— Строгий? Не то слово. Убить, конечно, не убил бы он тебя за такую кольчужку, но высечь бы велел преизрядно… Так, говоришь, у князя Панфил-воевода?
Лукьян обиженно мотнул головой:
— Ну да, у него. В Переяславле.
— Родичи у него там?
— Про то не ведаю, — осоловело хлопнул ресницами отрок. — Дядько Ефимий, а можно, я уже спать пойду?
Ефимий усмешливо хмыкнул:
— Что, сомлел, с меду-то? Иди-иди, спи… Мимо овина только не промахнись, Аника-воин!
Выпроводив трущего глаза парня, хозяин постоялого двора наполнил чарки по новой. Выпили.
— Ты про Панфиловых родичей спрашивал, — смачно захрустев капустой, напомнил Ефимий. — Своих-то у него, похоже, и нету — сгорели все в огнеманке, один Панфил и остался. Наместник покойный, боярин Евсей Ольбекович уж его привечал, так и Панфил в благодарность родичей его в Переяславле приветил. Только что толку? Опала, она опала и есть, хоть с родичами, хоть без них.
Раничев уже не слышал собеседника. Панфил Чога — Переяславль — родичи погибшего наместника — Евдокся! Такая вот цепочка выстраивалась. Неплохая, прямо скажем, цепочка, хотелось бы в нее верить… Да и почему же не верить? Переяславль, значит… Переяславль-Рязанский — резиденция князя Олега Ивановича, много кем из современных или почти современных Ивану историков поносимого, дескать — предатель земли русской. Во, понятие выдумали — земля русская! Хотя, впрочем, понятие-то было… скорее, конечно, культурное. Но ведь государства-то единого не было! И кто сказал, что у Рязани, у Смоленска, у Новгорода интересы с Москвой общие? Как раз-таки нет! Вон, Дмитрий Иванович, князь владимирский и московский, Донским прозванный, много чего хорошего для земли своей сделал, так и Олег Иваныч Рязанский для своей — ничуть не меньше, почто ж тогда предатель? И кого ж он предал? Дмитрия? Так Дмитрий ему вовсе не сюзерен! Новгород, Тверь, Стародуб, Смоленск, Муром? Москву если только… так и поделом, жадноваты московитские князья, властны, во чужо поле так и норовят забрести без стыда и чести. Отчего-то их только и называли Русью историки? Хм… Отчего-то? А по чьему заказу вся история-то писана? Вот и гуляют басни: Дмитрий Донской — освободитель от татар (ну да, как же!), а Олег Рязанский — предатель. Чушь, конечно, собачья. История для ПТУ. Однако, встречается, верят люди… Значит, возможно… да вполне вероятно… да — так и есть… Евдокся — в безопасности, в Переяславле, при дворе Панфила Чоги, воеводы, хоть и опального, но всем известного своей честью, а Олег Иваныч Рязанский тоже — чтоб ему ни приписывали горе-историки — человек чести, и принижать да примучивать опального воеводу не будет, тем более — родичей погибшего наместника, это уж совсем ни в какие ворота.
— А скажи, Ефимий, — Иван наконец оторвался от своих мыслей, — купец Ибузир ибн Файзиль не останавливался ли у тебя на постой месяца тому два назад?
— Ибн Файзиль? — Переспросив, Ефимий задумчиво пошевелил губами. — Ордынец, что ль?
— Нет, с дальнего юга гость.
— Не слыхал такого имени, врать не буду, — хозяин постоялого двора отрицательно качнул головой. — Да кто тут сейчас через нас поедет? Эвон, разруха-то! Погоди годков пять, уж тогда выстроимся, заматереем, леса, слава богу, за Окой-рекой хватит.
— Вот, за это и выпьем, Ефимий, — кивнул Иван. — За то, чтоб выстроились, заматерели, за то, чтоб все русские земли так!
— Хороший ты человек, Иване, — Ефимий выпростал из бороды остатки капусты. — Заглядывай, как будешь тут по купецким делам.
Раничев приложил руку к сердцу:
— Всенепременно, любезнейший.
Проводив гостя в людскую, хозяин постоялого двора выглянул на двор — приструнить лаявшего пса. И чего разлаялся? Может, чуял чужого в овине? Не замерз бы отрок, вона, кажись, холодает, да и дождь кончился. Может — и к зиме то? Покров-то уж прошел, а снега все-то не видать, одна слякоть. Ой, не дело тако, не дело.
Успокоив пса, Ефимий взял в сенях старую волчью шкуру и пошел к овину — накрыть спящего парня. На полпути передумал, вернулся — слишком уж много блох оказалось в шкуре, ну да ничего, скоро зима, бросить на мороз — вымерзнут. А отрок не замерзнет, ничего. Тепло в овине, вчера только разжигали очаг — подсушивали промокшее сено.

К утру посвежело, подморозило наконец, и очистившееся от туч небо засветилось лазурью. Давненько не видали уж угрюмовцы столь чистого небосвода, давненько не ласкали их светлые солнечные лучи, все дожди да дожди — обидно. Ну вот, наконец-то…
Раничев проснулся оттого, что просочившийся сквозь старый ставень сияющий луч ударил его прямо в левый глаз. Зажмурившись, Иван перевернулся на другой бок, захрустев накропанным сухой соломой матрасом, улыбнулся, открыв оба глаза, взглянул на низкий бревенчатый потолок. Задумался — где я? Судя по всему-в избе. Ага… Значит — дача. У него самого дачи нет, значит — у друзей. Вот выглянуть в окно — ежели напротив гараж, значит — у Веньки, а ежели старый сгнивший «москвич» — у Михал Иваныча. Еще правда один вариант был — у Макса, хозяина кафе «Явосьма», но куда у того выходили окна, Иван припомнить не мог, а потому не стал и напрягаться, просто прошлепал босыми ногами в сени да распахнув дверь, глянул во двор… И, хлопнув себя по лбу, тяжело опустился на мокрые ступеньки крыльца. Посидел так немного, пока не почувствовал пятками холод, потом резко поднял глаза…
— Здрав будь, дядько Иван!
Это что еще за пацан здесь? Ах, да… Лукьян, ополченец.
— Здорово, Лукьяне. Сулицу не потерял?
— Как можно?
— Да так же, как и кольчужку не чистить. Не свое — не жалко.
— Ой, кольчужка-то! — Схватившись за голову, отрок понесся к овину.
Позади, в сенях, раздались шаги. Ефим, хозяин, присел рядом с двумя глиняными крынками:
— Кваску холодненького? Бражки? Раничев махнул рукой:
— Давай лучше бражки. — Отпив, занюхал рукавом. — Эх, хорошо день начинается! Ну что, Лукьян, отыскал свою кольчугу?
— Нет.
На парня было страшно смотреть. Побледнел вдруг, осунулся, даже дышал тяжко.
— Чего так переживаешь-то? Ведь и так бы заржавела.
— Заржавела — то другое, — отрок вздохнул. — Ее и я ношу, и Варфоломей иногда, и Петро, и… в общем, есть на кого свалить, что не чищена. Да дьяк на то и не смотрит, ему главное — чтоб кольчугу сдали. А ежели не сдадим… Тут и в самом деле можно хороших плетей отведать. Да как бы и не в закупы запродаться! Кольчужка — сами видали — худа, а ну как у дьяка она новой числится?
— Конечно, новой, — расхохотался Иван. — А ты думал? Так что готовься в закупы.
— В закупы, да-а… — Со светлых глаз парня вот-вот должны были хлынуть слезы. — Ты не видал, дядько Ефимий?
Хозяин постоялого двора пожал плечами:
— На что мне этака ветхость? Разве что у крыльца бросить — ноги гостям вытирать? Так еще порежутся. Не-е…
— У крыльца? — собиравшийся зареветь Лукьян вдруг встрепенулся: — А ведь и правда! Я ж ее туда, уходя, и засунул.
— Не засунул, а бросил!
В ворота вежливо застучали. Выбравшись из будки, громко залаял пес, и только что проснувшийся слуга, бурча под нос что-то неразборчивое, пошел отворять.
Не слушая никого, отрок встал на колени и запустил руку под ступеньки.
— Ну вот она, кольчужица! — Он любовно встряхнул пропитанную ржавой сыростью железяку. — И шишак там же.
— А еловец куда дел?
— Да никуда. Еловца там и не было. Я, когда получал, самолично все записал — что в каком виде, а то дьяк наш, Лукоморий, выжига известный, сказать, кому все новые кольчужки запродал?
— Ну кому?
— Татарам! Через дружка своего, тиуна Минетия.
— Хорошая компания, — вспомнив едва не погубившего его тиуна, покачал головой Иван. Взглянул на отрока. — Э, да ты, оказывается, грамоте разумеешь?
— А как же! — натянув кольчугу подбоченился Лукьян. — Дружка мой меня учит. Хороший парень, младший дьяк Авраамий.
Раничев чуть было не свалился с крыльца:
— Как-как?
— Авраамий.
— Такой длинный, нескладный, носатый? Волосы, как гнездо у галки?
— Ну так… Здорово ты Авраамку описываешь, особенно — про волосы. — Лукьян хохотнул. — Как гнездо у галки, ну чисто вылитый Авраамка!
— Похож, говоришь?
— Конечно… Да вон, смотрите, он и сам идет!
В открытые слугой ворота быстро вошел Авраамка — бывший епископский писец, вместе с которым Раничев бился с ордою эмира в числе других защитников города. Именно ему, Авраамке, вместе с Ефимом Гудком, он и помог бежать из плена. И видно — неплохо помог. Вон он, Авраамка, цветет и пахнет!
В новом — ну видно, что новом — кафтане, длинном, темно-зеленом, добротном, с привешенной к поясу деревянной чернильницей, с гусиным пером за левым ухом, в круглой суконной скуфейке на голове, бывший писец — а ныне, по словам Лукьяна, младший дьяк — подойдя к крыльцу, вежливо поклонился хозяину:
— Бог в помощь, друже Ефимий. — Оглянулся лукаво на отрока: — И тебя рад видеть, Лукьяне.
— А меня, выходит, не рад? — широко улыбаясь, осведомился Раничев.
Авраамка запнулся, вгляделся пристально в заезжего франта…
— Иване! — ахнув, прошептал он. — Иване! Жив… Вот чудо-то!
В ласковом синем небе сияло солнышко, подмораживало, и грязь на дворе застыла причудливыми коричневыми каменьями. На каменьях дрались из-за вылитых помоев сороки. Одна из них, вспорхнув вдруг, уселась на крыльцо рядом с людьми и, хитровато прищурив глаз…


Глава 2
Октябрь 1396 г. Угрюмов.
ДЬЯК

Всяк сребролюбец скор ко взятию,
Косен к подаянию.
Федор Гозвинский«Слово о правах сребролюбца»


…высматривала — что бы такое схватить. Хитроватый взгляд ее все чаще останавливался на чернильнице, болтающейся на поясе Авраама. Дьяк погрозил птице кулаком.
— У, пронырище, — посетовал. — Третьего дни чуть грамоты не растащили — положил на крыльце просохнуть… Потом едва упас!
— Что за грамотки-то? — поинтересовался Иван. Он рад был увидеть писца и намеревался вызнать через него кое-что по своему делу.
Авраам, почесав свой длинный нос, отмахнулся:
— Да так себе грамотцы. Обсказано, где что построено, где недострой какой да все такое прочее.
— Опасные грамотки. — Раничев понизил голос, оглянулся на отправившегося за новой порцией браги Ефимия, на Лукьяна, тщетно пытающегося оттереть с кольчуги ржавчину старой половой тряпкой, покачал головой. — Может, то и не сороки вовсе грамоты твои разворовали?
— Может быть! — Дьяк вскинул глаза, признался смущенно. — Я как-то об этом и не думал. Спасибо, Иване, за совет.
— Не за что.
— Нонче же поговорю об том со старшим, Софронием. — Авраам вдруг улыбнулся. — Да что мы все о делах, будто и не русские люди! Рад я, Иване, что спасся ты, рад! Дай хоть обниму.
Встав с крыльца, Раничев обнял парня, похлопал смущенно по худой спине, чувствуя, как запершило в горле. Вроде — и с чего бы? Ведь не друзья они с детства, а по первой встрече — скорей враги, это только потом, когда сражались вместе у городских ворот, вроде как подружились, и даже не тогда, наверное, а чуть позже, когда опекали раненого Тайгая, а потом попали в плен. Иван ощутил вдруг, как дороги стали ему все эти люди, что делили с ним радость битвы и скорбь плена, — Авраам, Ефим Гудок, Салим с Тайгаем… Евдокся… Евдокся… Раничев вскинул глаза:
— Ты, Авраамка, никак в Переяславле теперя, раз сюда с заданьем важным послан?
— А как же? — писец подбоченился. — Знатоков-то угрюмовских после сечи мало осталось, вот тиун княжий меня и заприметил, как пришли с Гудком в Переяславль. Ефим-то сразу ватагу нашел, на Москву подался, заработки, сказал, там больше. Да уж, думаю, конечно, больше — чай, давно уж не разоряли Москву-то, да и Василий Дмитриевич, князь, торговых людей жалует — оттого и прибыль княжеству. Народ на Москве богатый, — Авраам завистливо вздохнул, потом улыбнулся. — Ну да и у нас в Переяславле неплохо. Олег Иваныч-князь грамотеев привечает, жить можно.
— Да уж, — усмехнулся Иван. — То-то я и смотрю — кафтанец на тебе изрядный. А что, говорят, Аксен, Колбяты-боярина сын, тоже при дворе княжьем?
Дьяк крякнул:
— Ты и это ведаешь?
— Слыхал… Так то правда? Авраам кивнул:
— Правда. Как говорят фрязины — в фаворе нынче Аксен, а что с вражинами его видали, так извернулся, наплел что-то князю, дескать, был у них — да, но не переветником поганым корысти ради, а с тайным поручением покойного наместника Евсея Ольбековича. Будто бы грамоту на это наместник ему выдал. Поди проверь!
— Так проверял князь?
— Тю! — писец замахал руками. — Надо ему то? И так-то преданных людей — раз-два и обчелся, а Аксен все ж таки человек не глупый, когда надо — дельный, и льстит, льстит князю-то, а особливо невестке его, княжне московской. Олег Иваныч хоть и умен, но Аксена слушает… А может, потому и слушает, что умен? Боярин-то Колбята, Аксенов батюшка, человек на Рязани не из последних. И князя всячески поддерживает, и других бояр на то настраивает. Зачем Олегу Иванычу такую поддержку терять? Вот и терпит Аксена, а уж тот… — Авраам вздохнул.
— Ну, почто замолчал? — оперся на перила крыльца Раничев. — Так что там Аксен?
Дьяк оглянулся и понизил голос:
— Опасаются его люди! Вот тот же Панфил Чога, хоть и воевода изрядный, а видно, оговорил его Аксен — в опале теперя. Обиделся на князя, с усадьбы своей носа не кажет.
1 2 3 4 5 6