Эллисон уж было хотела предложить – настоять – уйти, но когда взглянула на Уинтер снова, увидела, что напряжение исчезло. Губы Уинтер сложились в мягкую улыбку, а фиалковые глаза мечтательно вглядывались в какой-то приятный образ.
И Эллисон с облегчением поняла, что Уинтер удалось найти способ преодолеть это препятствие.
После кино девушки прошлись за угол, в ресторан «Акапулько».
– Какие вам коктейли? – спросила официантка.
– Мне, пожалуйста, диет-пепси, – сказала Уинтер. Шампанское она теперь пила, но понемногу и только с Марком.
– И мне тоже, – поддержала Эллисон. Сложные тесты, пройденные в университете, показали, что способность Эллисон оценивать расстояние все еще была измененной вследствие несчастного случая. Врачи сказали, что ей слишком опасно снова заниматься конкуром, и поэтому Эллисон никогда не пила, когда была за рулем.
– И для меня тоже диет-пепси, – сказала Эмили. Она не выпила ни капли алкоголя и не принимала никаких наркотиков с четвертого июля, дня отъезда Мика, и чувствовала себя лучше. Мик вернулся, и это тоже было хорошо, потому что он нашел себе кого-то другого и Эмили ему больше не нужна.
Когда принесли диет-пепси, Уинтер подняла свой стакан и улыбнулась:
– Каждая из нас находится на пороге новой карьеры, это и возбуждает, и пугает, верно? – Фиалковые глаза Уинтер сверкнули. Скорее возбуждает, чем пугает!
– Да.
– Совершенно верно.
– Поэтому мы должны поднять бокалы за нас и за наши грандиозные успехи, правильно? – Уинтер улыбнулась и повернулась к Эмили. – За Эмили и ее большой успех в «Портрете».
– Спасибо, – прошептала Эмили, и три стакана звякнули, соприкоснувшись.
– За Эллисон, – продолжала Уинтер, – и ее большой успех с Белмидом.
Когда стаканы звякнули еще раз, Уинтер мягко улыбнулась и посмотрела на Эллисон. Та должна была сказать тост за свою лучшую подругу, но Уинтер не было нужды ей подсказывать. Это единственное точное слово существовало, слово, которое означало, чем с появлением Марка стала жизнь Уинтер, и было названием великолепного фильма, в котором она сыграет главную роль.
Эллисон знала, что сказать:
– За Уинтер и ее большой успех в «Любви».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 15
Бель-Эйр, штат Калифорния
Ноябрь 1984 года
– Эллисон, это невероятно! – восторгался Стив. Вместе с Эллисон и Клер он переходил из одной восхитительной комнаты в другую. Был полдень тридцатого ноября. Новый интерьер Белмида был закончен точно в срок. – Клер, ты знала?
– Разумеется! – просияла Клер. Она строго-настрого запретила Стиву появляться в Белмиде, пока работа не будет закончена. Клер знала, что Стив будет поражен, и знала, что это триумф Эллисон. Клер присутствовала здесь в качестве страховочной сетки под канатоходцем, но тонкое чутье Эллисон не подвело. – Шедевр.
– Действительно, шедевр, – согласился Стив.
– Я очень рада, что вам понравилось, Стив, – без особого воодушевления пробормотала Эллисон.
Она просто выдохлась. Сколько раз она приезжала в Белмид, чтобы убедиться, что утреннее солнце – и дневное, и вечернее – освещает неяркие ткани так, как она задумала? Сколько раз она поднималась и спускалась по изящной винтовой лестнице, которая вела в живописную комнату хозяина? Сколько она звонила, напоминая, угрожая?
И теперь, когда Эллисон смотрела на готовую работу, ее измученный мозг вспоминал все эти битвы. Обои в кухне поклеили не слишком качественно, и Эллисон добилась, чтобы работу переделали. Она ездила на склад, чтобы лично найти таинственным образом отправленную не по тому адресу ткань для стульев в столовой. Первый расписанный вручную сундук для белья был в трещинах, и новый прибыл из Франции только вчера.
Эллисон не напоминала владельца дома, который все сделал своими руками и беспокоится, зная о скрытых дефектах. Эллисон знала, что в Белмиде нет дефектов. Она не позволила им появиться, хотя это далось ей слишком дорогой ценой. И теперь ее измученный мозг молил о сне, а бедро посылало настойчивые и безостановочные сигналы боли.
– Я позвоню Пейдж, как только вернусь в контору, – сказал Стив. – А еще – жене. Она или захочет, чтобы мы перебрались сюда, как только уедет Питер, или – Клер столько лет подбивала нас на это – чтобы мы полностью переделали наш дом. Эллисон, вы свободны?
Эллисон молча ответила улыбкой, которая получилась вымученной из-за острой боли в бедре.
– Эллисон придется сосредоточиться на «Шато Бель-Эйр», – объяснила Стиву Клер. – Но сначала она возьмет более чем заслуженную неделю отдыха. – Клер с теплой улыбкой повернулась к Эллисон. – Я серьезно, Эллисон. И тогда ты вернешься ожившая настолько, чтобы справиться с «Шато» и со все удлиняющимся списком людей, которые хотят, чтобы ты занялась их домами.
– Списком, в который будет включено и мое имя? – спросил Стив.
– Ну конечно.
Когда Стив, Эллисон и Клер подошли к входной двери, собираясь выйти, Стив спросил:
– Я уже могу взять ключи?
– Сегодня днем мне надо будет сюда вернуться, – ответила Эллисон. – Несколько завершающих штрихов.
– Что еще тут можно сделать?
Эллисон чуть улыбнулась. Она только хотела наполнить роскошные вазы от Лалика свежими розами. Возможно, красивые французские вазы из хрусталя, наполненные свежими розами пастельных тонов, станут ее подписью в каждом доме, каждой гостинице, каждом пентхаусе, который она оформит. Эллисон подумывала об этом. Но сейчас она хотела сделать это, чтобы завтра, когда приедет Питер, в доме было уютно, светло и приятно пахло.
– Я хочу поставить в вазы розы. А когда закончу, завезу ключи в вашу контору в Брентвуде, Стив. Так можно?
– Конечно, но не спешите, Эллисон. У меня есть лишний комплект, который я дам Питеру утром.
– Я завезу ключи сегодня. Они мне не нужны.
Эллисон забрала в цветочном магазине в Беверли-Хиллз коробки с розами, встретилась с Уинтер у въезда в университет на Вестхолм-авеню, и они вместе поехали в Белмид.
– Эллисон, не могу поверить, что это тот самый темный, мрачный дом. Теперь он похож на весенний луг. Здесь так романтично.
Романтично? – переспросил усталый мозг Эллисон. Ей хотелось превратить Белмид в светлое, приятное, мирное и счастливое место, но романтичное? Неужели она перестаралась?
– Эллисон, у тебя сильно болит бедро? – напрямик спросила Уинтер, вернувшись с экскурсии по дому.
Эллисон была в кухне, разбирала розы. Уинтер заметила напряженность во взгляде подруги, и это напомнило ей длинные месяцы выздоровления – Эллисон никогда не жаловалась, ведя личную молчаливую решительную войну с болью.
Эллисон удивилась прямоте Уинтер, но честно ответила:
– Болит.
– Ты можешь отдохнуть?
– Да. Клер дала мне неделю. Я собираюсь отмокнуть в горячей ванне с пеной, а потом спать и читать.
На прошлой неделе Эллисон купила недавно вышедшее собрание пьес Питера Дэлтона. В него вошли пьесы «Карусель», «Страж бури», «Эхо», «Бремя глубины», «Скажи “прощай”» и другие. В книге не было только что поставленных на Бродвее «Теней разума» и готовящейся к съемкам «Любви».
Эллисон собиралась после расслабляющей ванны забраться в постель с чашкой чая и читать талантливые слова, написанные человеком, с которым она познакомилась прошедшим августом… человеком, ради которого она так старательно работала, чтобы сделать Белмид уютным, счастливым и безупречным.
– Хорошо, – твердо сказала Уинтер. Она вскинула голову и, подмигнув, спросила: – Как ты думаешь, у тебя будут силы испечь пятнадцатого рождественское печенье?
– Конечно. А что?
– Я сказала Марку, что привезу в Бостон рождественское печенье. – «А я никогда не пекла рождественское печенье». Никто не потрудился показать болезненно застенчивой Уинтер Карлайл, как печь такое печенье. Никого не волновало, есть ли у Уинтер радости детства. По правде говоря, у их домашнего повара не было никакого желания устраивать на кухне некоторый беспорядок ради тихой, неуклюжей девочки. – Ты представляешь, Марк только шесть часов как уехал, а я уже считаю минуты до шестнадцатого…
– Представляю.
По мягкому синему ковру, лежащему на полу в гостиной, Уинтер прошла к обрамленной фотографии. На ней был запечатлен молодой месяц и стояла подпись: «Э. Руссо». Она с минуту с восхищением разглядывала фотографию, потом спросила:
– Как ты думаешь, Эмили захочет помочь с рождественским печеньем, если она будет не в Гонконге или где-нибудь еще?
– Я… нам нужно ее позвать.
– Я ей позвоню, – сказала Уинтер. – Она по-настоящему талантлива, правда?
Эмили вынесла только что отпечатанные портреты из темной комнаты в своей квартире в Санта-Монике и аккуратно разложила по папкам. Через несколько минут она выйдет из дома, чтобы успеть на автобус, который отвезет ее в Беверли-Хиллз на четырехчасовую встречу с Робом.
Раскладывая фотографии по папкам из манильской бумаги, Эмили бросила взгляд на свои ногти, длинные, красивой формы. Это было для Эмили невероятным достижением – длинные, ухоженные, а не обгрызенные ногти! Теперь они выглядели вполне презентабельно. И джинсы Эмили больше не носила. Она носила одежду такую же стильную, как та, что была на манекенах в витринах магазина Буллока в Вествуде. Эмили купила новую одежду – брюки, блузки, свитера и пиджаки – сдержанных тонов и на размер больше, чтобы она сидела свободно и скрывала фигуру. Но все равно теперь она выглядела более стильно.
Эмили было интересно, заметит ли это Роб.
Выходя из своей темной, словно ночью, квартиры под яркое ноябрьское солнце, Эмили думала о женщинах, которых Роб замечает… красивых, ослепительных, уверенных женщинах, таких, как Элейн Кингсли…
Эмили сделала портрет Элейн в начале ноября – подарок-сюрприз от Элейн к дню рождения Роба. Фотографии делались в роскошной квартире Элейн на Роксбери в Беверли-Хиллз. Была ли это квартира Элейн или их общая с Робом квартира?
Элейн расположилась на диване в элегантной гостиной, отделанной в персиковых и кремовых тонах, и критически наблюдала, как Эмили проверяет объективы и фильтры. Элейн не скрывала своего критического взгляда, словно глаза Эмили ничего не видели, а сердце не могло чувствовать боли, когда она смотрела на мир через объектив своей камеры.
Телефон Элейн звонил беспрестанно, но на звонки отвечал автоответчик. Эмили и Элейн слышали все записываемые сообщения – важные сообщения от важных людей важной Элейн, всегда надежному и толковому посреднику. Среди всех этих важных звонков было одно обычное сообщение, раздался знакомый обеим женщинам голос Роба: «Привет, малыш. Я заказал ужин на восемь в «Бордо-рум». Заеду за тобой в семь тридцать».
Постепенно нервозность Элейн перед камерой исчезла. Элейн расслабилась и, как и большинство людей, которых фотографировала Эмили, начала говорить, глядя в объектив, – открыто, откровенно, не сдерживая себя… как будто Эмили и не было в комнате. Именно в такие минуты, когда человек не позирует, не притворяется, Эмили и делала свои удивительные, естественные, раскрывающие суть человека портреты.
Большинство людей расслаблялись и болтали в объектив, радуясь, что можно выпустить нервную энергию, и не сознавая, что Эмили была молчаливым свидетелем. Но были и исключения. Эллисон разговаривала с Эмили, а не с камерой. Эллисон тепло улыбалась и расспрашивала Эмили о ней самой. О себе Эллисон не говорила, Уинтер тоже. Уинтер сидела терпеливо, без тени неудовольствия или нетерпения. Наконец, когда Эмили спросила, какими Уинтер видит свои портреты, она без лишних слов приняла позу, естественную и совершенную.
Элейн говорила беспрерывно, не переводя дыхания, на самые разные темы, включая свои отношения с Робом.
– Надеюсь, вы будете фотографировать на нашей свадьбе, Эмили. Я знаю, Роб захочет, чтобы это были вы. – Элейн нахмурилась и сказала в объектив: – Конечно, Роб еще не сделал мне предложения – официально, – но сделает. Свадьба, вероятно, будет в июне, в клубе.
Роб привык к красивым, уверенным, ослепительным женщинам, таким, как Элейн, напомнила себе Эмили, пока автобус двигался по бульвару Уилшир от Санта-Моники до Беверли-Хиллз. Роб даже не заметит аккуратных ногтей Эмили и ее более или менее элегантной одежды. Ногти и одежда были личными знаками мужества для Эмили, маленькими символами того, что ее жизнь стала лучше.
Эмили жила, делая свои прекрасные фотографии, и раз в неделю, если везло, встречалась с Робом. Она даже больше не думала о переезде в Париж! Было так важно оставаться здесь, делать прекрасные снимки и видеться с Робом, смотреть в его улыбающиеся синие глаза, слышать его мягкий голос, говорящий, как ему нравятся ее фотографии.
Прекрасное завершение рабочего дня, с улыбкой думал Роб, поджидая Эмили к назначенным четырем часам. Во встрече с ней не было абсолютно никакой необходимости. Она могла получать – и получала – все распоряжения через Фрэн. И Робу, безусловно, не требовалось объяснять Эмили, какого рода портреты ему нужны. Так он решил, но всегда просил Эмили отобрать фотографию, которая появится в журнале, и она всегда указывала на ту, которую он уже выбрал.
Эмили снимала самых очаровательных женщин мира без косметики, и они выглядели живее и красивее, чем всегда. Она ловила искорку смеха в глазах мужчин, которые никогда не улыбались, и выражение задумчивости на лицах всегда смеющихся мужчин. Ее удивительные портреты были проникновением – осторожным, мягким, уважительным – в сердце и душу.
У Роба не было никаких причин встречаться с Эмили… если не считать того, что ему этого хотелось.
И таким образом, Роб и Эмили встречались каждую неделю, если это было возможно. Они разговаривали о «Портрете» и ее фотографиях. Спокойные, серьезные, деловые беседы. Иногда Эмили Руссо улыбалась. Мягкая, милая улыбка Эмили была редкостью, но ее светло-серые глаза всегда были ясными. Роба разбирало любопытство в отношении наркотиков и того мужчины на гребне Санта-Моники. Однако в тот день, когда Эмили согласилась работать в «Портрете», Роб изменил маршрут своей пробежки, всячески избегая парка Санта-Моники.
– Роб? – В раскрытых дверях его кабинета появилась Эмили, слегка раскрасневшаяся, немного опоздавшая. – Прошу прощения. На дороге случилась авария.
– Ничего. Привет. Заходите.
– Я принесла фотографии Принса.
– О, отлично.
Роба так и подмывало сказать Эмили, что она может приходить и без всякого повода. Они могли бы просто поговорить, разве нет? Но Роб не был в этом уверен. Фотографии Эмили были поводом, но разговор никогда и не выходил за эти пределы. Может, без фотографий и сказать нечего будет.
Нечего сказать, но о многом порасспросить.
Кто ты, Эмили Руссо? Можно мне сделать твой портрет? Можно мне попытаться узнать, кто ты и почему ты такая, какая ты есть?
Роб восхитился фотографиями Принса, выбрал ту, которая понравилась ему больше других, и, когда с делами было покончено, сказал:
– Я обещал вам поездку в Париж.
– Это не… не важно.
– Я решил сделать портреты четырех ведущих модельеров Парижа – домов Лакруа, Шанель, Сен-Лоран, Диор. У вас хороший французский?
– Хороший.
– Значит, вы сможете быть моим переводчиком.
– Вы едете?
– Мы едем. Мне бы хотелось самому взять эти интервью, а вы при необходимости поможете мне. И разумеется, будете фотографировать.
– Когда?
– На третьей неделе января, если все устроится. У меня есть еще кое-какие обязательства, но третья неделя совершенно свободна. Я подумал, что вы захотите какое-то время побыть во Франции, может, взять отпуск? Но конечно, к середине февраля вы будете нужны мне здесь, к тому времени как академия объявит своих номинантов.
Теперь, когда «Портрет» обитал в Лос-Анджелесе, Роб решил один выпуск посвящать Академии киноискусств. Это будет первый такой номер. Роб планировал дать портреты пятнадцати человек – по пять номинантов в категориях «Лучшая женская роль», «Лучшая мужская роль», «Лучший режиссер». Номер журнала должен появиться в киосках до церемонии вручения «Оскаров», что означало пять недель напряженной работы – от объявления номинантов до выхода номера.
– Эмили? Вы не можете ехать в Париж?
Роб думал, что Эмили будет довольна. Он надеялся на редкую, красивую улыбку. Но в бледно-серых глазах сквозила неуверенность.
– Да нет, Роб. Все нормально.
Две недели спустя, четырнадцатого декабря, Роб, слегка нахмурившись, смотрел на имя Эмили в своем календаре. Они условились о встрече сегодня в четыре, но Эмили задерживалась в Сан-Франциско.
– Она помечена в вашем календаре на следующую пятницу, – ответила Фрэн на вопрос, назначила ли она Эмили новое время, когда та позвонила и отменила встречу. – Найти время пораньше очень сложно.
– А, ну ладно.
В половине пятого Фрэн появилась в дверях кабинета Роба, неуверенно улыбаясь.
– Да? – с любопытством спросил Роб, улыбаясь в ответ.
– Звонит Питер Дэлтон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
И Эллисон с облегчением поняла, что Уинтер удалось найти способ преодолеть это препятствие.
После кино девушки прошлись за угол, в ресторан «Акапулько».
– Какие вам коктейли? – спросила официантка.
– Мне, пожалуйста, диет-пепси, – сказала Уинтер. Шампанское она теперь пила, но понемногу и только с Марком.
– И мне тоже, – поддержала Эллисон. Сложные тесты, пройденные в университете, показали, что способность Эллисон оценивать расстояние все еще была измененной вследствие несчастного случая. Врачи сказали, что ей слишком опасно снова заниматься конкуром, и поэтому Эллисон никогда не пила, когда была за рулем.
– И для меня тоже диет-пепси, – сказала Эмили. Она не выпила ни капли алкоголя и не принимала никаких наркотиков с четвертого июля, дня отъезда Мика, и чувствовала себя лучше. Мик вернулся, и это тоже было хорошо, потому что он нашел себе кого-то другого и Эмили ему больше не нужна.
Когда принесли диет-пепси, Уинтер подняла свой стакан и улыбнулась:
– Каждая из нас находится на пороге новой карьеры, это и возбуждает, и пугает, верно? – Фиалковые глаза Уинтер сверкнули. Скорее возбуждает, чем пугает!
– Да.
– Совершенно верно.
– Поэтому мы должны поднять бокалы за нас и за наши грандиозные успехи, правильно? – Уинтер улыбнулась и повернулась к Эмили. – За Эмили и ее большой успех в «Портрете».
– Спасибо, – прошептала Эмили, и три стакана звякнули, соприкоснувшись.
– За Эллисон, – продолжала Уинтер, – и ее большой успех с Белмидом.
Когда стаканы звякнули еще раз, Уинтер мягко улыбнулась и посмотрела на Эллисон. Та должна была сказать тост за свою лучшую подругу, но Уинтер не было нужды ей подсказывать. Это единственное точное слово существовало, слово, которое означало, чем с появлением Марка стала жизнь Уинтер, и было названием великолепного фильма, в котором она сыграет главную роль.
Эллисон знала, что сказать:
– За Уинтер и ее большой успех в «Любви».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 15
Бель-Эйр, штат Калифорния
Ноябрь 1984 года
– Эллисон, это невероятно! – восторгался Стив. Вместе с Эллисон и Клер он переходил из одной восхитительной комнаты в другую. Был полдень тридцатого ноября. Новый интерьер Белмида был закончен точно в срок. – Клер, ты знала?
– Разумеется! – просияла Клер. Она строго-настрого запретила Стиву появляться в Белмиде, пока работа не будет закончена. Клер знала, что Стив будет поражен, и знала, что это триумф Эллисон. Клер присутствовала здесь в качестве страховочной сетки под канатоходцем, но тонкое чутье Эллисон не подвело. – Шедевр.
– Действительно, шедевр, – согласился Стив.
– Я очень рада, что вам понравилось, Стив, – без особого воодушевления пробормотала Эллисон.
Она просто выдохлась. Сколько раз она приезжала в Белмид, чтобы убедиться, что утреннее солнце – и дневное, и вечернее – освещает неяркие ткани так, как она задумала? Сколько раз она поднималась и спускалась по изящной винтовой лестнице, которая вела в живописную комнату хозяина? Сколько она звонила, напоминая, угрожая?
И теперь, когда Эллисон смотрела на готовую работу, ее измученный мозг вспоминал все эти битвы. Обои в кухне поклеили не слишком качественно, и Эллисон добилась, чтобы работу переделали. Она ездила на склад, чтобы лично найти таинственным образом отправленную не по тому адресу ткань для стульев в столовой. Первый расписанный вручную сундук для белья был в трещинах, и новый прибыл из Франции только вчера.
Эллисон не напоминала владельца дома, который все сделал своими руками и беспокоится, зная о скрытых дефектах. Эллисон знала, что в Белмиде нет дефектов. Она не позволила им появиться, хотя это далось ей слишком дорогой ценой. И теперь ее измученный мозг молил о сне, а бедро посылало настойчивые и безостановочные сигналы боли.
– Я позвоню Пейдж, как только вернусь в контору, – сказал Стив. – А еще – жене. Она или захочет, чтобы мы перебрались сюда, как только уедет Питер, или – Клер столько лет подбивала нас на это – чтобы мы полностью переделали наш дом. Эллисон, вы свободны?
Эллисон молча ответила улыбкой, которая получилась вымученной из-за острой боли в бедре.
– Эллисон придется сосредоточиться на «Шато Бель-Эйр», – объяснила Стиву Клер. – Но сначала она возьмет более чем заслуженную неделю отдыха. – Клер с теплой улыбкой повернулась к Эллисон. – Я серьезно, Эллисон. И тогда ты вернешься ожившая настолько, чтобы справиться с «Шато» и со все удлиняющимся списком людей, которые хотят, чтобы ты занялась их домами.
– Списком, в который будет включено и мое имя? – спросил Стив.
– Ну конечно.
Когда Стив, Эллисон и Клер подошли к входной двери, собираясь выйти, Стив спросил:
– Я уже могу взять ключи?
– Сегодня днем мне надо будет сюда вернуться, – ответила Эллисон. – Несколько завершающих штрихов.
– Что еще тут можно сделать?
Эллисон чуть улыбнулась. Она только хотела наполнить роскошные вазы от Лалика свежими розами. Возможно, красивые французские вазы из хрусталя, наполненные свежими розами пастельных тонов, станут ее подписью в каждом доме, каждой гостинице, каждом пентхаусе, который она оформит. Эллисон подумывала об этом. Но сейчас она хотела сделать это, чтобы завтра, когда приедет Питер, в доме было уютно, светло и приятно пахло.
– Я хочу поставить в вазы розы. А когда закончу, завезу ключи в вашу контору в Брентвуде, Стив. Так можно?
– Конечно, но не спешите, Эллисон. У меня есть лишний комплект, который я дам Питеру утром.
– Я завезу ключи сегодня. Они мне не нужны.
Эллисон забрала в цветочном магазине в Беверли-Хиллз коробки с розами, встретилась с Уинтер у въезда в университет на Вестхолм-авеню, и они вместе поехали в Белмид.
– Эллисон, не могу поверить, что это тот самый темный, мрачный дом. Теперь он похож на весенний луг. Здесь так романтично.
Романтично? – переспросил усталый мозг Эллисон. Ей хотелось превратить Белмид в светлое, приятное, мирное и счастливое место, но романтичное? Неужели она перестаралась?
– Эллисон, у тебя сильно болит бедро? – напрямик спросила Уинтер, вернувшись с экскурсии по дому.
Эллисон была в кухне, разбирала розы. Уинтер заметила напряженность во взгляде подруги, и это напомнило ей длинные месяцы выздоровления – Эллисон никогда не жаловалась, ведя личную молчаливую решительную войну с болью.
Эллисон удивилась прямоте Уинтер, но честно ответила:
– Болит.
– Ты можешь отдохнуть?
– Да. Клер дала мне неделю. Я собираюсь отмокнуть в горячей ванне с пеной, а потом спать и читать.
На прошлой неделе Эллисон купила недавно вышедшее собрание пьес Питера Дэлтона. В него вошли пьесы «Карусель», «Страж бури», «Эхо», «Бремя глубины», «Скажи “прощай”» и другие. В книге не было только что поставленных на Бродвее «Теней разума» и готовящейся к съемкам «Любви».
Эллисон собиралась после расслабляющей ванны забраться в постель с чашкой чая и читать талантливые слова, написанные человеком, с которым она познакомилась прошедшим августом… человеком, ради которого она так старательно работала, чтобы сделать Белмид уютным, счастливым и безупречным.
– Хорошо, – твердо сказала Уинтер. Она вскинула голову и, подмигнув, спросила: – Как ты думаешь, у тебя будут силы испечь пятнадцатого рождественское печенье?
– Конечно. А что?
– Я сказала Марку, что привезу в Бостон рождественское печенье. – «А я никогда не пекла рождественское печенье». Никто не потрудился показать болезненно застенчивой Уинтер Карлайл, как печь такое печенье. Никого не волновало, есть ли у Уинтер радости детства. По правде говоря, у их домашнего повара не было никакого желания устраивать на кухне некоторый беспорядок ради тихой, неуклюжей девочки. – Ты представляешь, Марк только шесть часов как уехал, а я уже считаю минуты до шестнадцатого…
– Представляю.
По мягкому синему ковру, лежащему на полу в гостиной, Уинтер прошла к обрамленной фотографии. На ней был запечатлен молодой месяц и стояла подпись: «Э. Руссо». Она с минуту с восхищением разглядывала фотографию, потом спросила:
– Как ты думаешь, Эмили захочет помочь с рождественским печеньем, если она будет не в Гонконге или где-нибудь еще?
– Я… нам нужно ее позвать.
– Я ей позвоню, – сказала Уинтер. – Она по-настоящему талантлива, правда?
Эмили вынесла только что отпечатанные портреты из темной комнаты в своей квартире в Санта-Монике и аккуратно разложила по папкам. Через несколько минут она выйдет из дома, чтобы успеть на автобус, который отвезет ее в Беверли-Хиллз на четырехчасовую встречу с Робом.
Раскладывая фотографии по папкам из манильской бумаги, Эмили бросила взгляд на свои ногти, длинные, красивой формы. Это было для Эмили невероятным достижением – длинные, ухоженные, а не обгрызенные ногти! Теперь они выглядели вполне презентабельно. И джинсы Эмили больше не носила. Она носила одежду такую же стильную, как та, что была на манекенах в витринах магазина Буллока в Вествуде. Эмили купила новую одежду – брюки, блузки, свитера и пиджаки – сдержанных тонов и на размер больше, чтобы она сидела свободно и скрывала фигуру. Но все равно теперь она выглядела более стильно.
Эмили было интересно, заметит ли это Роб.
Выходя из своей темной, словно ночью, квартиры под яркое ноябрьское солнце, Эмили думала о женщинах, которых Роб замечает… красивых, ослепительных, уверенных женщинах, таких, как Элейн Кингсли…
Эмили сделала портрет Элейн в начале ноября – подарок-сюрприз от Элейн к дню рождения Роба. Фотографии делались в роскошной квартире Элейн на Роксбери в Беверли-Хиллз. Была ли это квартира Элейн или их общая с Робом квартира?
Элейн расположилась на диване в элегантной гостиной, отделанной в персиковых и кремовых тонах, и критически наблюдала, как Эмили проверяет объективы и фильтры. Элейн не скрывала своего критического взгляда, словно глаза Эмили ничего не видели, а сердце не могло чувствовать боли, когда она смотрела на мир через объектив своей камеры.
Телефон Элейн звонил беспрестанно, но на звонки отвечал автоответчик. Эмили и Элейн слышали все записываемые сообщения – важные сообщения от важных людей важной Элейн, всегда надежному и толковому посреднику. Среди всех этих важных звонков было одно обычное сообщение, раздался знакомый обеим женщинам голос Роба: «Привет, малыш. Я заказал ужин на восемь в «Бордо-рум». Заеду за тобой в семь тридцать».
Постепенно нервозность Элейн перед камерой исчезла. Элейн расслабилась и, как и большинство людей, которых фотографировала Эмили, начала говорить, глядя в объектив, – открыто, откровенно, не сдерживая себя… как будто Эмили и не было в комнате. Именно в такие минуты, когда человек не позирует, не притворяется, Эмили и делала свои удивительные, естественные, раскрывающие суть человека портреты.
Большинство людей расслаблялись и болтали в объектив, радуясь, что можно выпустить нервную энергию, и не сознавая, что Эмили была молчаливым свидетелем. Но были и исключения. Эллисон разговаривала с Эмили, а не с камерой. Эллисон тепло улыбалась и расспрашивала Эмили о ней самой. О себе Эллисон не говорила, Уинтер тоже. Уинтер сидела терпеливо, без тени неудовольствия или нетерпения. Наконец, когда Эмили спросила, какими Уинтер видит свои портреты, она без лишних слов приняла позу, естественную и совершенную.
Элейн говорила беспрерывно, не переводя дыхания, на самые разные темы, включая свои отношения с Робом.
– Надеюсь, вы будете фотографировать на нашей свадьбе, Эмили. Я знаю, Роб захочет, чтобы это были вы. – Элейн нахмурилась и сказала в объектив: – Конечно, Роб еще не сделал мне предложения – официально, – но сделает. Свадьба, вероятно, будет в июне, в клубе.
Роб привык к красивым, уверенным, ослепительным женщинам, таким, как Элейн, напомнила себе Эмили, пока автобус двигался по бульвару Уилшир от Санта-Моники до Беверли-Хиллз. Роб даже не заметит аккуратных ногтей Эмили и ее более или менее элегантной одежды. Ногти и одежда были личными знаками мужества для Эмили, маленькими символами того, что ее жизнь стала лучше.
Эмили жила, делая свои прекрасные фотографии, и раз в неделю, если везло, встречалась с Робом. Она даже больше не думала о переезде в Париж! Было так важно оставаться здесь, делать прекрасные снимки и видеться с Робом, смотреть в его улыбающиеся синие глаза, слышать его мягкий голос, говорящий, как ему нравятся ее фотографии.
Прекрасное завершение рабочего дня, с улыбкой думал Роб, поджидая Эмили к назначенным четырем часам. Во встрече с ней не было абсолютно никакой необходимости. Она могла получать – и получала – все распоряжения через Фрэн. И Робу, безусловно, не требовалось объяснять Эмили, какого рода портреты ему нужны. Так он решил, но всегда просил Эмили отобрать фотографию, которая появится в журнале, и она всегда указывала на ту, которую он уже выбрал.
Эмили снимала самых очаровательных женщин мира без косметики, и они выглядели живее и красивее, чем всегда. Она ловила искорку смеха в глазах мужчин, которые никогда не улыбались, и выражение задумчивости на лицах всегда смеющихся мужчин. Ее удивительные портреты были проникновением – осторожным, мягким, уважительным – в сердце и душу.
У Роба не было никаких причин встречаться с Эмили… если не считать того, что ему этого хотелось.
И таким образом, Роб и Эмили встречались каждую неделю, если это было возможно. Они разговаривали о «Портрете» и ее фотографиях. Спокойные, серьезные, деловые беседы. Иногда Эмили Руссо улыбалась. Мягкая, милая улыбка Эмили была редкостью, но ее светло-серые глаза всегда были ясными. Роба разбирало любопытство в отношении наркотиков и того мужчины на гребне Санта-Моники. Однако в тот день, когда Эмили согласилась работать в «Портрете», Роб изменил маршрут своей пробежки, всячески избегая парка Санта-Моники.
– Роб? – В раскрытых дверях его кабинета появилась Эмили, слегка раскрасневшаяся, немного опоздавшая. – Прошу прощения. На дороге случилась авария.
– Ничего. Привет. Заходите.
– Я принесла фотографии Принса.
– О, отлично.
Роба так и подмывало сказать Эмили, что она может приходить и без всякого повода. Они могли бы просто поговорить, разве нет? Но Роб не был в этом уверен. Фотографии Эмили были поводом, но разговор никогда и не выходил за эти пределы. Может, без фотографий и сказать нечего будет.
Нечего сказать, но о многом порасспросить.
Кто ты, Эмили Руссо? Можно мне сделать твой портрет? Можно мне попытаться узнать, кто ты и почему ты такая, какая ты есть?
Роб восхитился фотографиями Принса, выбрал ту, которая понравилась ему больше других, и, когда с делами было покончено, сказал:
– Я обещал вам поездку в Париж.
– Это не… не важно.
– Я решил сделать портреты четырех ведущих модельеров Парижа – домов Лакруа, Шанель, Сен-Лоран, Диор. У вас хороший французский?
– Хороший.
– Значит, вы сможете быть моим переводчиком.
– Вы едете?
– Мы едем. Мне бы хотелось самому взять эти интервью, а вы при необходимости поможете мне. И разумеется, будете фотографировать.
– Когда?
– На третьей неделе января, если все устроится. У меня есть еще кое-какие обязательства, но третья неделя совершенно свободна. Я подумал, что вы захотите какое-то время побыть во Франции, может, взять отпуск? Но конечно, к середине февраля вы будете нужны мне здесь, к тому времени как академия объявит своих номинантов.
Теперь, когда «Портрет» обитал в Лос-Анджелесе, Роб решил один выпуск посвящать Академии киноискусств. Это будет первый такой номер. Роб планировал дать портреты пятнадцати человек – по пять номинантов в категориях «Лучшая женская роль», «Лучшая мужская роль», «Лучший режиссер». Номер журнала должен появиться в киосках до церемонии вручения «Оскаров», что означало пять недель напряженной работы – от объявления номинантов до выхода номера.
– Эмили? Вы не можете ехать в Париж?
Роб думал, что Эмили будет довольна. Он надеялся на редкую, красивую улыбку. Но в бледно-серых глазах сквозила неуверенность.
– Да нет, Роб. Все нормально.
Две недели спустя, четырнадцатого декабря, Роб, слегка нахмурившись, смотрел на имя Эмили в своем календаре. Они условились о встрече сегодня в четыре, но Эмили задерживалась в Сан-Франциско.
– Она помечена в вашем календаре на следующую пятницу, – ответила Фрэн на вопрос, назначила ли она Эмили новое время, когда та позвонила и отменила встречу. – Найти время пораньше очень сложно.
– А, ну ладно.
В половине пятого Фрэн появилась в дверях кабинета Роба, неуверенно улыбаясь.
– Да? – с любопытством спросил Роб, улыбаясь в ответ.
– Звонит Питер Дэлтон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42