Он заверил их, – с гораздо большей убежденностью, чем это чувствовал сам, – что Толбот его человек и не причинит им вреда.
– Но за сопротивление вашему законному королю должно последовать наказание, – сказал он улыбаясь, тем самым как бы смягчая свои слова. – Посмотрим, сумеете ли вы так же хорошо разместить и накормить моих людей, как вы просили о пощаде.
Они целовали ему руки со страстным усердием. С теми силами, которые у него сейчас были, он мог опустошить и стереть их город с лица земли, но Тюдор попросил только то, на что имел право любой другой король, ничего похожего на то, что мог бы сделать завоеватель.
Когда он проезжал по улицам города, народ благословлял его; торговцы бесплатно предлагали товары и деньги, – только десятую часть того, что он мог бы потребовать и получить с помощью угроз, но Генрих был заинтересован в распространении славы о своем милосердии и справедливости. Пока он будет накапливать силы, такая репутация будет ему полезна. Если бы Томас младший и Сэвидж присоединились к нему, если бы Толбот решил не сражаться с ним, если бы Стэнли оставили своего хозяина, тогда бы он одолел Ричарда. А если он одолеет Ричарда, то только его репутация приверженца милосердия и справедливости позволит сохранить спокойствие в стране на те несколько месяцев, которые ему понадобятся, чтобы закрепить победу и крепко захватить бразды правления в свои руки.
Если… если… Генрих протер слипающиеся от усталости глаза и заставил себя съесть еще одну ложку прекрасного блюда, которое ему подали.
Где же Томас младший? Где Сэвидж? Что делает Стэнли? Где же, о Господи, его мать? Даже она не ответила на его письмо, а он так боится за нее. Неужели Ричард захватил ее? Неужели он убьет ее из-за ненависти к ее сыну… из чувства кровной мести, чтобы Генрих не смог насладиться своей победой, даже если победит?
Генрих бросил есть, часть еды сбросил на пол, а часть выбросил в окно, благодаря Бога за традицию, позволяющую королю при желании обедать в одиночестве. Никто никогда не должен знать, что будущий король был настолько напуган, что не мог есть.
Когда, наконец, Генрих забрался в свою постель, он вдруг понял, что если страх вызывает у него отвращение к еде, то усталость мешает ему заснуть. Последние две ночи он был так занят, что ему удалось прикорнуть лишь на несколько часов. Теперь, когда ему не оставалось ничего другого, как только ждать, он не мог воспользоваться этой возможностью. Он даже не мог снять своего напряжения, позвав кого-нибудь поговорить с ним. Его спокойная уверенность была единственным оплотом его партии. Он должен сохранять эту уверенность и дальше. Наконец, Генрих заснул.
Однако утром он проснулся с головной болью и его лихорадило. Пусть армия медленно продвигается вперед, подумал он. Я легко догоню их верхом, когда почувствую себя лучше. Его головная боль сразу же ослабла, и он вымучено улыбнулся.
– Гарри, – прошептал он сам себе, – пользоваться своим телом как оружием против других – разумно; давать ему играть тобой – глупо.
Он позвонил, и вошли Джон Чени и Роберт Уиллоубай с водой для умывания. Генрих дал себя тщательно протереть, поскольку не знал, когда у него появится еще такая возможность, а затем одеть и вооружить. Он отослал назад завтрак за исключением эля, который с жадностью выпил. Сесть на лошадь и ехать было сущей пыткой, и Генрих был наполовину разъярен, наполовину озабочен. Если его недомогание действительно было вызвано страхом, разве это ощущение не должно было пройти сейчас, когда он не обращал на него внимания?
Что же он будет делать, когда действительно заболеет? По крайней мере ответ был ясен. Он должен делать то, что делает всегда, болен он или нет.
Из-за болей и слабости последующие несколько часов прошли как в тумане. Лишь в небольшой деревушке Карвис Генрих стряхнул с себя оцепенение, чтобы предстать перед старостой как можно более обаятельным и любезным. Они переправились через Северн, который в этом месте был просто ручьем, и повернули на Ньютаун. Генрих пытался решить, следует ли им быстро переправиться через горы и захватить Шрусбери врасплох, пусть и с уставшей армией, или им лучше стать лагерем на отдых в Уэльсе, где они будут в относительной безопасности, и прийти в Шрусбери со свежими силами, несмотря на то, что город будет заранее извещен об их приходе. Проблема казалась неразрешимой, а сознание того, что он не может с ней справиться за пять минут из-за своего страха, еще больше вводило Генриха в замешательство.
Джаспер осадил свою лошадь рядом с лошадью племянника.
– Дозор сообщил мне, что вокруг Ньютауна собрались большие силы. Мы будем драться или попробуем обойти их?
– Драться, – без колебаний ответил Генрих. – Одно дело – оставить невредимым позади себя гарнизон небольшого городка и совсем другое – армию.
Джаспер согласно кивнул.
– И, – продолжил Генрих, – пошли Шонда и французов окружным путем до пересечения с южной дорогой, чтобы они зашли к ним с тыла. И пусть помнит урок Мачинлета, и не атакует до тех пор, пока не услышит, что сражение началось. Мы не хотим набрасываться на наших друзей с оружием.
– Ты думаешь, они друзья?
– Думаю, что да.
Ничего подобного Генрих не думал. Он был подавлен, уверен, что авантюра провалится и его мутило от ужаса; но он не решался показаться беззащитным.
– Как бы там ни было, подготовься к сражению. Мы не должны попасть в ловушку, и нам не повредит, если наши союзники будут знать, что мы готовы к любым неожиданностям.
– Благослови Господи твою холодную голову, Гарри, – сказал Джаспер. – Я бы без всякого предупреждения послал горцев в атаку. Если это друзья, была бы настоящая беда.
– Никакой внезапности, – раздраженно произнес Генрих. – Мы не для того здесь, чтобы без повода нападать на своих. До тех пор пока нам противостоят силы Ричарда Глостера, мы будем сражаться только для того, чтобы расчистить себе путь или защититься.
Шонд уехал со своим отрядом, а все остальные остались ждать. Измученный болями и беспокойством, Генрих задремал, и все, кто видел его, поражались его хладнокровию. Если Тюдор, который рискует больше их всех, так уверен, то чего бояться им? Слух о спокойствии Генриха быстро распространился среди войск. Люди смеялись, подзуживали друг друга и мечтали о тех добрых временах, когда белый боров уберется с их земли и бесчинства прекратятся. Но говорили об этом тихо или на некотором расстоянии от Генриха. Никто не будит спящего короля, если у вас нет срочных известий.
ГЛАВА 8
Случилось так, что когда предсказание Генриха сбылось и войска, разбившие лагерь вблизи Ньютона, оказались армией Риса из рода Томаса, Рис сам нашел монарха, который мирно спал, положив голову на бедро Уильяма Брэндона. Это было поистине замечательное зрелище, как и реакция Генриха, когда Джаспер склонился над ним и мягко произнес:
– Сир, они здесь.
Генрих открыл глаза и улыбнулся с чувством облегчения, которое может принести с собой после долгого напряжения только определенность их положения и даже неизбежность смерти.
– Очень хорошо, дядя, атакуем их.
– Что же, – рассмеялся Рис, – облегчит наше положение, когда вы наброситесь на своих сторонников только лишь ради забавы?
– Рис! – воскликнул Генрих, вскочив на ноги и участливо хлопнув Риса по плечу. – Нет-нет, – произнес Генрих с простодушным видом, – я сказал своим людям, что мы не встретим врагов в Уэльсе, но они настолько подозрительны, что почти убедили меня неожиданно атаковать вас. Дядя, пошлите кого-нибудь к Шонде и прикажите ему расположиться лагерем. Вы знаете, что он будет находиться за вами. Рису из рода Томаса не помешает знать, что его король отнюдь не глупец.
– Вы окружили нас, не так ли? Даже если вы считаете нас своими друзьями?
– Уверенность не помешает даже в окружении друзей. Сэвидж с вами?
– Нет, – покачал головой Рис, – но не бойтесь его. Я только вчера с ним расстался, и он наверняка ваш человек. У меня хорошие новости, сир. Ричард пока не собирается вооружаться. Либо он не знает, что вы здесь, либо он настолько уверен, что Сэвидж и я остановим вас, что не обращает внимания на донесения.
– Но если Толбот решится защищать Шрусбери, нам понадобятся все люди.
Рис пожал плечами.
– Во всем этом есть смесь злого умысла и неопределенности. Сэвидж, как вы знаете, является племянником лорда Стэнли, а Толбот Сэвидж шурином. Сэвидж не хочет присоединяться к вам, пока Толбот не сделает того же, а он, по мнению Сэвиджа, это непременно сделает из-за боязни слишком преждевременно потревожить Глостера. Он не двинется с места, пока белый боров доверят клану Стэнли бороться против вас.
Это было настолько неубедительное оправдание, что оно прозвучало для Генриха как предзнаменование смерти. То, во что Рис действительно верил, оказалось, по его же словам, слабым утешением. Сэвидж присоединится к Толботу, и вместе они выступят против него. Однако если вслух выразить свои опасения, то это может заставить Риса броситься наутек. Тюдор довольствовался тем, что благоразумно льстил валлийцу, отрядив Эджкомба следить за каждым его шагом. Этой ночью они разбили лагерь вблизи Ньютона, раздумывая как лучше собрать воедино свои разрозненные войска, и начать наступление на Шрусбери. До полудня одиннадцатого августа они подступили к воротам этого города.
Огромные ворота были закрыты, а каменные стены пустынны. Но ни пушечных ядер, ни стрел по ним выпущено не было, и Генрих отменил наступление. Прошел день. На следующее утро сэр Уолтер Герберт, кровный родственник лорда Герберта, который заточил Генриха в тюрьму и как один из сторонников Глостера рассчитывал оборонять Уэльс, привел своих людей к Тюдору на подмогу. Тринадцатого августа с запада прискакал гонец. Он не пытался избежать встречи с армией Генриха, был задержан и предстал перед Тюдором. Здесь он назвался человеком сэра Гилберта Толбота.
– Я расскажу вам о своем послании, – сказал он, широко улыбаясь.
Генрих улыбнулся в ответ и покачал головой.
– Я настолько доверяю родственнику мужа моей матери, что мне знать это не нужно. Мои люди остановили вас только для того, чтобы я мог, как и сэр Гилберт, представить мои заверения в том, что любой, кто сдался мне в плен, сражался ли он на стороне Алой или Белой розы, не должен испытывать страха. Всякий в этой стране, кто отдает мне дань своего уважения, будь то англичанин, валлиец, ирландец, йоркширец или ланкаширец, будет рассматриваться как лояльный подданный и с ним будут обходиться по справедливости и милосердию. Пусть Шрусбери откроет ворота и примет меня с миром.
Гонец преклонил колени и поцеловал руку Генриха. Полчаса спустя огромные ворота отворились, и мэр вместе с олдерменом вышли приветствовать короля.
Шрусбери, который мог бы выдержать осаду в течение нескольких недель или месяцев, сдерживать атаки войск гораздо более сильных, нежели те, что были у Генриха и который мог бы лишить его всех шансов, задерживая до тех пор, пока лояльные северные рекруты не добрались до Ричарда, признал Тюдора без борьбы своим господином.
Вместо того, чтобы чувствовать себя лучше, Генрих, наоборот, почувствовал себя хуже. Оглядываясь назад на последние два года, он сознавал, что никогда до конца не верил в эту затею. Во время мятежа Бэкингема и даже после его провала он испытывал какое-то неясное приятное чувство удовлетворения и исполнения желаний. Реальность вывела его из грез во Франции, и с тех пор он сражался, ибо ничего другого он делать не мог. От чего бы он не страдал в прошлом – от стыда ли, гнева и страха, – его эмоции были притуплены безграничным отчаянием и чувством невозможности в конечном счете добиться своей цели. Но это вдруг стало возможным и действительно реальным – то, что он станет королем Англии.
Сэр Гилберт Толбот приказал Шрусбери открыть ворота и пообещал присоединиться к нему на следующий день. Пришло также письмо от сэра Джона Сэвиджа, где говорилось о том, что он расположился лагерем в нескольких милях к востоку от Шрусбери и ожидает от Генриха распоряжений. Эти действия служили гарантией того, что Стэнли не сделает ничего, чтобы помешать ему, даже если к нему не присоединятся.
Амбиции, прорвавшиеся через оболочку отчаяния, терзали Генриха подобно тому, как клюв и когти мифического орла разрывали Прометея. Генрих тоже чувствовал себя прикованным цепью к скале, беспомощным во время этого мучительного штурма, ибо он ничего не мог предпринять для того, чтобы либо удовлетворить свои амбиции, либо загнать их внутрь. Свечи оплывали, пора уже было спать, не лежать в темноте и терзаться этим.
– Скажи Пойнингсу, чтобы пришел ко мне, – приказал он Чени, который дремал в прихожей, и повернулся к окну, вглядываясь в темноту и разбив до крови костяшки пальцев.
– Сир?
– Мне жаль прервать ваш отдых, – оживленно заговорил Генрих, жестом разрешив Чени держаться свободнее, – но я хочу… – Он запнулся. Его светло-серые глаза стали теперь пустыми, какими-то прозрачными и безжизненными.
– Нед, Нед, я хочу стать королем.
У Пойнингса не было никакого желания посмеяться над этим нелепым заявлением, которое прозвучало точно так же, как если бы Генрих высказал свои опасения насчет того, что ему не суждено стать королем. Пойнингс почувствовал большое облегчение, поскольку его удивляло, как долго еще сможет Генрих заражать других своей убежденностью, не обращаясь к кому-либо за подпиткой своего запаса уверенности. Однако передавать Генриху это чувство уверенности следовало очень осторожно. Беззаботная самонадеянность подобно лести неизбежно вызвала бы у Тюдора отрицательную реакцию. Скажи ему, что он поступает мудро, и Генрих начал бы с беспокойством отыскивать в памяти самую последнюю совершенную им глупость. Сказать же о том, что его наверняка ждет победа, означало бы скрывать ожидание поражения путем проявления напускной храбрости.
– Так вы и станете королем, сир. Либо это, либо смерть, и тогда вам ничего не будет нужно.
Чувство реальности опять появилось в серых глазах Генриха.
– Это верно. Я буду королем или умру. Такого шанса больше уже не представится.
– Ну, по крайней мере, вы полностью контролируете ситуацию.
Эдвард Пойнингс понимал свою ценность для Генриха Тюдора. Он не обладал ни богатством, ни влиянием, ни каким-то особым даром. У него также отсутствовало воображение. Люди или среда, окружавшая его, не могли пробудить в нем воодушевление, а действительность и особенно будущее воспринимались им чисто интеллектуально. Он мог строить планы на будущее, сознавая при этом, что может прийти либо добро, либо зло, но добро не вызывало в нем трепета надежды, а зло – трепета страха. Оба эти понятия были абстракциями, которые не влияли на его эмоции.
Генрих лишь желал иметь в его лице слушателя, который не испытывал мучений, человека, способного держать цель в поле зрения и сосредоточенного только на ближайших практически шагах в направлении этой цели. Он был в состоянии сам видеть долгосрочные перспективы, которые весьма часто становились для него более реальными, чем нынешняя ситуация. Его одолевали предположения типа «если бы да кабы», и его постоянно приходилось возвращать обратно в настоящее.
– Я имею в виду, – бесстрастно продолжал Пойнингс, – что если сражение обернется в нашу пользу, то вы станете либо королем, либо охотником. Если же сражение обернется против нас, вы можете отказаться сдаться в плен и умереть. Это вы должны решить для себя сами, не полагаясь на чью-либо прихоть или решение.
– Как вы думаете, Нед, долго ли еще нам ждать схватки с Глостером?
– Скоро начнется. Какой бы он ни был, он отнюдь не трус. До сих пор он поручал другим остановить вас, так как не принимал всерьез. Теперь же ему самому придется встретиться с вами.
– Что ж, я тоже так думаю. Глостер все еще в Нотингеме. Я намереваюсь двинуться к Нотингему, чтобы встретиться с ним, а не стремиться к Лондону. Как это согласуется с вашим аппетитом, Нед?
– Неплохо. За исключением того, что Нотингем находится на прямой дороге от Йорка, и если остался еще в Англии человек, который будет беззаветно сражаться за Ричарда, то такой человек явится из Йорка.
Генрих это тоже понимал. Он поднес руку к воротнику своей сорочки и ослабил его у горла, что никогда не позволил бы себе сделать в присутствии кого-либо другого. Пойнингс смотрел на Генриха с характерным для него безликим участием. Участием потому, что он любил своего господина и сожалел о его переживаниях. Безликим же потому, что испытывать страх перед настоящим было не от чего, а бояться будущего Пойнингс был не способен.
– Но я должен что-то сделать, – взорвался Генрих. – Я не могу больше ждать. Я теряю всякое терпение, кажется, что все валится из рук, и что все происходящее со мной ради добра или по злому умыслу меня не касается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Но за сопротивление вашему законному королю должно последовать наказание, – сказал он улыбаясь, тем самым как бы смягчая свои слова. – Посмотрим, сумеете ли вы так же хорошо разместить и накормить моих людей, как вы просили о пощаде.
Они целовали ему руки со страстным усердием. С теми силами, которые у него сейчас были, он мог опустошить и стереть их город с лица земли, но Тюдор попросил только то, на что имел право любой другой король, ничего похожего на то, что мог бы сделать завоеватель.
Когда он проезжал по улицам города, народ благословлял его; торговцы бесплатно предлагали товары и деньги, – только десятую часть того, что он мог бы потребовать и получить с помощью угроз, но Генрих был заинтересован в распространении славы о своем милосердии и справедливости. Пока он будет накапливать силы, такая репутация будет ему полезна. Если бы Томас младший и Сэвидж присоединились к нему, если бы Толбот решил не сражаться с ним, если бы Стэнли оставили своего хозяина, тогда бы он одолел Ричарда. А если он одолеет Ричарда, то только его репутация приверженца милосердия и справедливости позволит сохранить спокойствие в стране на те несколько месяцев, которые ему понадобятся, чтобы закрепить победу и крепко захватить бразды правления в свои руки.
Если… если… Генрих протер слипающиеся от усталости глаза и заставил себя съесть еще одну ложку прекрасного блюда, которое ему подали.
Где же Томас младший? Где Сэвидж? Что делает Стэнли? Где же, о Господи, его мать? Даже она не ответила на его письмо, а он так боится за нее. Неужели Ричард захватил ее? Неужели он убьет ее из-за ненависти к ее сыну… из чувства кровной мести, чтобы Генрих не смог насладиться своей победой, даже если победит?
Генрих бросил есть, часть еды сбросил на пол, а часть выбросил в окно, благодаря Бога за традицию, позволяющую королю при желании обедать в одиночестве. Никто никогда не должен знать, что будущий король был настолько напуган, что не мог есть.
Когда, наконец, Генрих забрался в свою постель, он вдруг понял, что если страх вызывает у него отвращение к еде, то усталость мешает ему заснуть. Последние две ночи он был так занят, что ему удалось прикорнуть лишь на несколько часов. Теперь, когда ему не оставалось ничего другого, как только ждать, он не мог воспользоваться этой возможностью. Он даже не мог снять своего напряжения, позвав кого-нибудь поговорить с ним. Его спокойная уверенность была единственным оплотом его партии. Он должен сохранять эту уверенность и дальше. Наконец, Генрих заснул.
Однако утром он проснулся с головной болью и его лихорадило. Пусть армия медленно продвигается вперед, подумал он. Я легко догоню их верхом, когда почувствую себя лучше. Его головная боль сразу же ослабла, и он вымучено улыбнулся.
– Гарри, – прошептал он сам себе, – пользоваться своим телом как оружием против других – разумно; давать ему играть тобой – глупо.
Он позвонил, и вошли Джон Чени и Роберт Уиллоубай с водой для умывания. Генрих дал себя тщательно протереть, поскольку не знал, когда у него появится еще такая возможность, а затем одеть и вооружить. Он отослал назад завтрак за исключением эля, который с жадностью выпил. Сесть на лошадь и ехать было сущей пыткой, и Генрих был наполовину разъярен, наполовину озабочен. Если его недомогание действительно было вызвано страхом, разве это ощущение не должно было пройти сейчас, когда он не обращал на него внимания?
Что же он будет делать, когда действительно заболеет? По крайней мере ответ был ясен. Он должен делать то, что делает всегда, болен он или нет.
Из-за болей и слабости последующие несколько часов прошли как в тумане. Лишь в небольшой деревушке Карвис Генрих стряхнул с себя оцепенение, чтобы предстать перед старостой как можно более обаятельным и любезным. Они переправились через Северн, который в этом месте был просто ручьем, и повернули на Ньютаун. Генрих пытался решить, следует ли им быстро переправиться через горы и захватить Шрусбери врасплох, пусть и с уставшей армией, или им лучше стать лагерем на отдых в Уэльсе, где они будут в относительной безопасности, и прийти в Шрусбери со свежими силами, несмотря на то, что город будет заранее извещен об их приходе. Проблема казалась неразрешимой, а сознание того, что он не может с ней справиться за пять минут из-за своего страха, еще больше вводило Генриха в замешательство.
Джаспер осадил свою лошадь рядом с лошадью племянника.
– Дозор сообщил мне, что вокруг Ньютауна собрались большие силы. Мы будем драться или попробуем обойти их?
– Драться, – без колебаний ответил Генрих. – Одно дело – оставить невредимым позади себя гарнизон небольшого городка и совсем другое – армию.
Джаспер согласно кивнул.
– И, – продолжил Генрих, – пошли Шонда и французов окружным путем до пересечения с южной дорогой, чтобы они зашли к ним с тыла. И пусть помнит урок Мачинлета, и не атакует до тех пор, пока не услышит, что сражение началось. Мы не хотим набрасываться на наших друзей с оружием.
– Ты думаешь, они друзья?
– Думаю, что да.
Ничего подобного Генрих не думал. Он был подавлен, уверен, что авантюра провалится и его мутило от ужаса; но он не решался показаться беззащитным.
– Как бы там ни было, подготовься к сражению. Мы не должны попасть в ловушку, и нам не повредит, если наши союзники будут знать, что мы готовы к любым неожиданностям.
– Благослови Господи твою холодную голову, Гарри, – сказал Джаспер. – Я бы без всякого предупреждения послал горцев в атаку. Если это друзья, была бы настоящая беда.
– Никакой внезапности, – раздраженно произнес Генрих. – Мы не для того здесь, чтобы без повода нападать на своих. До тех пор пока нам противостоят силы Ричарда Глостера, мы будем сражаться только для того, чтобы расчистить себе путь или защититься.
Шонд уехал со своим отрядом, а все остальные остались ждать. Измученный болями и беспокойством, Генрих задремал, и все, кто видел его, поражались его хладнокровию. Если Тюдор, который рискует больше их всех, так уверен, то чего бояться им? Слух о спокойствии Генриха быстро распространился среди войск. Люди смеялись, подзуживали друг друга и мечтали о тех добрых временах, когда белый боров уберется с их земли и бесчинства прекратятся. Но говорили об этом тихо или на некотором расстоянии от Генриха. Никто не будит спящего короля, если у вас нет срочных известий.
ГЛАВА 8
Случилось так, что когда предсказание Генриха сбылось и войска, разбившие лагерь вблизи Ньютона, оказались армией Риса из рода Томаса, Рис сам нашел монарха, который мирно спал, положив голову на бедро Уильяма Брэндона. Это было поистине замечательное зрелище, как и реакция Генриха, когда Джаспер склонился над ним и мягко произнес:
– Сир, они здесь.
Генрих открыл глаза и улыбнулся с чувством облегчения, которое может принести с собой после долгого напряжения только определенность их положения и даже неизбежность смерти.
– Очень хорошо, дядя, атакуем их.
– Что же, – рассмеялся Рис, – облегчит наше положение, когда вы наброситесь на своих сторонников только лишь ради забавы?
– Рис! – воскликнул Генрих, вскочив на ноги и участливо хлопнув Риса по плечу. – Нет-нет, – произнес Генрих с простодушным видом, – я сказал своим людям, что мы не встретим врагов в Уэльсе, но они настолько подозрительны, что почти убедили меня неожиданно атаковать вас. Дядя, пошлите кого-нибудь к Шонде и прикажите ему расположиться лагерем. Вы знаете, что он будет находиться за вами. Рису из рода Томаса не помешает знать, что его король отнюдь не глупец.
– Вы окружили нас, не так ли? Даже если вы считаете нас своими друзьями?
– Уверенность не помешает даже в окружении друзей. Сэвидж с вами?
– Нет, – покачал головой Рис, – но не бойтесь его. Я только вчера с ним расстался, и он наверняка ваш человек. У меня хорошие новости, сир. Ричард пока не собирается вооружаться. Либо он не знает, что вы здесь, либо он настолько уверен, что Сэвидж и я остановим вас, что не обращает внимания на донесения.
– Но если Толбот решится защищать Шрусбери, нам понадобятся все люди.
Рис пожал плечами.
– Во всем этом есть смесь злого умысла и неопределенности. Сэвидж, как вы знаете, является племянником лорда Стэнли, а Толбот Сэвидж шурином. Сэвидж не хочет присоединяться к вам, пока Толбот не сделает того же, а он, по мнению Сэвиджа, это непременно сделает из-за боязни слишком преждевременно потревожить Глостера. Он не двинется с места, пока белый боров доверят клану Стэнли бороться против вас.
Это было настолько неубедительное оправдание, что оно прозвучало для Генриха как предзнаменование смерти. То, во что Рис действительно верил, оказалось, по его же словам, слабым утешением. Сэвидж присоединится к Толботу, и вместе они выступят против него. Однако если вслух выразить свои опасения, то это может заставить Риса броситься наутек. Тюдор довольствовался тем, что благоразумно льстил валлийцу, отрядив Эджкомба следить за каждым его шагом. Этой ночью они разбили лагерь вблизи Ньютона, раздумывая как лучше собрать воедино свои разрозненные войска, и начать наступление на Шрусбери. До полудня одиннадцатого августа они подступили к воротам этого города.
Огромные ворота были закрыты, а каменные стены пустынны. Но ни пушечных ядер, ни стрел по ним выпущено не было, и Генрих отменил наступление. Прошел день. На следующее утро сэр Уолтер Герберт, кровный родственник лорда Герберта, который заточил Генриха в тюрьму и как один из сторонников Глостера рассчитывал оборонять Уэльс, привел своих людей к Тюдору на подмогу. Тринадцатого августа с запада прискакал гонец. Он не пытался избежать встречи с армией Генриха, был задержан и предстал перед Тюдором. Здесь он назвался человеком сэра Гилберта Толбота.
– Я расскажу вам о своем послании, – сказал он, широко улыбаясь.
Генрих улыбнулся в ответ и покачал головой.
– Я настолько доверяю родственнику мужа моей матери, что мне знать это не нужно. Мои люди остановили вас только для того, чтобы я мог, как и сэр Гилберт, представить мои заверения в том, что любой, кто сдался мне в плен, сражался ли он на стороне Алой или Белой розы, не должен испытывать страха. Всякий в этой стране, кто отдает мне дань своего уважения, будь то англичанин, валлиец, ирландец, йоркширец или ланкаширец, будет рассматриваться как лояльный подданный и с ним будут обходиться по справедливости и милосердию. Пусть Шрусбери откроет ворота и примет меня с миром.
Гонец преклонил колени и поцеловал руку Генриха. Полчаса спустя огромные ворота отворились, и мэр вместе с олдерменом вышли приветствовать короля.
Шрусбери, который мог бы выдержать осаду в течение нескольких недель или месяцев, сдерживать атаки войск гораздо более сильных, нежели те, что были у Генриха и который мог бы лишить его всех шансов, задерживая до тех пор, пока лояльные северные рекруты не добрались до Ричарда, признал Тюдора без борьбы своим господином.
Вместо того, чтобы чувствовать себя лучше, Генрих, наоборот, почувствовал себя хуже. Оглядываясь назад на последние два года, он сознавал, что никогда до конца не верил в эту затею. Во время мятежа Бэкингема и даже после его провала он испытывал какое-то неясное приятное чувство удовлетворения и исполнения желаний. Реальность вывела его из грез во Франции, и с тех пор он сражался, ибо ничего другого он делать не мог. От чего бы он не страдал в прошлом – от стыда ли, гнева и страха, – его эмоции были притуплены безграничным отчаянием и чувством невозможности в конечном счете добиться своей цели. Но это вдруг стало возможным и действительно реальным – то, что он станет королем Англии.
Сэр Гилберт Толбот приказал Шрусбери открыть ворота и пообещал присоединиться к нему на следующий день. Пришло также письмо от сэра Джона Сэвиджа, где говорилось о том, что он расположился лагерем в нескольких милях к востоку от Шрусбери и ожидает от Генриха распоряжений. Эти действия служили гарантией того, что Стэнли не сделает ничего, чтобы помешать ему, даже если к нему не присоединятся.
Амбиции, прорвавшиеся через оболочку отчаяния, терзали Генриха подобно тому, как клюв и когти мифического орла разрывали Прометея. Генрих тоже чувствовал себя прикованным цепью к скале, беспомощным во время этого мучительного штурма, ибо он ничего не мог предпринять для того, чтобы либо удовлетворить свои амбиции, либо загнать их внутрь. Свечи оплывали, пора уже было спать, не лежать в темноте и терзаться этим.
– Скажи Пойнингсу, чтобы пришел ко мне, – приказал он Чени, который дремал в прихожей, и повернулся к окну, вглядываясь в темноту и разбив до крови костяшки пальцев.
– Сир?
– Мне жаль прервать ваш отдых, – оживленно заговорил Генрих, жестом разрешив Чени держаться свободнее, – но я хочу… – Он запнулся. Его светло-серые глаза стали теперь пустыми, какими-то прозрачными и безжизненными.
– Нед, Нед, я хочу стать королем.
У Пойнингса не было никакого желания посмеяться над этим нелепым заявлением, которое прозвучало точно так же, как если бы Генрих высказал свои опасения насчет того, что ему не суждено стать королем. Пойнингс почувствовал большое облегчение, поскольку его удивляло, как долго еще сможет Генрих заражать других своей убежденностью, не обращаясь к кому-либо за подпиткой своего запаса уверенности. Однако передавать Генриху это чувство уверенности следовало очень осторожно. Беззаботная самонадеянность подобно лести неизбежно вызвала бы у Тюдора отрицательную реакцию. Скажи ему, что он поступает мудро, и Генрих начал бы с беспокойством отыскивать в памяти самую последнюю совершенную им глупость. Сказать же о том, что его наверняка ждет победа, означало бы скрывать ожидание поражения путем проявления напускной храбрости.
– Так вы и станете королем, сир. Либо это, либо смерть, и тогда вам ничего не будет нужно.
Чувство реальности опять появилось в серых глазах Генриха.
– Это верно. Я буду королем или умру. Такого шанса больше уже не представится.
– Ну, по крайней мере, вы полностью контролируете ситуацию.
Эдвард Пойнингс понимал свою ценность для Генриха Тюдора. Он не обладал ни богатством, ни влиянием, ни каким-то особым даром. У него также отсутствовало воображение. Люди или среда, окружавшая его, не могли пробудить в нем воодушевление, а действительность и особенно будущее воспринимались им чисто интеллектуально. Он мог строить планы на будущее, сознавая при этом, что может прийти либо добро, либо зло, но добро не вызывало в нем трепета надежды, а зло – трепета страха. Оба эти понятия были абстракциями, которые не влияли на его эмоции.
Генрих лишь желал иметь в его лице слушателя, который не испытывал мучений, человека, способного держать цель в поле зрения и сосредоточенного только на ближайших практически шагах в направлении этой цели. Он был в состоянии сам видеть долгосрочные перспективы, которые весьма часто становились для него более реальными, чем нынешняя ситуация. Его одолевали предположения типа «если бы да кабы», и его постоянно приходилось возвращать обратно в настоящее.
– Я имею в виду, – бесстрастно продолжал Пойнингс, – что если сражение обернется в нашу пользу, то вы станете либо королем, либо охотником. Если же сражение обернется против нас, вы можете отказаться сдаться в плен и умереть. Это вы должны решить для себя сами, не полагаясь на чью-либо прихоть или решение.
– Как вы думаете, Нед, долго ли еще нам ждать схватки с Глостером?
– Скоро начнется. Какой бы он ни был, он отнюдь не трус. До сих пор он поручал другим остановить вас, так как не принимал всерьез. Теперь же ему самому придется встретиться с вами.
– Что ж, я тоже так думаю. Глостер все еще в Нотингеме. Я намереваюсь двинуться к Нотингему, чтобы встретиться с ним, а не стремиться к Лондону. Как это согласуется с вашим аппетитом, Нед?
– Неплохо. За исключением того, что Нотингем находится на прямой дороге от Йорка, и если остался еще в Англии человек, который будет беззаветно сражаться за Ричарда, то такой человек явится из Йорка.
Генрих это тоже понимал. Он поднес руку к воротнику своей сорочки и ослабил его у горла, что никогда не позволил бы себе сделать в присутствии кого-либо другого. Пойнингс смотрел на Генриха с характерным для него безликим участием. Участием потому, что он любил своего господина и сожалел о его переживаниях. Безликим же потому, что испытывать страх перед настоящим было не от чего, а бояться будущего Пойнингс был не способен.
– Но я должен что-то сделать, – взорвался Генрих. – Я не могу больше ждать. Я теряю всякое терпение, кажется, что все валится из рук, и что все происходящее со мной ради добра или по злому умыслу меня не касается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42