). На его столе постоянно присутствовали самые изысканные деликатесы, он мог принимать у себя своих учителей, и ему частенько наносили столь приятные визиты, что отсутствие свободы никак не отражалось на его самочувствии. Улицу Сент-Антуан, примыкающую к тюрьме, постоянно заполняли роскошные кареты, владелицами которых были самые красивые женщины двора. Они жаждали сопровождать узника во время его прогулок на свежем воздухе, считая это очень романтичным. Все это в конце концов стало казаться чрезмерным. Лейтенанту полиции пришлось принять соответствующие меры. Прекрасных дам попросили оставаться дома, а надзор за заключенным был несколько усилен…
Тем не менее однажды вечером, когда Фронсак, с аппетитом поужинав, собирался уже лечь в постель, дверь его «темницы» открылась, пропустив в камеру женщину под вуалью.
Канделябр со свечами, стоявший на столе, не позволял как следует разглядеть гостью, но опытный глаз Фронсака сразу заметил, насколько грациозна ее походка, как гибка восхитительная талия и изысканна форма рук и ног. Весьма элегантно одетая незнакомка (узник тщетно рылся в памяти, пытаясь увязать нежданную гостью с каким-либо из своих любовных похождений) должна была быть, без всяких сомнений, очень красивой…
– Кто вы такая? – тихо спросил он. – И зачем эта вуаль?
– Какая разница, кто я? – прошептала незнакомка. – Разве вам недостаточно знать, что я люблю вас?
– Вполне достаточно! И я был бы неблагодарным чудовищем, если бы не оценил ваших чувств. Особенно в том случае, если вы изволите повторить эти прекрасные слова не один раз!
Теперь она стояла совсем рядом с ним. Ее изящное тонкое тело распространяло слабый, нежный, но одновременно столь одуряющий аромат, что Луи-Арман совсем потерял голову. Он протянул руки, чтобы схватить такую желанную и такую соблазнительную добычу. Таинственная красавица не оттолкнула его, наоборот, слегка приподняв вуаль, подставила губы, чтобы юноша запечатлел на них долгий поцелуй, от которого горячая кровь окончательно бросилась ему в голову.
– Иди сюда! – шептал он, увлекая гостью к постели. – Иди сюда и скажи мне еще раз, как ты меня любишь!
Послушное тело незнакомки с готовностью откликнулось на приглашение, и все могло бы закончиться наилучшим образом, но внезапно Фронсак услышал, как его нечаянная подруга прошептала:
– Луи! Луи! Почему вы презирали меня? Мы могли бы уже так долго быть счастливыми, и вам никогда бы не пришлось сидеть в этой тюрьме!
Ее голос! Фронсак вскочил, подбежал к столу, схватил подсвечник и вернулся к постели. Он стремительным жестом сорвал вуаль с лица незнакомки, которая слишком поздно предприняла слабую попытку защититься. Открылось красивое лицо Мари-Анн.
– Ах так, сударыня, значит, это вы! – медленно произнес герцог. – Вы… носящая мое имя!
– Да, да, это я! Ваша жена! Вот видите, я же могу вам понравиться!..
– Не в этом дело. Благодарю вас за этот визит, сударыня, и целую ваши ручки… Но час слишком поздний. Наверное, вас ждут…
– Вы прогоняете меня?! – воскликнула она, уже готовая разрыдаться. – Но разве вы забыли о том, что я вам сказала минуту назад? Я люблю вас…
– Нет, я ничего не забыл. Но, к несчастью… Было бы лучше, если бы вы сообщили мне об этом до того, как меня заставили жениться на вас. А теперь… я не способен в это поверить!
– Почему?
– Потому что я чувствую – и чувство это очень сильно! – что эти слова вам кем-то продиктованы! Могли бы вы поклясться мне, сударыня, что ваша матушка, госпожа герцогиня, не ждет вас там, внизу, в карете? А?
Мари-Анн, ничего не ответив, опустила голову.
– Вот видите! Вы же явились сюда не по собственному побуждению. Вам настоятельно рекомендовали, как надо поступить. Что ж… передайте вашей матушке, что мне удалось избежать ловушки… Очаровательной, не могу не признать, но все-таки ловушки! Низко кланяюсь вам, сударыня!
С большим трудом сдержав рыдания, Мари-Анн де Фронсак опустила ставшую уже ненужной вуаль и выбежала из камеры. Тюремщик запер за ней дверь. Герцог, стоя неподвижно, как изваяние, слушал, как удалялись ее легкие, быстрые шаги, когда молодая женщина бегом спускалась по пустынной лестнице… В камере еще сохранился слабый запах ее духов, и, вопреки собственной воле и сам удивляясь тому, что с ним происходит, Фронсак вздохнул:
– Как жаль…
Но враги есть враги. Он поклялся, что дочь госпожи де Ноайль никогда не станет его женой. Он сдержит эту клятву… Даже если это окажется не так легко, как ему представлялось с самого начала!
…Борьба продолжалась. Мари-Анн де Фронсак действительно пришла в камеру мужа по настоятельному совету матери. В этом герцог был прав. Неправ он был в другом: Мари-Анн на самом деле была в него влюблена. Теперь она проклинала себя за неосторожно вырвавшиеся у нее при свидании с герцогом слова. Победа была так близка! Если бы она могла промолчать… и если бы она была менее честной, сегодня она была бы его настоящей женой. Мари-Анн прекрасно понимала, что теперь уже никогда не сможет позабыть тех коротких сладостных мгновений, какие пережила в объятиях Луи-Армана…
– Но я же так люблю его, – уговаривала она себя, – он не сможет… просто не сможет не ответить мне любовью хоть когда-нибудь…
Она решила еще раз попробовать завоевать привязанность своего упрямого супруга, когда тот заболел. Наступила очень холодная, дождливая осень. Как бы ни были хороши условия, в которых содержался знатный узник, пробирающая до костей сырость проникала в Бастилию, не позволяя создать вполне благоприятную для здоровья обстановку. Луи-Арман подхватил «злокачественную лихорадку», которая довольно скоро стала угрожать его жизни. Тогда Мари-Анн со всех ног бросилась к королю и стала умолять его о милости: пусть он разрешит ей отправиться в тюрьму ухаживать за больным мужем.
– Идите, дитя мое, – сказал растроганный Людовик XIV. – Нам бы очень хотелось надеяться, что подобная преданность будет вознаграждена!
Счастливая Мари-Анн разделила с супругом его заключение, она ни днем, ни ночью не отходила от постели больного и ухаживала за ним с нежностью, которая растопила бы камень. Когда к Фронсаку вернулось сознание, ему оказалось очень трудно сдержать свою абсурдную, дурацкую клятву. Рядом с ним постоянно находилось дивное создание, исполненное очарования и любви, отдающее ему все, ничего не прося взамен, – и он чувствовал, что положение, в которое он сам себя поставил, делает его попросту смешным.
– Вам следовало бы сжалиться надо мной, сударыня, – сказал он ей однажды. – Вы отлично понимаете, что дворянин не имеет права отказываться от своего слова. Зачем вы искушаете меня?
– Я люблю вас, вот и все! – Мари-Анн была особенно хороша, когда произносила эти слова.
– Видит бог, вы достойны того, чтобы быть любимой! Но все останется как есть. Я не стану любить вас, потому что не хочу доставить этим удовольствие госпоже герцогине, вашей матушке!
Он не сдавался. Вооружившись безмерной гордыней, заковав себя в броню бесчувственности, он в конце концов добился своего. Мари-Анн потеряла надежду завоевать мужа.
– Я вижу, что мое присутствие тяготит вас, – сказала она однажды своему странному супругу. – И поскольку вы уже выздоровели, я думаю, сударь, мне лучше покинуть вас…
Она действительно ушла, и он даже не попробовал удержать ее. Впрочем, как всякий эгоист, молодой человек не слишком долго страдал от разрыва с прелестной девушкой. В конце концов, в Париже вполне хватает красивых женщин!
Прошло четырнадцать месяцев, и герцог де Фронсак наконец вышел из Бастилии. Его жена сделала для этого все возможное. Она проявила истинное величие души, ходатайствуя за своего нелепого супруга. Но когда он хотел поблагодарить ее за это, Мари-Анн отказалась его принять. Что-то умерло в ее сердце, и это было уже навсегда.
Едва оказавшись на воле, наш ветреник вернулся к привычной беспутной жизни, коллекционируя любовниц, развлекая высший свет своими похождениями, насыщая ими скандальную хронику. Об этом говорил не только двор, но и болтали на всех городских перекрестках. Мари-Анн знала обо всех приключениях мужа, но никто бы не смог догадаться, как она страдает.
И лишь когда она умерла – в двадцать пять лет! – люди, которые любили ее, поняли наконец, что ее сердце было разбито…
Любовные похождения герцога Фронсака, в скором времени ставшего герцогом де Ришелье, были многочисленны и разнообразны, одна авантюра сменяла другую. Он еще два раза женился. Сначала, в 1734 году, на мадемуазель де Гиз, которая подарила ему двух детей и скончалась шесть лет спустя. Третий брак был заключен намного позже, когда неисправимому волоките уже исполнилось восемьдесят четыре года. Его супругой стала мадам де Рот, которой было всего тридцать. Между этими двумя событиями в объятиях неутомимого любовника перебывали сотни женщин. Однако на закате жизни, когда он стал понимать, что смерть уже близка и что играм приходит конец, его стали неотвязно преследовать воспоминания о Мари-Анн.
– Как я мог быть таким дураком? – вздыхал он. – Я бы мог быть так счастлив… Мог бы?..
Мужское тщеславие нашептывало ему это последнее сомнение, но старое, изношенное сердце, которому вскоре предстояло остановиться навсегда, давало совсем другой ответ…
ОГЮСТ ВЬЕСС де МАРМОН, ГЕРЦОГ РАГУЗСКИЙ
17 октября 1796 года большой особняк банкира Перрего на улице Монблан сверкал огнями от подвалов до чердака. Элегантные кареты сменяли одна другую у портала, из них выходили и устремлялись к подъезду женщины в роскошных туалетах и мужчины в фантастических костюмах. Сюда съехались все красавицы, все ловеласы и франты и все, кто ворочал большими делами при директории.
Прошло уже десять лет с тех пор, как швейцарский банкир купил у знаменитой Гимар этот великолепный особняк, построенный специально для нее архитектором Леду и подаренный ей любовником. Глядя на дом в этот вечер, можно было подумать, что вернулись времена блестящих праздников, устраивавшихся великой танцовщицей. На самом деле бал в эту ночь давался в честь полковника Мармона, адъютанта генерала Бонапарта, который только что привез Директории от имени своего начальника завоеванные в боях с врагом знамена. Страшные воспоминания о годах террора были еще так свежи в памяти парижан, что каждый из гостей просто-таки ухватился за возможность побывать на празднике у банкира, чтобы обрести хотя бы на время радости прежних дней.
В обильно украшенных цветами и ярко освещенных залах смеялись, танцевали, пили, но, когда появился герой этого вечера, все умолкли. Воцарилась тишина. Стройный, элегантный, затянутый в блестящий мундир, подчеркивавший его широкие плечи и тонкую талию, полковник Мармон производил неизгладимое впечатление. Ему было всего двадцать четыре года. Этого мужчину с черными волосами и темными глазами, безусловно, можно было бы назвать одним из самых эффектных в молодой французской армии. К тому же, в отличие от многих своих товарищей по оружию, он не был безродным солдатом, которому просто повезло. Сын бургундского дворянина Огюст Вьесс де Мармон был прекрасно воспитан, получил блестящее образование, одним из первых закончил артиллерийскую школу в Шалон-сюр-Марн. Бонапарт отметил его и проникся к нему дружескими чувствами при осаде Тулона.
Но отнюдь не его военные достижения делали его центром внимания всех присутствовавших на балу женщин. Среди этих прелестниц, весьма смело декольтированных и окутанных облаками довольно прозрачного муслина, невозможно было найти ни одной, которой не хотелось бы привлечь к себе его взгляд. Но самое неподдельное восхищение было написано на лице совсем юной, пятнадцатилетней девушки маленького роста. Изяществом сложения она напоминала хрупкую статуэтку. Нехватка величественности искупалась в ней чрезвычайно выразительным личиком, изобилием шелковистых черных волос и самыми красивыми в мире голубыми глазами. Голубыми глазами, расширенными до предела, потому что она старалась не пропустить ни одного движения почетного гостя своего отца. Это была дочь банкира, Гортензия Перрего, которая сегодня впервые появилась в свете. В течение нескольких лет ее энергично и сурово воспитывала и снабжала необходимыми познаниями грозная мадам Кампан.
Другая девушка, такая же очаровательная, но светловолосая, смеясь, глядела на подругу. Они были товарками по пансиону: Гортензия Перрего и ее тезка, Гортензия де Богарне, падчерица самого Бонапарта, дочь обольстительной креолки, на которой генерал женился всего полгода назад. Девушки были очень дружны, и Гортензия-блондинка не смогла скрыть удивления, когда заметила, что Гортензия-брюнетка, ее сумасбродная подружка, настолько увлечена каким-то военным, что просто умирает от восхищения…
– Неужели он и правда так тебе понравился?
Малышка Перрего обрела способность говорить, но глаз с Мармона она тем не менее не спускала.
– Ты даже представить себе не можешь, до какой степени! Понимаешь? Ты же знаешь меня, и знаешь, что если я что-то решила, то непременно добьюсь своего. Так вот, послушай! Я выйду замуж только за этого человека и ни за кого другого!
Гортензия де Богарне вытаращила глаза: ее изумила решительность, прозвучавшая в голосе подруги. Эти слова были произнесены так серьезно, с таким глубоким чувством, что не вызывали никакого желания посмеяться над ними. К тому же, если Гортензия решила выйти замуж за Мармона, она скорее всего добьется своей цели. Ей должно повезти. Подумав так, падчерица Бонапарта ограничилась тем, что в ответ на странную тираду просто пожелала подруге счастья.
Увы, ослепленный окружавшей его красотой, молодой полковник едва скользнул взглядом по девушке, когда хозяин дома представлял их друг другу. Здесь, на этом празднике, было слишком много прекрасных женщин. Они уделяли такое внимание любимцу генерала Бонапарта, что он просто не мог заметить такую малышку!
Полными разочарования глазами Гортензия смотрела, как тот, кого она уже успела полюбить всем сердцем, перепархивает от одной красавицы к другой, танцует и смеется, прекрасно обходясь без нее.
– Ничего-ничего, – сказала она самой себе сквозь зубы, – пусть пока развлекается, женится-то он все равно на мне!
Дочь человека, способного собрать в своих руках самое большое в Европе состояние, должна была обладать сильным характером!
Назавтра она снова встретилась с Мармоном у госпожи Тальен, на следующий день – у госпожи де Флерье. На этот раз он обратил внимание на юную красавицу. Ее очарование не осталось незамеченным. Полковнику польстило безграничное восхищение, которое он прочел в глазах девушки. Невинность и простодушие, которыми она так выгодно отличалась от всех остальных женщин, остановили его взгляд. Они немного поболтали о том о сем. Живость ума Гортензии и ее воспитанность совершенно пленили молодого полковника.
– Мне очень жалко, мадемуазель, что я не могу остаться здесь надолго. Я был бы счастлив встретиться с вами снова!
– Значит, вы покидаете Париж, который так в вас нуждается?
– Генерал Бонапарт нуждается во мне куда больше, – не без гордости ответил Мармон, – было бы нехорошо заставить его ждать…
Действительно, на следующий день он уехал. Гортензия заявила отцу, что непременно хочет выйти замуж за прекрасного Огюста. Перрего, который был настоящим финансистом, нахмурил брови. Одно дело – устроить праздник в честь какого-то вояки, совсем другое – отдать ему свою дочь. Банкир мечтал найти для Гортензии солидного мужа, способного при необходимости ему наследовать. Родной сын банкира, к величайшему сожалению, никакого интереса к делу отца не проявлял. Какое-то время Перрего даже подумывал о молодом Лаффите. Этого юношу, исполненного высоких достоинств, он нанял на работу только из-за того, что увидел, как тот подбирает с земли булавку во дворе особняка. Конечно, у Лаффита не было ни громкого имени, ни сверкающего мундира, ни особого богатства, но, черт побери, он-то пойдет далеко, даже очень далеко! Достаточно увидеть, как он пожирает Гортензию глазами побитой собаки, чтобы понять, что он в нее без памяти влюблен. Но как заговорить о каком-то Лаффите с девушкой, покоренной блестящим Мармоном?
Перрего, будучи отцом весьма здравомыслящим, для начала отправил дочку на несколько дней в Сен-Жермен, рассчитывая, что строгого надзора мадам Кампан окажется достаточно, чтобы выбить из девичьей головки весь этот вздор. В то же время он поручил своему другу, аббату Морелле, подыскать для него редкую птичку: богатого, умного и достаточно привлекательного для молоденькой девушки зятя, ведь бедняга Лаффит не отличался всеми этими качествами…
Добрый аббат Морелле нашел с полдюжины претендентов. Одного за другим их представили Гортензии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Тем не менее однажды вечером, когда Фронсак, с аппетитом поужинав, собирался уже лечь в постель, дверь его «темницы» открылась, пропустив в камеру женщину под вуалью.
Канделябр со свечами, стоявший на столе, не позволял как следует разглядеть гостью, но опытный глаз Фронсака сразу заметил, насколько грациозна ее походка, как гибка восхитительная талия и изысканна форма рук и ног. Весьма элегантно одетая незнакомка (узник тщетно рылся в памяти, пытаясь увязать нежданную гостью с каким-либо из своих любовных похождений) должна была быть, без всяких сомнений, очень красивой…
– Кто вы такая? – тихо спросил он. – И зачем эта вуаль?
– Какая разница, кто я? – прошептала незнакомка. – Разве вам недостаточно знать, что я люблю вас?
– Вполне достаточно! И я был бы неблагодарным чудовищем, если бы не оценил ваших чувств. Особенно в том случае, если вы изволите повторить эти прекрасные слова не один раз!
Теперь она стояла совсем рядом с ним. Ее изящное тонкое тело распространяло слабый, нежный, но одновременно столь одуряющий аромат, что Луи-Арман совсем потерял голову. Он протянул руки, чтобы схватить такую желанную и такую соблазнительную добычу. Таинственная красавица не оттолкнула его, наоборот, слегка приподняв вуаль, подставила губы, чтобы юноша запечатлел на них долгий поцелуй, от которого горячая кровь окончательно бросилась ему в голову.
– Иди сюда! – шептал он, увлекая гостью к постели. – Иди сюда и скажи мне еще раз, как ты меня любишь!
Послушное тело незнакомки с готовностью откликнулось на приглашение, и все могло бы закончиться наилучшим образом, но внезапно Фронсак услышал, как его нечаянная подруга прошептала:
– Луи! Луи! Почему вы презирали меня? Мы могли бы уже так долго быть счастливыми, и вам никогда бы не пришлось сидеть в этой тюрьме!
Ее голос! Фронсак вскочил, подбежал к столу, схватил подсвечник и вернулся к постели. Он стремительным жестом сорвал вуаль с лица незнакомки, которая слишком поздно предприняла слабую попытку защититься. Открылось красивое лицо Мари-Анн.
– Ах так, сударыня, значит, это вы! – медленно произнес герцог. – Вы… носящая мое имя!
– Да, да, это я! Ваша жена! Вот видите, я же могу вам понравиться!..
– Не в этом дело. Благодарю вас за этот визит, сударыня, и целую ваши ручки… Но час слишком поздний. Наверное, вас ждут…
– Вы прогоняете меня?! – воскликнула она, уже готовая разрыдаться. – Но разве вы забыли о том, что я вам сказала минуту назад? Я люблю вас…
– Нет, я ничего не забыл. Но, к несчастью… Было бы лучше, если бы вы сообщили мне об этом до того, как меня заставили жениться на вас. А теперь… я не способен в это поверить!
– Почему?
– Потому что я чувствую – и чувство это очень сильно! – что эти слова вам кем-то продиктованы! Могли бы вы поклясться мне, сударыня, что ваша матушка, госпожа герцогиня, не ждет вас там, внизу, в карете? А?
Мари-Анн, ничего не ответив, опустила голову.
– Вот видите! Вы же явились сюда не по собственному побуждению. Вам настоятельно рекомендовали, как надо поступить. Что ж… передайте вашей матушке, что мне удалось избежать ловушки… Очаровательной, не могу не признать, но все-таки ловушки! Низко кланяюсь вам, сударыня!
С большим трудом сдержав рыдания, Мари-Анн де Фронсак опустила ставшую уже ненужной вуаль и выбежала из камеры. Тюремщик запер за ней дверь. Герцог, стоя неподвижно, как изваяние, слушал, как удалялись ее легкие, быстрые шаги, когда молодая женщина бегом спускалась по пустынной лестнице… В камере еще сохранился слабый запах ее духов, и, вопреки собственной воле и сам удивляясь тому, что с ним происходит, Фронсак вздохнул:
– Как жаль…
Но враги есть враги. Он поклялся, что дочь госпожи де Ноайль никогда не станет его женой. Он сдержит эту клятву… Даже если это окажется не так легко, как ему представлялось с самого начала!
…Борьба продолжалась. Мари-Анн де Фронсак действительно пришла в камеру мужа по настоятельному совету матери. В этом герцог был прав. Неправ он был в другом: Мари-Анн на самом деле была в него влюблена. Теперь она проклинала себя за неосторожно вырвавшиеся у нее при свидании с герцогом слова. Победа была так близка! Если бы она могла промолчать… и если бы она была менее честной, сегодня она была бы его настоящей женой. Мари-Анн прекрасно понимала, что теперь уже никогда не сможет позабыть тех коротких сладостных мгновений, какие пережила в объятиях Луи-Армана…
– Но я же так люблю его, – уговаривала она себя, – он не сможет… просто не сможет не ответить мне любовью хоть когда-нибудь…
Она решила еще раз попробовать завоевать привязанность своего упрямого супруга, когда тот заболел. Наступила очень холодная, дождливая осень. Как бы ни были хороши условия, в которых содержался знатный узник, пробирающая до костей сырость проникала в Бастилию, не позволяя создать вполне благоприятную для здоровья обстановку. Луи-Арман подхватил «злокачественную лихорадку», которая довольно скоро стала угрожать его жизни. Тогда Мари-Анн со всех ног бросилась к королю и стала умолять его о милости: пусть он разрешит ей отправиться в тюрьму ухаживать за больным мужем.
– Идите, дитя мое, – сказал растроганный Людовик XIV. – Нам бы очень хотелось надеяться, что подобная преданность будет вознаграждена!
Счастливая Мари-Анн разделила с супругом его заключение, она ни днем, ни ночью не отходила от постели больного и ухаживала за ним с нежностью, которая растопила бы камень. Когда к Фронсаку вернулось сознание, ему оказалось очень трудно сдержать свою абсурдную, дурацкую клятву. Рядом с ним постоянно находилось дивное создание, исполненное очарования и любви, отдающее ему все, ничего не прося взамен, – и он чувствовал, что положение, в которое он сам себя поставил, делает его попросту смешным.
– Вам следовало бы сжалиться надо мной, сударыня, – сказал он ей однажды. – Вы отлично понимаете, что дворянин не имеет права отказываться от своего слова. Зачем вы искушаете меня?
– Я люблю вас, вот и все! – Мари-Анн была особенно хороша, когда произносила эти слова.
– Видит бог, вы достойны того, чтобы быть любимой! Но все останется как есть. Я не стану любить вас, потому что не хочу доставить этим удовольствие госпоже герцогине, вашей матушке!
Он не сдавался. Вооружившись безмерной гордыней, заковав себя в броню бесчувственности, он в конце концов добился своего. Мари-Анн потеряла надежду завоевать мужа.
– Я вижу, что мое присутствие тяготит вас, – сказала она однажды своему странному супругу. – И поскольку вы уже выздоровели, я думаю, сударь, мне лучше покинуть вас…
Она действительно ушла, и он даже не попробовал удержать ее. Впрочем, как всякий эгоист, молодой человек не слишком долго страдал от разрыва с прелестной девушкой. В конце концов, в Париже вполне хватает красивых женщин!
Прошло четырнадцать месяцев, и герцог де Фронсак наконец вышел из Бастилии. Его жена сделала для этого все возможное. Она проявила истинное величие души, ходатайствуя за своего нелепого супруга. Но когда он хотел поблагодарить ее за это, Мари-Анн отказалась его принять. Что-то умерло в ее сердце, и это было уже навсегда.
Едва оказавшись на воле, наш ветреник вернулся к привычной беспутной жизни, коллекционируя любовниц, развлекая высший свет своими похождениями, насыщая ими скандальную хронику. Об этом говорил не только двор, но и болтали на всех городских перекрестках. Мари-Анн знала обо всех приключениях мужа, но никто бы не смог догадаться, как она страдает.
И лишь когда она умерла – в двадцать пять лет! – люди, которые любили ее, поняли наконец, что ее сердце было разбито…
Любовные похождения герцога Фронсака, в скором времени ставшего герцогом де Ришелье, были многочисленны и разнообразны, одна авантюра сменяла другую. Он еще два раза женился. Сначала, в 1734 году, на мадемуазель де Гиз, которая подарила ему двух детей и скончалась шесть лет спустя. Третий брак был заключен намного позже, когда неисправимому волоките уже исполнилось восемьдесят четыре года. Его супругой стала мадам де Рот, которой было всего тридцать. Между этими двумя событиями в объятиях неутомимого любовника перебывали сотни женщин. Однако на закате жизни, когда он стал понимать, что смерть уже близка и что играм приходит конец, его стали неотвязно преследовать воспоминания о Мари-Анн.
– Как я мог быть таким дураком? – вздыхал он. – Я бы мог быть так счастлив… Мог бы?..
Мужское тщеславие нашептывало ему это последнее сомнение, но старое, изношенное сердце, которому вскоре предстояло остановиться навсегда, давало совсем другой ответ…
ОГЮСТ ВЬЕСС де МАРМОН, ГЕРЦОГ РАГУЗСКИЙ
17 октября 1796 года большой особняк банкира Перрего на улице Монблан сверкал огнями от подвалов до чердака. Элегантные кареты сменяли одна другую у портала, из них выходили и устремлялись к подъезду женщины в роскошных туалетах и мужчины в фантастических костюмах. Сюда съехались все красавицы, все ловеласы и франты и все, кто ворочал большими делами при директории.
Прошло уже десять лет с тех пор, как швейцарский банкир купил у знаменитой Гимар этот великолепный особняк, построенный специально для нее архитектором Леду и подаренный ей любовником. Глядя на дом в этот вечер, можно было подумать, что вернулись времена блестящих праздников, устраивавшихся великой танцовщицей. На самом деле бал в эту ночь давался в честь полковника Мармона, адъютанта генерала Бонапарта, который только что привез Директории от имени своего начальника завоеванные в боях с врагом знамена. Страшные воспоминания о годах террора были еще так свежи в памяти парижан, что каждый из гостей просто-таки ухватился за возможность побывать на празднике у банкира, чтобы обрести хотя бы на время радости прежних дней.
В обильно украшенных цветами и ярко освещенных залах смеялись, танцевали, пили, но, когда появился герой этого вечера, все умолкли. Воцарилась тишина. Стройный, элегантный, затянутый в блестящий мундир, подчеркивавший его широкие плечи и тонкую талию, полковник Мармон производил неизгладимое впечатление. Ему было всего двадцать четыре года. Этого мужчину с черными волосами и темными глазами, безусловно, можно было бы назвать одним из самых эффектных в молодой французской армии. К тому же, в отличие от многих своих товарищей по оружию, он не был безродным солдатом, которому просто повезло. Сын бургундского дворянина Огюст Вьесс де Мармон был прекрасно воспитан, получил блестящее образование, одним из первых закончил артиллерийскую школу в Шалон-сюр-Марн. Бонапарт отметил его и проникся к нему дружескими чувствами при осаде Тулона.
Но отнюдь не его военные достижения делали его центром внимания всех присутствовавших на балу женщин. Среди этих прелестниц, весьма смело декольтированных и окутанных облаками довольно прозрачного муслина, невозможно было найти ни одной, которой не хотелось бы привлечь к себе его взгляд. Но самое неподдельное восхищение было написано на лице совсем юной, пятнадцатилетней девушки маленького роста. Изяществом сложения она напоминала хрупкую статуэтку. Нехватка величественности искупалась в ней чрезвычайно выразительным личиком, изобилием шелковистых черных волос и самыми красивыми в мире голубыми глазами. Голубыми глазами, расширенными до предела, потому что она старалась не пропустить ни одного движения почетного гостя своего отца. Это была дочь банкира, Гортензия Перрего, которая сегодня впервые появилась в свете. В течение нескольких лет ее энергично и сурово воспитывала и снабжала необходимыми познаниями грозная мадам Кампан.
Другая девушка, такая же очаровательная, но светловолосая, смеясь, глядела на подругу. Они были товарками по пансиону: Гортензия Перрего и ее тезка, Гортензия де Богарне, падчерица самого Бонапарта, дочь обольстительной креолки, на которой генерал женился всего полгода назад. Девушки были очень дружны, и Гортензия-блондинка не смогла скрыть удивления, когда заметила, что Гортензия-брюнетка, ее сумасбродная подружка, настолько увлечена каким-то военным, что просто умирает от восхищения…
– Неужели он и правда так тебе понравился?
Малышка Перрего обрела способность говорить, но глаз с Мармона она тем не менее не спускала.
– Ты даже представить себе не можешь, до какой степени! Понимаешь? Ты же знаешь меня, и знаешь, что если я что-то решила, то непременно добьюсь своего. Так вот, послушай! Я выйду замуж только за этого человека и ни за кого другого!
Гортензия де Богарне вытаращила глаза: ее изумила решительность, прозвучавшая в голосе подруги. Эти слова были произнесены так серьезно, с таким глубоким чувством, что не вызывали никакого желания посмеяться над ними. К тому же, если Гортензия решила выйти замуж за Мармона, она скорее всего добьется своей цели. Ей должно повезти. Подумав так, падчерица Бонапарта ограничилась тем, что в ответ на странную тираду просто пожелала подруге счастья.
Увы, ослепленный окружавшей его красотой, молодой полковник едва скользнул взглядом по девушке, когда хозяин дома представлял их друг другу. Здесь, на этом празднике, было слишком много прекрасных женщин. Они уделяли такое внимание любимцу генерала Бонапарта, что он просто не мог заметить такую малышку!
Полными разочарования глазами Гортензия смотрела, как тот, кого она уже успела полюбить всем сердцем, перепархивает от одной красавицы к другой, танцует и смеется, прекрасно обходясь без нее.
– Ничего-ничего, – сказала она самой себе сквозь зубы, – пусть пока развлекается, женится-то он все равно на мне!
Дочь человека, способного собрать в своих руках самое большое в Европе состояние, должна была обладать сильным характером!
Назавтра она снова встретилась с Мармоном у госпожи Тальен, на следующий день – у госпожи де Флерье. На этот раз он обратил внимание на юную красавицу. Ее очарование не осталось незамеченным. Полковнику польстило безграничное восхищение, которое он прочел в глазах девушки. Невинность и простодушие, которыми она так выгодно отличалась от всех остальных женщин, остановили его взгляд. Они немного поболтали о том о сем. Живость ума Гортензии и ее воспитанность совершенно пленили молодого полковника.
– Мне очень жалко, мадемуазель, что я не могу остаться здесь надолго. Я был бы счастлив встретиться с вами снова!
– Значит, вы покидаете Париж, который так в вас нуждается?
– Генерал Бонапарт нуждается во мне куда больше, – не без гордости ответил Мармон, – было бы нехорошо заставить его ждать…
Действительно, на следующий день он уехал. Гортензия заявила отцу, что непременно хочет выйти замуж за прекрасного Огюста. Перрего, который был настоящим финансистом, нахмурил брови. Одно дело – устроить праздник в честь какого-то вояки, совсем другое – отдать ему свою дочь. Банкир мечтал найти для Гортензии солидного мужа, способного при необходимости ему наследовать. Родной сын банкира, к величайшему сожалению, никакого интереса к делу отца не проявлял. Какое-то время Перрего даже подумывал о молодом Лаффите. Этого юношу, исполненного высоких достоинств, он нанял на работу только из-за того, что увидел, как тот подбирает с земли булавку во дворе особняка. Конечно, у Лаффита не было ни громкого имени, ни сверкающего мундира, ни особого богатства, но, черт побери, он-то пойдет далеко, даже очень далеко! Достаточно увидеть, как он пожирает Гортензию глазами побитой собаки, чтобы понять, что он в нее без памяти влюблен. Но как заговорить о каком-то Лаффите с девушкой, покоренной блестящим Мармоном?
Перрего, будучи отцом весьма здравомыслящим, для начала отправил дочку на несколько дней в Сен-Жермен, рассчитывая, что строгого надзора мадам Кампан окажется достаточно, чтобы выбить из девичьей головки весь этот вздор. В то же время он поручил своему другу, аббату Морелле, подыскать для него редкую птичку: богатого, умного и достаточно привлекательного для молоденькой девушки зятя, ведь бедняга Лаффит не отличался всеми этими качествами…
Добрый аббат Морелле нашел с полдюжины претендентов. Одного за другим их представили Гортензии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24