– В следующий раз, когда буду платить за аренду, я попытаюсь сделать так, – сказал крестьянин, как будто последнее высказывание относительно арендной книги было произнесено только что. Генрих открыл дверь и вышел на воздух. Воздух был приятный и свежий; он забыл о зловонии в хижине и вспомнил о нем только сейчас. Мальчик проскользнул за его спиной и пошел за лошадью под навес. Генрих приподнял нижний край доспехов, нащупал нижнее белье и помочился. Он ощутил жуткий голод. Он знал, что его люди неистовствуют от беспокойства за него, но глаза его сверкали от удовольствия. Он повернулся и улыбнулся. Ему хотелось дать что-нибудь этому крестьянину. Но у него не было с собой кошелька, а оставить кольцо или драгоценность означало бы скорее подвергнуть опасности крестьянина, чем вознаградить его.
– В течение многих лет, иомен, начиная с сегодняшнего дня, ты можешь говорить детям твоих внуков, что Генрих, король Англии спал в твоем доме, ел твой хлеб, пил твой эль, а сам должен помнить, что король Генрих говорил тебе о том, как найти справедливость в своем деле об уплате аренды. Я обещаю это тебе. Во имя крыши над головой, хлеба и эля, которые ты мне предложил, твой землевладелец сам поставит печать в твоей книге, и у тебя не будет нового землевладельца в этом сезоне уборки урожая. Как твое имя и как называется твоя деревня?
– Дж… Джон, милорд, – было видно, как дрожал этот человек. – Джон из Каннок Вуда.
– Я запомню ради твоего блага.
Не раздумывая, он пришпорил лошадь и ускакал.
При свете дня Генрих не боялся сбиться с пути. Все дороги вокруг вели в Ликфилд, где должна была разбить лагерь его армия, и он не сомневался, что они будут оставаться там, пока он не появится. Его прибытие встретили с ликованием, близким к истерике. Джаспер постарел на двадцать лет за эту ночь. Его лицо было покрыто пятнами от слез. Уильям Брэндон упал на колени и, обхватив руку Генриха, разразился мучительными рыданиями человека, который увидел воскресшего из мертвых. Даже сдержанный Пойнингс побледнел так, что Генриху казалось, он потеряет сознание. Все стояли с покрасневшими глазами в полной растерянности, потрясенные до такой степени, что едва могли о чем-либо спрашивать.
– Что это значит? – мягко спросил Генрих. – Разве я ребенок и не могу уехать на несколько часов без присмотра?
– Никогда больше, – воскликнул Брэндон, – никогда больше я не упущу вас из вида. Если в следующий раз вы захотите побыть в одиночестве, вам придется прежде меня убить. Никогда больше я не разлучусь с вами. Я не переживу вторую такую ночь.
– Что это за шалости, Генрих? – Джаспер не мог сдержать злости в голосе. Он очень переживал. – Ты заблудился?
Сказать правду, означало бы только добавить беспокойства дяде. И кроме того, это нанесло бы ущерб его достоинству.
– Конечно же, я не заблудился, – запальчиво сказал Генрих. – Если бы я заблудился, как бы я нашел вас так легко? Я похож на человека, который блуждал всю ночь? Уильям, помоги мне встать.
– Где ты был?
– Я… – Генрих посмотрел на покрасневшие глаза, решительно сжатые рты с покусанными губами. Он хотел сказать, что провел ночь с женщиной в Канноке, но не смог дать такое легкомысленное объяснение этим уставшим людям.
– Я ждал в маленькой деревушке сообщения от своего секретного союзника.
Губы Генриха подергивались, как если бы он говорил правду. Несомненно, Джон из Каннок Вуда своего рода его союзник и он, конечно же, получил сообщение от него.
– Надеюсь, вы спали больше, чем мы, сир, – сказал Стэнли. – Мы и сами искали вас, и ваш совет уже готов был возложить ответственность на себя за случившееся.
– Сожалею о том беспокойстве, которое я вам причинил, но у меня должна быть свобода действий. Единственное, чего у меня не было, так это еды. Кто-нибудь позаботится об этом?
– Мой брат хотел бы поговорить с вами, сир, – добавил Стэнли, когда Генрих уже повернулся, чтобы уйти. – Прошлой ночью пришло сообщение, что он будет ждать вас в большом поместье в Атерстоуне.
– Да? Пойнингс, поезжай впереди меня и скажи, что я приду. Мой лорд Оксфордский, ты, Рис и ты, сэр Гилберт, перебросьте армию к Атерстоуну как можно быстрее. Брэндон, подай мне другую лошадь. Остальные будут при мне.
Приказы отданы, Генрих начал смеяться.
– Будьте милосердны, неужели ни у кого не найдется корки хлеба и глотка эля для меня? Я проголодался.
Вскоре принесли еду, но вместо того, чтобы немедленно ехать, Генрих решил сбросить доспехи, которые он не снимал в течение двадцати четырех часов. Его помыли и побрили, почистили доспехи и, когда он сел на лошадь, его армия была уже в пути.
– Назад, – сказал Джаспер. – Мы можем встретиться с нашими войсками до того, как враг застигнет нас врасплох.
Генрих описал круг на лошади, а затем сдержал вожжи.
– Подождите. Всем известно, что армия, разбившая лагерь в Ликфилде едва насчитывает сотню человек. Да и кто может знать, что мы разделились?
– Стэнли знает, – пробормотал Брэндон, поправляя пику и развязывая свой боевой топор, закрепленный на седле.
Сомнение охватило Генриха, но теперь было уже слишком поздно, так как их уже обнаружили. Состояние неизвестности продолжалось недолго. Двое рыцарей вышли вперед, подошли поближе и поинтересовались, где находится армия Ричмонда.
– Кто вы?
– Сэр Томас Ботшер. Мы и наши люди из Лондона. Мы движемся на север с констеблем Тауэра, которому Ричард приказал идти к Лестеру, но мы прорвались.
– Я сэр Уолтер Хангерфорд. Я знал маленьких принцев, когда они жили в Тауэре.
– Перед вами Генрих Ричмонд собственной персоной. – Генрих приподнял забрало, чтобы они могли рассмотреть его лицо – Добро пожаловать. – Он протянул руку Хангерфорду, на лице которого отразилась борьба между его верностью Йоркширцам и ненавистью к убийце принцев.
– Спокойствие. Когда меня коронуют, прекратятся убийства детей, независимо от того, какая кровь течет в их жилах. Армия позади нас. Разыщите герцога Оксфордского.
– Даже волки не рвут на части плоть детенышей своих сородичей, – проговорил Джаспер.
– Да, дядя, но дикие кабаны иногда загрызают своих собственных детенышей. Именно по этой причине кабаны у нас не в почете, несмотря на их смелость и мужество. Кабан, который пожирает своих детенышей, должен умереть. Пошли. Я сгораю от нетерпения встретиться со своим отчимом.
Это была правда, но больше в обратном смысле. Генрих слишком хорошо знал, что такое честолюбие, но не мог понять, как его мать могла сочетаться браком с двойником Уильяма Стэнли. Ради меня. Все это промелькнуло у него в голове, когда он слезал с лошади и проходил к двери, открытой для него. Если он зверь, тогда она запачкала себя ради меня.
В зале он сделал глубокий вздох, чтобы ощутить свое дыхание. Его мать не сделала бы такого губительного шага. Слабость, честолюбие и страсть оставили печать на лице человека, стоящего перед Генрихом. Хитрый дьявол не был причастен к отсутствию у брата душевного тепла. Лорд Стэнли хотел опуститься на колени, но Генрих тут же остановил его.
– Отец не должен становиться на колени перед сыном, даже если сын король.
– Сир, я…
Генрих сделал нетерпеливый жест.
– Моя мать, – сказал он, и его дыхание участилось от нетерпения. – Как она? Где она?
Во взгляде лорда Стэнли появилась кротость.
– С ней все в порядке. Лишь одно ее беспокоит – ваше благополучие.
– Где?..
– Около Лондона. Она хотела бы приехать. Она очень этого хотела. Я вынужден был запереть ее в комнате и приказать, чтобы за ней присмотрели. Если все будет хорошо, вы в скором времени окажетесь в объятиях друг друга. Сир…
– Называйте меня Генрихом. У вас есть на это право. Почему бы ей не приехать? Я хочу видеть ее.
– Разве вы не понимаете, как сильно любит вас ваша мать? Разве вы не знаете, как будет она страдать, увидев вас в доспехах, готового к сражению, к ранам, к… Я хотел избавить ее от этого. Вы хотите, чтобы она все это перенесла? Она, которая не отваживается дать приказ наказать провинившегося, будь то женщина или мужчина?
– Готового к смерти, – лорд Стэнли не сказал, но подумал.
Генрих гнал от себя страстное желание отдохнуть в объятиях Маргрит, быть ребенком без страха и бремени. Он кивнул головой в знак согласия и сел.
– Я счастлив, что вы хотя бы так заботитесь о ней.
– Да и как же о ней не заботиться? – улыбнулся Стэнли. – Ее красота и доброта подействуют и на дьявола.
– Подождите, – резко сказал Генрих. – Вы возбуждаете во мне аппетит к тому, чего у меня нет. Давайте лучше поговорим о том, как мне добраться до нее невредимым.
Взгляд лорда Стэнли переменился и стал похож на взгляд затравленного зверя.
– У меня тоже есть сын, которого я нежно люблю, – запинаясь проговорил он. – Он в руках Ричарда. Его строго охраняют как заложника. Вы назовете меня трусом, если я скажу, что боюсь делать то, что хочу? У вас тоже будут сыновья. Я молюсь, чтобы ваше сердце не разрывалось на части, когда они попадут в беду.
– В таком случае ты пришел сюда, чтобы сказать мне, что ты будешь сражаться за Глостера?
– Нет! – проговорил Стэнли. – Вы должны верить мне, сир… Генрих… вы должны. Я пытаюсь освободить моего мальчика. Я пытался… – он прикусил губу. – Сейчас, в данный момент, я знаю, он спасен, либо совершил побег, либо находится далеко от Глостера, и тот не может причинить ему вреда. Мои люди присоединятся к вам.
– Если ты ждешь этого, то похоже ты опоздал, – холодно сказал Генрих. – Силы Глостера собраны. Я не сомневаюсь, что мы встретимся через день или два. Конечно, я намерен настаивать на встрече.
Капли пота потекли по виску Стэнли.
– Мои силы собраны. Они находятся на юге. Мы будем двигаться параллельно вам. Бог мне свидетель: когда начнется сражение, я поддержу вас. Если бы у меня был еще один сын здесь, я бы отдал его вам в заложники.
– Я не убиваю детей из-за проступка отца. Вознаграждение и наказание для того, кто совершает поступки, а не для невинного, у которого нет власти. – Генрих встал. – У меня дела. Прощайте до победы.
– Сир! – лорд Стэнли схватил Генриха за руку, но Брэндон подошел ближе с наполовину обнаженным мечом. Генрих сделал нетерпеливый жест и Брэндон отошел назад.
– Я люблю вашу мать, – произнес Стэнли. – Вы понимаете, если я не сдержу слово, я не отважусь войти в ее покои, и я не смогу ездить по ее земле без опасения, что кто-то воткнет мне нож в спину или живот. Я не смогу доверять моему собственному священнику. Все люди слишком привязаны к ней. Если бы ценой своей жизни я мог разрешить все вопросы, я бы отдал ее. Не вы убийца невинных, а Глостер. Я не могу убить своего сына, не могу.
Леди Маргрит неожиданно остановилась на середине фразы и посмотрела на руки, сжатые так сильно, что побелели суставы. Она закрыла глаза и с трудом подавила свои чувства. То, что она делала, должно было бы быть оскорбительным для Господа. В течение часа, а может быть нескольких часов, она произносила молитвы, не зная ни их значения, ни их содержания. Она открыла глаза и посмотрела на распятие.
– Прости меня, – произнесла она. – Твоя мать простила бы меня.
Затем Маргрит стала мучительно думать о том, все ли было сделано правильно. Святая Мария не одарила ее сына честолюбием Маргрит. Подчинение воле Господа не означало обманным способом убедить любящего и преданного мужа подвергнуть опасности жизнь его собственного сына ради ее выгоды. Выгоды? Какой выгоды? Разве Генрих не в большей опасности? Маргрит попыталась увлажнить губы, но ее рот был сухой как зола. Ее гордость! Ее грех! Каждый, кто когда-либо любил ее, будет страдать за это.
Вдовствующая королева Англии облизала губы влажным розовым языком, как довольный кот. Сейчас уже скоро, очень скоро она займет свое место в государстве, признанная всеми как член королевской семьи и к тому же дважды: как королева-вдова и королева-мать. Ее положение будет неприступным. В целом это было лучше, чем если бы на трон взошел ее сын. У Эдварда всегда было свое мнение, даже когда он был маленьким мальчиком. Оказывать влияние на Элизабет будет намного легче, и ни выскочка Тюдор, ни страшный Глостер не смогут отказать королеве ни в чем. Пролито слишком много крови Эдварда. Еще одна капля – и простые и благородные англичане сделают саму Элизабет королевой.
При этой мысли вдова снова облизала губы. В любом случае придет конец всему этому. Если все произойдет именно так, то можно будет избавить страну от ненавистного Глостера и оставить его королеву-жену, которая тоже была горячо любимой наследницей Эдварда IV, в качестве правительницы от ее собственного имени. Ее имя и моя сила, думала вдова, придадут особый вкус замыслу.
Но самое лучшее состояло в том, что не было никакой разницы, кто победит в сражении, которое неминуемо надвигалось. Если одной твари суждено умереть, то какой именно – не имеет значения.
Им обоим нужна Элизабет, чтобы удержать трон: Глостеру, потому что страна ненавидит его, и Тюдору, потому что он был всего лишь выскочкой из Уэльса, простак, у которого законных прав на королевские почести не больше, чем у его услужливого дедушки. Медленная улыбка скривила губы вдовы. Если умрут оба – это тоже не будет иметь значения. Тогда либо Элизабет будет названа королевой, либо Уорвик, а он слабоумный. В целях безопасности он вынужден будет жениться на Элизабет. Таким образом, я буду править посредством Элизабет, счастливо думала вдова. Сражение и новости о его результатах, какими бы они ни были, дойдут до вдовы не очень скоро.
В уединенном поместье в Шериф Хиттоне, где тянулись утомительные дни Элизабет, никто ни слова не произносил о предстоящем сражении. Тем не менее принцесса чувствовала, что должно произойти что-то очень важное. Женщины, присматривающие за ней, вели себя нагло, как только ее заточили сюда. Но с некоторых пор их отношения с Элизабет изменились. Сейчас они ловили каждую возможность услужить ей, а в их поведении и речи чувствовалась лесть. Заметив эту перемену, Элизабет охватил страх. Она полагала, что это предвестник приезда Глостера с предложением выйти за него замуж и, возможно даже, с разрешения папы римского. Может ли папа римский, голос Господа на земле, допустить грех кровосмешения? Племянница и дядя? Это вызвало омерзение у Элизабет. Двоюродные братья, да, не имели такого значения, но брат и дочь одного и того же человека? Она будет сопротивляться, решила Элизабет про себя; ее мать не сможет заставить ее. Она уйдет в монастырь, даже умрет, но ни за что не выйдет замуж за короля.
Дни проходили за днями, но ни дяди, ни новостей от него не было. Элизабет вспомнила последнее послание от леди Маргрит. «Тот, кто любит нас обеих, скоро прибудет». Если леди боялись, что восстание под предводительством Генриха Ричмодского будет успешным, и Генрих станет королем, то для них было более разумным преклоняться перед ней. Они подчинились Ричарду, и Элизабет могла защитить их от Генриха. Ее мысли незаметно были направлены на что-то очень важное для нее. «Тот, кто любит нас обеих…» Можно ли было этому верить? – хотелось знать Элизабет. Она часто думала о Генрихе Ричмондском в эти длинные скучные месяцы. Что бы она почувствовала, если бы получала такие письма от него, какие получила Маргрит. Это были удивительные письма, в которых он, сообщая о серьезных вещах, писал о тех веселых маленьких приключениях, которые происходили с ним, при этом подшучивая над собой. Однажды, очевидно, в ответ на вопрос матери, как он выглядит, не изменился ли он, Генрих написал, что ничто не может изменить его или сделать более привлекательным; он оставался тем же, писал он. Он сослался на парикмахера, который отказался подстричь его волосы покороче, как этого хотел сам Генрих, только потому, что они лучше скрывали то, что было спрятано под ними.
Элизабет вздохнула и затаила надежду, что Генрих полюбит ее. Она от души смеялась над этой историей с парикмахером. Леди Маргрит была любимицей Элизабет, но у Маргрит не было чувства юмора. Она не считала это забавным, более того, она разозлилась, что ее сын был оскорблен, хотя она и допускала, что он не был красавцем. Однако Генрих считал это смешным. В таком случае, мы оба будем смеяться над одним и тем же, подумала Элизабет. Неожиданно она тихо зарыдала. Как хорошо, когда есть с кем посмеяться. Ее отец всегда мог легко рассмеяться, и он очень часто смеялся вместе с ней. После его смерти она уже редко смеялась. Но эти письма были адресованы не ей, напомнила она себе. Она попыталась вспомнить, что Генрих писал именно ей. Но вспомнить было нечего. Фразы были такими правильными и вежливыми, что напоминали заученные речи, которые ей доводилось слушать на торжественных приемах при дворе. Как он может полюбить ее, а она его? Кровавая полоса длиною в тридцать лет разделяла их. Каждый, кто считал себя другом Генриха Ричмондского, ненавидел ее и ее дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42