Никогда не забуду безумный блеск его глаз после моего предложения. Я перечеркнул его проповедь, подорвал его прокурорскую карьеру.
– Ты извращенец, Себастьян, грязный бездельник.
Его лицо блестело от обильной испарины. Если бы он командовал расстрельным взводом, то скомандовал бы «пли!». Я чувствовал вокруг себя буквально материализовавшуюся злобу толпы, готовой растерзать меня. Всего полчаса назад мы вместе чокались, и я клялся себе, что брошу проституцию. А они за ужином обдумывали приговор об изгнании, сколачивали для меня эшафот. В их глазах я был хуже экскрементов, мной надо было пожертвовать ради укрепления их уз.
Жюльен приказал:
– Прошу тебя уйти…
Но его голос заглох от судороги. От возмущения у него ослабли голосовые связки. Он собирался рвать и метать, но вместо этого задохнулся и поневоле сел, тяжело дыша, – старый крестный отец в окружении своих подручных. Остальные, наоборот, встали, Жеральд занял позицию у двери, расставив ноги, с видом доходяги, мнящего себя вышибалой. Моя судьба была решена, бывшие друзья меня отвергли. С моего языка готовы были сорваться проклятия и вопросы, но я благоразумно их проглатывал. Мне хотелось выдать хлесткие реплики, найти неопровержимые доводы, чтобы их посрамить. Но лучше было сбежать, не доводя до скандала. Я изобразил гротескный реверанс и был таков, весь пунцовый, с горящими ушами. По крайней мере, они не добились от меня покаяния, публичного посыпания главы пеплом. Вдогонку за мной бросился Жан-Марк, семеня, как старушонка.
– Мне очень жаль, Себастьян, но это тебе же на пользу.
Я обернулся, возмущенный этими словами. Дать ему пощечину или ударить кулаком в лицо? Вместо этого я у всех на виду влепил ему в губы поцелуй, даже его ацетонное дыхание не стало для меня препятствием В этой комнате собрался весь мир, и мир говорил мне: уйди. Не иначе, мое крушение подготовили зловредные ведьмы, я уходил, оплеванный толпой. Пересекая пустую гостиную, я слышал издали голос, механически зачитывавший по-английски проценты и какую-то еще цифирь. Я спускался по лестнице бегом, перепрыгивая через ступеньки, как ребенок, получивший разрешение поиграть на свежем воздухе. На улице Мучеников я стал громко повторять: «Я свободен, они меня выгнали. Вот мерзавцы!» С неба обрушивалась леденящая ясность, тротуар сиял сквозь мусор. Неподалеку от меня тронулся с места автомобиль с погашенными фонарями. Мне показалось, что я узнал профиль Фанни. Но нет, она находилась в тысячах километрах отсюда. Я рассмеялся, запрыгал сначала на одной ноге, потом на другой. Когда у меня перехватило дыхание, я сел на край тротуара. И только тогда разрыдался.
Глава VII
Миссионеры человеколюбия
В жизни большинства людей секс – скоротечная пора, которая больше не возвращается и о которой им остается только сожалеть. Потеря аппетита, мучившая меня несколько месяцев, прошла, сменившись безразличием. Меня ничто больше не отталкивало. В моей комнате пыхтело, гримасничало, выплясывало по стандартному сценарию существо о двух головах и о восьми конечностях. Во мне уже не было, быть может, прежнего священного огня, но теплился огонек, как в керосинке, и этого хватало для поддержания горения. Душой я стал совсем как девица: меня переполняла сентиментальность, душили приливы глупой нежности: я плакал, глядя телесериалы, умилялся при кадрах с хомячками, любую свою клиентку с готовностью величал «малышкой» или «козочкой», охотно вступал в долгие беседы с мамашами, выгуливавшими на улице своих собачонок. Я даже купил себе плюшевого друга – гиганта медведя, которого прижимал к себе во сне. Кроме того, я вел себя совершенно как семейный мужчина: в любое время дня и ночи я что-нибудь жевал, горстями поглощал арахис и чипсы. И поэтому набирал и набирал вес. Вечером, борясь с бессонницей – мне было страшно лежать одному в этой кровати, в которой побывало столько тел, – я смотрел музыкальные комедии пятидесятых годов.
Занявшись проституцией, я потерял душевное расположение к занятию любовью.
Исполненные молитвы
Через несколько недель мне должно было исполниться тридцать восемь лет. Щедрость наступившей весны была, как всегда, удивительна. Воздух, промытый многомесячными дождями, был до того чист, что я, занимаясь своим продажным ремеслом, старался располагаться лицом к свету. Свой балкон, где цвели тюльпаны и гвоздики, я превратил в просторное поле и с радостью проводил там время. Пчел, прилетавших опылять мои цветы, я поил водой, я чувствовал себя принцем карманного королевства, где мирно сосуществовали все сословия. Однажды в чудесный день конца мая – была суббота, – часов в пять кто-то позвонил в дверь. Я недавно высвободился из объятий матери семейства, графолога при полицейском суде, приехавшей из Велизи и оставившей у меня сумки с покупками, чтобы позже забрать их. Теперь я ждал ливанку по имени Мириам, позвонившую мне накануне по рекомендации подруги. Она говорила с сильным акцентом, перекатывая «р» на языке, как булыжники. Гостья оказалась огромной, да еще на высоченных каблуках, с копной черных, обильно сдобренных лаком волос. Слой румян у нее на лице был такой, что я заподозрил, что она скрывает с его помощью прыщи. На челюстях и у ушей румяна образовали комки. Я разделся первым, как того требовал ритуал: товар надо показать лицом, да и «штуку» предъявить невредно. Она попросила меня задернуть занавески – иначе она, видите ли, стеснялась. Сама осталась в панталонах и лифчике, да еще прикрывала руками грудь и живот, не смея даже глянуть на мое орудие труда, находившееся в состоянии полувозбуждения. Где-то за стенкой бубнило радио. Я предложил ей лечь, но она отказалась.
– Я предпочитаю, чтобы мы сначала поговорили.
– Сколько угодно, я не тороплюсь.
Я заметил, что ее ливанский акцент превратился в русский, но какой-то пародийный. Я приготовился к захватывающей беседе об изменении климата и о том, как трудно найти в Париже такси. Было жаль, что задернуты занавески, а то бы я полюбовался наступлением сумерек. За беседой моя клиентка приняла позу зародыша. Я массировал ей затылок, плечи, грел своим дыханием ее ледяные руки и ноги. Смеркалось, обстановка становилась естественнее. Когда она расслабилась, я проверил пальцем ситуацию у нее между ног, думая, что последует какой-то отзыв. Но там было сухо, настоящая сухая листва после летнего зноя.
– Поцелуйте меня! – неожиданно потребовала она театральным тоном.
– Сожалею, я не целуюсь…
– Пожалуйста, за дополнительную плату.
– Нет, мой рот не… не продается.
Произнося эту фразу, я понимал, насколько она нелепа. Клиентка схватила свою сумочку, порылась в ней, достала две купюры по сто евро.
– А за эти деньги будешь целоваться?
У нее разом пропал акцент. Мне бы выставить ее вон в наказание за такое обращение. Взять хотя бы тыканье! Но мне, наоборот, стало весело. Она поднимала ставки, игра начиналась.
– По-моему, вы не поняли. На работе я не целуюсь.
После этих слов она набросилась на меня и попыталась разжать мне рот языком. К своему собственному удивлению, я не смог подчиниться, настолько мало во мне в ту пору оставалось нежности. Я оттолкнул ее.
– Прекратите, пожалуйста.
Но она упорствовала, трепетала ноздрями, это становилось невыносимо. Она не убирала язык, лизала мне кончик носа. От нее сладко пахло. Я убрал ее подбородок от своего. Теперь отдать ей деньги – и пусть выметается. Терпеть не могу женщин, создающих проблемы. Мало-помалу у нас с ней завязалась настоящая драка: я стискивал ей ладонями виски, от усилия у меня уже дрожали руки, а она, выгибаясь всем телом, рвалась ко мне. Когда я уже подумывал о том, чтобы принять предложенную ею плату и смириться, моя левая рука что-то неожиданно ухватила, словно оторвала лоскут вуали. У меня в ладони осталась часть лица этой женщины, кусок маски. Она вскрикнула и зарылась лицом в подушку. Я встал, натянул желтые трусы, разрисованные собирающими мед пчелками, – я ношу их в хорошую погоду, – и раздвинул занавески. Гротескную сцену озарило ярким светом.
– Предпочитаю остановиться на этом Заберите свои деньги.
Она хныкала, как обиженный ребенок.
– Хорошо, только отвернитесь.
Что за церемонии! Разве что у нее какая-нибудь постыдная болезнь, которую лучше прятать, – волчанка, воспаленная угревая сыпь, страшное уродство. Торопясь выпроводить ее, я встал лицом к литографии Титуса Кармеля, которая досталась мне после развода. На ней был изображен стоящий на ребре параллелепипед с мятым, как бумага, углом. Морщащийся, словно страница или как ткань, камень, заражение одного вещества другим, – эта идея всегда казалась мне соблазнительной. В стекле рамки отражалась, как в зеркале, вся комната, и я помимо своего желания подглядывал за гостьей. Та уже оделась и теперь пыталась отодрать от щеки остаток маски, свисавший, как наполовину оторванная стеновая панель. Она с громким хлопком отлепила пластырь и сняла парик. Я был заинтригован: ее действия наводили на мысль о снимающей грим актрисе и о прооперированном, которому хирург показывает его новое лицо. Она бросила парик и маску в сумку, повернула ручку двери. Но, прежде чем перешагнуть через порог, заколебалась и напоследок оглянулась. В стекле, вперемежку с четкими геометрическими линиями, я увидел отражение лица, которое тут же узнал.
Мне бы быть польщенным, но я болезненно поморщился. Как я сразу не узнал этот искрящийся взгляд!
– Зачем ты пришла, чего тебе надо?
Дора смело смотрела мне в глаза, ее щеки пылали от смущения. Она похудела, глаза были печальные, тревожные. Оба почувствовали дуновение, словно нас осенило черным крылом измены.
Не справившись с волнением, я рявкнул:
– К чему этот дурацкий грим?
– От страха, что ты меня прогонишь.
Удивление боролось во мне с горечью. Раны, кое-как залеченные временем, снова открылись. Неправда, что наши мольбы остаются неуслышанными. Нет, они исполняются, только слишком поздно, когда это уже не имеет прежнего значения. Два года я только на то и надеялся, что Дора подаст мне знак, и вот перегорел, ее внезапное возвращение оставило меня равнодушным.
– Чего ты хочешь?
– Просто тебя.
– Тебе не откажешь в чувстве юмора.
– То есть?
– Ты ушла из моей жизни.
– Врешь!
– Я люблю другую.
– Я тебе не верю.
Внезапно я похолодел. Откуда в ней столько самоуверенности? Она снова уселась на постель. Падавший на нее искоса свет омолодил ее лицо, расправлявшееся после маски. Лицо – живое существо, оно бесконечно изменчиво, способно принимать самые разные оттенки, на крах и на возрождение ему достаточно считанных мгновений. Ее смуглая кожа резко контрастировала с волосами, осветленными льющимся в окно солнечным светом. Она походила на сияющую девчонку, выпрашивавшую у меня снисхождения. У нее был обезоруживающий взгляд, полный уверенности в том, что она снова желанна. В другом человеке нас трогает не то, что он делает, чтобы нас соблазнить, а то, чем он оказывается помимо своей воли, высвеченный лучом, бьющим в чарующие бездны. Я мгновенно осознал, что у меня не хватит сил прогнать Дору, тем более покарать ее, что она сделает со мной все, что захочет. Когда она заговорила, у меня стиснуло горло, по коже побежали мурашки. Мой отказ поцеловать ее в губы огорчил ее до слез, призналась она. Я разрывался между побуждением вышвырнуть ее за дверь и желанием броситься к ее ногам, чувствовал двойную потребность: принять ее обратно и наказать.
Бумеранг
Я ждал прочувственных просьб о прощении, горючих слез, которые оправдали бы мою капитуляцию. Я представлял ее бичующей себя, осознающей свои злодеяния, умоляющей меня проявить снисхождение. Но все получилось совсем не так.
– Да, я выдала тебя твоей жене, это отвратительно. Но в то время ты, вместо того чтобы протянуть мне руку, топил меня. Ты повел себя гнусно: ты был мне не любовником, а врагом. Твоя ложь убила меня, можешь ты это понять?
Я ничего не ответил. Под ее рубашкой угадывались груди с переплетением сиреневых вен, все ее округлое, ладное тело, которое я только что сжимал, не опознав. У меня появилось тянущее чувство в паху, в животе словно затрепетали мотыльки. Я представил себе ее кожу – пространство загара с молочными лепестками родинок. Я желал ее так же сильно, как в первый день. Но мое желание было подпорчено злопамятством. Мне хотелось овладеть ею, но при этом причинить боль, надавать пощечин, треснуть головой о стену.
– Я тебя всегда любила, Себастьян, но мне понадобилось два года, чтобы унять злость.
И тогда у меня в голове зародилась роковая мысль, импульс из тех, что наш мозг испускает, когда желает одновременно удовлетворить чувство мести и желание примирения.
– Как ты посмела явиться ко мне после того, что натворила? Тебе не приходило в голову, что наказание оказалось непропорциональным вине, если вина вообще имела место, что ты причинила мне огромный вред? Ты хоть знаешь, что мне пришлось вынести из-за этого письма?
Все разом вернулось, как горькая отрыжка: гибельные последствия ее поступка, утрата друзей, вконец испорченная репутация. Зная, что она может сделать со мной все, что захочет, я решил попугать ее – и переборщил.
– Послушай, Дора, я больше не уверен, что ты нужна мне.
Она надула губы и наклонила голову, словно ждала от меня проповеди. Это неискреннее смирение еще сильнее разозлило меня. Обуреваемый злостью, я вознамерился вытряхнуть на нее кучу зловонных отбросов, так высоко задрать планку, что ей останется лишь уйти. Я набрал в легкие воздуху, сам ошарашенный тем, что собрался ляпнуть. И ляпнул:
– Я шлюха, Дора, и жить смогу только с такой же шлюхой.
Она немного помедлила, вскинула голову, издала крик раненого зверя.
– Мерзавец! Ты не можешь требовать от меня такого. Снова шуточки?
– Я совершено серьезно. Если ты хочешь вернуться, то тебе придется заняться тем же самым, что и я.
Ее мигом покинула вся ее самоуверенность. Вид у нее был потрясенный, словно я засветил ей кулаком прямо в переносицу. Я ликовал. Я искал еще более едкие слова, более острые кинжалы, чтобы пронзить ее насквозь. А родил только жалкое:
– Одно из двух, выбирай.
Она втянула голову в плечи, у нее задрожал подбородок.
– Ты все портишь, я так радовалась, что…
– Портить нечего, все и так хуже некуда.
И, подкрепляя слова действием, я выпроводил ее: распахнул дверь и громко захлопнул у нее за спиной.
Я пошел на риск, допуская, что она не вернется. Тем не менее она позвонила, попросила встретиться хотя бы еще разок, выпить еще по рюмочке. Я согласился, корча из себя великодушного принца. Я с наслаждением устроился в роли непримиримого персонажа: это была моя жалкая месть за два горестных года. Она плакала, заклинала меня перестать шантажировать ее. Я не уступал. Ранить ее в отместку, заставить заплатить за вероломство – это было так сладко, что я не думал о возможности рикошета. Она рассказала мне о месяцах, проведенных далеко от Парижа: несколько недель у сестры, среди иерусалимских ортодоксов, чье несгибаемое доктринерство вызвало у нее ужас, поездка к матери Терезе в Калькутту, где она добровольно помогала уличным детям, еще год в Израиле, в либеральной талмудистской школе, где она углубляла свои познания в иудаизме. И день за днем в ней росла уверенность, что я, несмотря на свои недостатки, единственный мужчина ее жизни, посланный ей Богом. Ее слова стали для меня каплями целительного нектара. В глубине души я уже отпустил ей грехи и продолжал бушевать только ради проформы, понимая, что на самом деле отчаянно нуждаюсь в ней: она должна была стать спасательным кругом, вытянуть меня из трясины, в которую я неуклонно погружался. Мне уже не казалось, что ее ошибки страшнее моих, и я винил себя за то, что недостаточно любил ее, так что совершенный ею ужасный поступок превращался просто в расплату за мои собственные грехи. После этой встречи она не звонила мне целый месяц – якобы отправилась на юг, к родителям. Я уже беспокоился, боясь, что проявил излишнюю несгибаемость. А потом она назначила мне встречу вечером в ресторане. Мы лакомились бараньей ножкой, когда она вдруг ни с того ни с сего бросила:
– Я согласна.
– С чем согласна?
– С тем, о чем ты меня просил.
Я не был уверен, что правильно понял ее.
– О чем я тебя просил?
– Чтобы у нас с тобой была одинаковая профессия.
Я так и остался сидеть с разинутым ртом. Я мог представить все, кроме этого ее согласия.
Она молчала, со странной серьезностью глядя вдаль. Я был настолько уверен, что она откажется, что не знал, как реагировать на ее согласие. То, что последовало, оказалось еще хуже. Она осушила большой бокал вина и, щелкнув пальцами, как трещоткой, добавила:
– Кстати, я уже начала…
– …
– Помнишь мою подругу из Четырнадцатого округа, у которой я живу? Днем она отдает мне ключи от своей квартиры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Ты извращенец, Себастьян, грязный бездельник.
Его лицо блестело от обильной испарины. Если бы он командовал расстрельным взводом, то скомандовал бы «пли!». Я чувствовал вокруг себя буквально материализовавшуюся злобу толпы, готовой растерзать меня. Всего полчаса назад мы вместе чокались, и я клялся себе, что брошу проституцию. А они за ужином обдумывали приговор об изгнании, сколачивали для меня эшафот. В их глазах я был хуже экскрементов, мной надо было пожертвовать ради укрепления их уз.
Жюльен приказал:
– Прошу тебя уйти…
Но его голос заглох от судороги. От возмущения у него ослабли голосовые связки. Он собирался рвать и метать, но вместо этого задохнулся и поневоле сел, тяжело дыша, – старый крестный отец в окружении своих подручных. Остальные, наоборот, встали, Жеральд занял позицию у двери, расставив ноги, с видом доходяги, мнящего себя вышибалой. Моя судьба была решена, бывшие друзья меня отвергли. С моего языка готовы были сорваться проклятия и вопросы, но я благоразумно их проглатывал. Мне хотелось выдать хлесткие реплики, найти неопровержимые доводы, чтобы их посрамить. Но лучше было сбежать, не доводя до скандала. Я изобразил гротескный реверанс и был таков, весь пунцовый, с горящими ушами. По крайней мере, они не добились от меня покаяния, публичного посыпания главы пеплом. Вдогонку за мной бросился Жан-Марк, семеня, как старушонка.
– Мне очень жаль, Себастьян, но это тебе же на пользу.
Я обернулся, возмущенный этими словами. Дать ему пощечину или ударить кулаком в лицо? Вместо этого я у всех на виду влепил ему в губы поцелуй, даже его ацетонное дыхание не стало для меня препятствием В этой комнате собрался весь мир, и мир говорил мне: уйди. Не иначе, мое крушение подготовили зловредные ведьмы, я уходил, оплеванный толпой. Пересекая пустую гостиную, я слышал издали голос, механически зачитывавший по-английски проценты и какую-то еще цифирь. Я спускался по лестнице бегом, перепрыгивая через ступеньки, как ребенок, получивший разрешение поиграть на свежем воздухе. На улице Мучеников я стал громко повторять: «Я свободен, они меня выгнали. Вот мерзавцы!» С неба обрушивалась леденящая ясность, тротуар сиял сквозь мусор. Неподалеку от меня тронулся с места автомобиль с погашенными фонарями. Мне показалось, что я узнал профиль Фанни. Но нет, она находилась в тысячах километрах отсюда. Я рассмеялся, запрыгал сначала на одной ноге, потом на другой. Когда у меня перехватило дыхание, я сел на край тротуара. И только тогда разрыдался.
Глава VII
Миссионеры человеколюбия
В жизни большинства людей секс – скоротечная пора, которая больше не возвращается и о которой им остается только сожалеть. Потеря аппетита, мучившая меня несколько месяцев, прошла, сменившись безразличием. Меня ничто больше не отталкивало. В моей комнате пыхтело, гримасничало, выплясывало по стандартному сценарию существо о двух головах и о восьми конечностях. Во мне уже не было, быть может, прежнего священного огня, но теплился огонек, как в керосинке, и этого хватало для поддержания горения. Душой я стал совсем как девица: меня переполняла сентиментальность, душили приливы глупой нежности: я плакал, глядя телесериалы, умилялся при кадрах с хомячками, любую свою клиентку с готовностью величал «малышкой» или «козочкой», охотно вступал в долгие беседы с мамашами, выгуливавшими на улице своих собачонок. Я даже купил себе плюшевого друга – гиганта медведя, которого прижимал к себе во сне. Кроме того, я вел себя совершенно как семейный мужчина: в любое время дня и ночи я что-нибудь жевал, горстями поглощал арахис и чипсы. И поэтому набирал и набирал вес. Вечером, борясь с бессонницей – мне было страшно лежать одному в этой кровати, в которой побывало столько тел, – я смотрел музыкальные комедии пятидесятых годов.
Занявшись проституцией, я потерял душевное расположение к занятию любовью.
Исполненные молитвы
Через несколько недель мне должно было исполниться тридцать восемь лет. Щедрость наступившей весны была, как всегда, удивительна. Воздух, промытый многомесячными дождями, был до того чист, что я, занимаясь своим продажным ремеслом, старался располагаться лицом к свету. Свой балкон, где цвели тюльпаны и гвоздики, я превратил в просторное поле и с радостью проводил там время. Пчел, прилетавших опылять мои цветы, я поил водой, я чувствовал себя принцем карманного королевства, где мирно сосуществовали все сословия. Однажды в чудесный день конца мая – была суббота, – часов в пять кто-то позвонил в дверь. Я недавно высвободился из объятий матери семейства, графолога при полицейском суде, приехавшей из Велизи и оставившей у меня сумки с покупками, чтобы позже забрать их. Теперь я ждал ливанку по имени Мириам, позвонившую мне накануне по рекомендации подруги. Она говорила с сильным акцентом, перекатывая «р» на языке, как булыжники. Гостья оказалась огромной, да еще на высоченных каблуках, с копной черных, обильно сдобренных лаком волос. Слой румян у нее на лице был такой, что я заподозрил, что она скрывает с его помощью прыщи. На челюстях и у ушей румяна образовали комки. Я разделся первым, как того требовал ритуал: товар надо показать лицом, да и «штуку» предъявить невредно. Она попросила меня задернуть занавески – иначе она, видите ли, стеснялась. Сама осталась в панталонах и лифчике, да еще прикрывала руками грудь и живот, не смея даже глянуть на мое орудие труда, находившееся в состоянии полувозбуждения. Где-то за стенкой бубнило радио. Я предложил ей лечь, но она отказалась.
– Я предпочитаю, чтобы мы сначала поговорили.
– Сколько угодно, я не тороплюсь.
Я заметил, что ее ливанский акцент превратился в русский, но какой-то пародийный. Я приготовился к захватывающей беседе об изменении климата и о том, как трудно найти в Париже такси. Было жаль, что задернуты занавески, а то бы я полюбовался наступлением сумерек. За беседой моя клиентка приняла позу зародыша. Я массировал ей затылок, плечи, грел своим дыханием ее ледяные руки и ноги. Смеркалось, обстановка становилась естественнее. Когда она расслабилась, я проверил пальцем ситуацию у нее между ног, думая, что последует какой-то отзыв. Но там было сухо, настоящая сухая листва после летнего зноя.
– Поцелуйте меня! – неожиданно потребовала она театральным тоном.
– Сожалею, я не целуюсь…
– Пожалуйста, за дополнительную плату.
– Нет, мой рот не… не продается.
Произнося эту фразу, я понимал, насколько она нелепа. Клиентка схватила свою сумочку, порылась в ней, достала две купюры по сто евро.
– А за эти деньги будешь целоваться?
У нее разом пропал акцент. Мне бы выставить ее вон в наказание за такое обращение. Взять хотя бы тыканье! Но мне, наоборот, стало весело. Она поднимала ставки, игра начиналась.
– По-моему, вы не поняли. На работе я не целуюсь.
После этих слов она набросилась на меня и попыталась разжать мне рот языком. К своему собственному удивлению, я не смог подчиниться, настолько мало во мне в ту пору оставалось нежности. Я оттолкнул ее.
– Прекратите, пожалуйста.
Но она упорствовала, трепетала ноздрями, это становилось невыносимо. Она не убирала язык, лизала мне кончик носа. От нее сладко пахло. Я убрал ее подбородок от своего. Теперь отдать ей деньги – и пусть выметается. Терпеть не могу женщин, создающих проблемы. Мало-помалу у нас с ней завязалась настоящая драка: я стискивал ей ладонями виски, от усилия у меня уже дрожали руки, а она, выгибаясь всем телом, рвалась ко мне. Когда я уже подумывал о том, чтобы принять предложенную ею плату и смириться, моя левая рука что-то неожиданно ухватила, словно оторвала лоскут вуали. У меня в ладони осталась часть лица этой женщины, кусок маски. Она вскрикнула и зарылась лицом в подушку. Я встал, натянул желтые трусы, разрисованные собирающими мед пчелками, – я ношу их в хорошую погоду, – и раздвинул занавески. Гротескную сцену озарило ярким светом.
– Предпочитаю остановиться на этом Заберите свои деньги.
Она хныкала, как обиженный ребенок.
– Хорошо, только отвернитесь.
Что за церемонии! Разве что у нее какая-нибудь постыдная болезнь, которую лучше прятать, – волчанка, воспаленная угревая сыпь, страшное уродство. Торопясь выпроводить ее, я встал лицом к литографии Титуса Кармеля, которая досталась мне после развода. На ней был изображен стоящий на ребре параллелепипед с мятым, как бумага, углом. Морщащийся, словно страница или как ткань, камень, заражение одного вещества другим, – эта идея всегда казалась мне соблазнительной. В стекле рамки отражалась, как в зеркале, вся комната, и я помимо своего желания подглядывал за гостьей. Та уже оделась и теперь пыталась отодрать от щеки остаток маски, свисавший, как наполовину оторванная стеновая панель. Она с громким хлопком отлепила пластырь и сняла парик. Я был заинтригован: ее действия наводили на мысль о снимающей грим актрисе и о прооперированном, которому хирург показывает его новое лицо. Она бросила парик и маску в сумку, повернула ручку двери. Но, прежде чем перешагнуть через порог, заколебалась и напоследок оглянулась. В стекле, вперемежку с четкими геометрическими линиями, я увидел отражение лица, которое тут же узнал.
Мне бы быть польщенным, но я болезненно поморщился. Как я сразу не узнал этот искрящийся взгляд!
– Зачем ты пришла, чего тебе надо?
Дора смело смотрела мне в глаза, ее щеки пылали от смущения. Она похудела, глаза были печальные, тревожные. Оба почувствовали дуновение, словно нас осенило черным крылом измены.
Не справившись с волнением, я рявкнул:
– К чему этот дурацкий грим?
– От страха, что ты меня прогонишь.
Удивление боролось во мне с горечью. Раны, кое-как залеченные временем, снова открылись. Неправда, что наши мольбы остаются неуслышанными. Нет, они исполняются, только слишком поздно, когда это уже не имеет прежнего значения. Два года я только на то и надеялся, что Дора подаст мне знак, и вот перегорел, ее внезапное возвращение оставило меня равнодушным.
– Чего ты хочешь?
– Просто тебя.
– Тебе не откажешь в чувстве юмора.
– То есть?
– Ты ушла из моей жизни.
– Врешь!
– Я люблю другую.
– Я тебе не верю.
Внезапно я похолодел. Откуда в ней столько самоуверенности? Она снова уселась на постель. Падавший на нее искоса свет омолодил ее лицо, расправлявшееся после маски. Лицо – живое существо, оно бесконечно изменчиво, способно принимать самые разные оттенки, на крах и на возрождение ему достаточно считанных мгновений. Ее смуглая кожа резко контрастировала с волосами, осветленными льющимся в окно солнечным светом. Она походила на сияющую девчонку, выпрашивавшую у меня снисхождения. У нее был обезоруживающий взгляд, полный уверенности в том, что она снова желанна. В другом человеке нас трогает не то, что он делает, чтобы нас соблазнить, а то, чем он оказывается помимо своей воли, высвеченный лучом, бьющим в чарующие бездны. Я мгновенно осознал, что у меня не хватит сил прогнать Дору, тем более покарать ее, что она сделает со мной все, что захочет. Когда она заговорила, у меня стиснуло горло, по коже побежали мурашки. Мой отказ поцеловать ее в губы огорчил ее до слез, призналась она. Я разрывался между побуждением вышвырнуть ее за дверь и желанием броситься к ее ногам, чувствовал двойную потребность: принять ее обратно и наказать.
Бумеранг
Я ждал прочувственных просьб о прощении, горючих слез, которые оправдали бы мою капитуляцию. Я представлял ее бичующей себя, осознающей свои злодеяния, умоляющей меня проявить снисхождение. Но все получилось совсем не так.
– Да, я выдала тебя твоей жене, это отвратительно. Но в то время ты, вместо того чтобы протянуть мне руку, топил меня. Ты повел себя гнусно: ты был мне не любовником, а врагом. Твоя ложь убила меня, можешь ты это понять?
Я ничего не ответил. Под ее рубашкой угадывались груди с переплетением сиреневых вен, все ее округлое, ладное тело, которое я только что сжимал, не опознав. У меня появилось тянущее чувство в паху, в животе словно затрепетали мотыльки. Я представил себе ее кожу – пространство загара с молочными лепестками родинок. Я желал ее так же сильно, как в первый день. Но мое желание было подпорчено злопамятством. Мне хотелось овладеть ею, но при этом причинить боль, надавать пощечин, треснуть головой о стену.
– Я тебя всегда любила, Себастьян, но мне понадобилось два года, чтобы унять злость.
И тогда у меня в голове зародилась роковая мысль, импульс из тех, что наш мозг испускает, когда желает одновременно удовлетворить чувство мести и желание примирения.
– Как ты посмела явиться ко мне после того, что натворила? Тебе не приходило в голову, что наказание оказалось непропорциональным вине, если вина вообще имела место, что ты причинила мне огромный вред? Ты хоть знаешь, что мне пришлось вынести из-за этого письма?
Все разом вернулось, как горькая отрыжка: гибельные последствия ее поступка, утрата друзей, вконец испорченная репутация. Зная, что она может сделать со мной все, что захочет, я решил попугать ее – и переборщил.
– Послушай, Дора, я больше не уверен, что ты нужна мне.
Она надула губы и наклонила голову, словно ждала от меня проповеди. Это неискреннее смирение еще сильнее разозлило меня. Обуреваемый злостью, я вознамерился вытряхнуть на нее кучу зловонных отбросов, так высоко задрать планку, что ей останется лишь уйти. Я набрал в легкие воздуху, сам ошарашенный тем, что собрался ляпнуть. И ляпнул:
– Я шлюха, Дора, и жить смогу только с такой же шлюхой.
Она немного помедлила, вскинула голову, издала крик раненого зверя.
– Мерзавец! Ты не можешь требовать от меня такого. Снова шуточки?
– Я совершено серьезно. Если ты хочешь вернуться, то тебе придется заняться тем же самым, что и я.
Ее мигом покинула вся ее самоуверенность. Вид у нее был потрясенный, словно я засветил ей кулаком прямо в переносицу. Я ликовал. Я искал еще более едкие слова, более острые кинжалы, чтобы пронзить ее насквозь. А родил только жалкое:
– Одно из двух, выбирай.
Она втянула голову в плечи, у нее задрожал подбородок.
– Ты все портишь, я так радовалась, что…
– Портить нечего, все и так хуже некуда.
И, подкрепляя слова действием, я выпроводил ее: распахнул дверь и громко захлопнул у нее за спиной.
Я пошел на риск, допуская, что она не вернется. Тем не менее она позвонила, попросила встретиться хотя бы еще разок, выпить еще по рюмочке. Я согласился, корча из себя великодушного принца. Я с наслаждением устроился в роли непримиримого персонажа: это была моя жалкая месть за два горестных года. Она плакала, заклинала меня перестать шантажировать ее. Я не уступал. Ранить ее в отместку, заставить заплатить за вероломство – это было так сладко, что я не думал о возможности рикошета. Она рассказала мне о месяцах, проведенных далеко от Парижа: несколько недель у сестры, среди иерусалимских ортодоксов, чье несгибаемое доктринерство вызвало у нее ужас, поездка к матери Терезе в Калькутту, где она добровольно помогала уличным детям, еще год в Израиле, в либеральной талмудистской школе, где она углубляла свои познания в иудаизме. И день за днем в ней росла уверенность, что я, несмотря на свои недостатки, единственный мужчина ее жизни, посланный ей Богом. Ее слова стали для меня каплями целительного нектара. В глубине души я уже отпустил ей грехи и продолжал бушевать только ради проформы, понимая, что на самом деле отчаянно нуждаюсь в ней: она должна была стать спасательным кругом, вытянуть меня из трясины, в которую я неуклонно погружался. Мне уже не казалось, что ее ошибки страшнее моих, и я винил себя за то, что недостаточно любил ее, так что совершенный ею ужасный поступок превращался просто в расплату за мои собственные грехи. После этой встречи она не звонила мне целый месяц – якобы отправилась на юг, к родителям. Я уже беспокоился, боясь, что проявил излишнюю несгибаемость. А потом она назначила мне встречу вечером в ресторане. Мы лакомились бараньей ножкой, когда она вдруг ни с того ни с сего бросила:
– Я согласна.
– С чем согласна?
– С тем, о чем ты меня просил.
Я не был уверен, что правильно понял ее.
– О чем я тебя просил?
– Чтобы у нас с тобой была одинаковая профессия.
Я так и остался сидеть с разинутым ртом. Я мог представить все, кроме этого ее согласия.
Она молчала, со странной серьезностью глядя вдаль. Я был настолько уверен, что она откажется, что не знал, как реагировать на ее согласие. То, что последовало, оказалось еще хуже. Она осушила большой бокал вина и, щелкнув пальцами, как трещоткой, добавила:
– Кстати, я уже начала…
– …
– Помнишь мою подругу из Четырнадцатого округа, у которой я живу? Днем она отдает мне ключи от своей квартиры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28