– Неужели ты хочешь теперь низвергнуть меня в бездну отчаяния? Ведь это – только женский каприз, пустая ревность, приличная лишь ординарным женщинам, которых твой героический дух превосходит так же, как яркая полуночная звезда – слабое мерцание маяка! Нет, нет, если даже кто-нибудь и владеет сокровищем моей души, то все же самая главная драгоценность ее принадлежит тебе, одной тебе и, несмотря на всю видимость, я ни одного момента не был неверен тебе!
– Разве ты не женился на этой принцессе! Неужели нам солгали, сообщив о твоем пышном венчании в Орлеане? – возразила Фиамма. – Изменник! Но ты не избежишь моей мести, хотя бы после того мне пришлось погибнуть навеки.
– Что можешь ты сделать, Фиамма? – улыбаясь проговорил Цезарь. – Если бы я боялся твоей мести и если бы любил свою жену, то неужели, ты думаешь, я не сделал бы распоряжения, чтобы тебя заключили в тюрьму?
– А ты уверен, что твое распоряжение было бы исполнено? Неужели ты, жестокий и бессердечный, думаешь, что я не могла бы освободиться от тебя силой волшебства?
– Клянусь святым Петром, ты действительно обладаешь неотразимыми чарами, – воскликнул Цезарь, заключая красавицу против ее воли и объятия. – А разве я не обладаю чарами над тобой? Разве ты не любишь меня, Фиамма? Разве ты не отказалась от небесного блаженства ради меня? Разве не являешься ты талисманом моего могущества и славы, и разве не был бы я без твоей любви и твоей энергии, которая все время пришпоривала меня, до сих пор служителем алтаря, проклинающим свое служение? Кроме того, дорогая возлюбленная, ты вся принадлежишь мне и не можешь причинить мне страдания, не почувствовав их на себе.
– Неужели ты думаешь, Цезарь, что я боюсь твоего могущества или могущества твоего отца? – возразила Фиамма тоном сверхъестественного отчаяния. – Сам ангел своим огненным мечом разрезал бы узы моей неволи, чтобы я могла, собрав весь Рим, объявить перед святой гробницей Петра о твоем преступлении! Мне поверили бы.
– В чем поверили бы тебе? В этой стране Боккаччо поистине нет ничего невероятного в том, что священник мог заблуждаться, а молоденькая монахиня могла сделать открытие, что кровь у нее в жилах горячее льда, – спокойно сказал Цезарь. – Какая была бы для тебя польза возобновлять против меня эти старые обвинения? Ты знаешь, что у инквизиции имеется твое письменное показание, подтвержденное языческим султаном, любовницей которого ты заявила себя в присутствии многочисленных свидетелей.
– Да, чтобы защитить тебя от справедливого позора твоего преступления, чтобы отвратить от тебя мщение благородного брата моего покойного отца! О, Просперо и Фабрицио, какую еще более тяжкую кару желали бы вы навлечь на мою невинную голову? О, древний Колонна, мой знаменитый дед, твое проклятие исполнилось! Безнадежные дни и бессонные ночи, раскаяние, ужас и безутешное, одинокое отчаяние – мои постоянные спутники! О, неверный, нужна ли была еще эта последняя измена, чтобы переполнить чашу моих страданий?
– Почему же ты не осталась у своего языческого спасителя, как ты называешь недостойного почитателя Магомета, оказавшего тебе тогда защиту? – побледнев, сказал Цезарь. – По крайней мере, у меня не было бы причин благодарить его за великодушие, за, то, что он принял на себя весь позор. Последний нисколько не повредил бы ему, а такая красавица как ты, была бы ценным украшением его гарема. Я же должен был бы один перенести всю бурю... И, пожалуй, никто не был бы обманут, кроме меня, глупца, отдавшего свое сокровище на хранение разбойнику.
– Ты говоришь, Цезарь, не то, что думаешь. Нет, нет, ты не смеешь говорить так! – с новой силой воскликнула Фиамма. – И, тем не менее, благородный турок умер так же, как все, которых ты ненавидишь! Цезарь, я хотела видеть тебя, чтобы только сказать тебе, как я ненавижу тебя, как презираю и боюсь тебя... чтобы сказать тебе «прощай навсегда»!
– Что, дочка, убрать ли статую, или заключить ее в мрамор, как велел дон Савватий, чтобы сохранить любовь твоего возлюбленного, и чтобы он всегда возвращался в твои объятия, как птица в гнездо? – спросила Морта.
– Простите меня, Горгоны, что я до сих пор не обнажил перед вами своей головы. Но что скажешь ты, моя Фиамма? Что должны сделать страшные ведьмы? – спросил Цезарь, вперив свой взор в прекрасную жертву.
В груди Фиаммы несколько времени боролись стыд и страсть, гордость и презрение, а ее лицо то горело ярким румянцем, то бледнело, как мрамор. Затем она упала в объятия изменника, и ведьмам не нужно было никакого другого доказательства. Цезарь изливался в страстных уверениях и нежных упреках сомнениям Фиаммы, а обе сестры посредством незаметного механизма покрыли крышкой саркофаг.
– Ты торжествуешь, Цезарь, ты торжествуешь! Но ты ошибаешься во мне. Отныне я буду только твоим другом, твоей советчицей, если хочешь, но никогда больше твоей возлюбленной! – воскликнула Фиамма с новым порывом гнева и стыда. – Теперь уходи, мое сердце тешилось достаточно. Я видела тебя, знаю, что ты ненавидишь меня, и этого довольно. Возвращайся к своей жене, а меня предоставь моему отчаянию, моим одиноким мукам! Я буду стоять на башне и провожать тебя взорами до твоего дворца, и, когда исчезнет в воротах последний факел, я буду знать, что ты думаешь о том, что увидел меня впервые в этих залах моих предков, когда я невинным ребенком сидела у ног своего деда и с беззаботным восторгом плела венок на его седую голову, которую я от горя и стыда свела в могилу!
Это печальное воспоминание тронуло даже сердце Цезаря.
– Нет, дорогая, моя первая и единственная любовь, даже при воспоминании о прошлом я не покину тебя, прежде чем ты не поклянешься мне любить меня так же верно, так же горячо, как тогда! – страстно прошептал он. – Я же клянусь тебе всеми своими надеждами на власть и мщение, что в тот момент, когда не будет больше нужды в ненавистных французах, я отправлю им обратно их дурацкую куклу – свою жену – и еще теснее привяжусь к тебе. Ты будешь моей женой, моей царицей, моей императрицей и разделишь со мной корону Италии!
Фиамма со слезами слушала эти обольстительные речи, но, очевидно, была довольна ими и шепнула несколько непонятных слов суетившимся ведьмам, которые безмолвно кивнули ей головой и удалились.
Она бросила нерешительный взор на Цезаря и стала так поспешно подниматься по лестнице в колонне, что он, не привыкший к ее заворотам, вскоре остался далеко позади. Когда же он поднялся наверх, то к своему изумлению нашел там Мигуэлото с факелом, Фиамма же исчезла.
– Где донна Фиамма? Ты не видел, она не проходила мимо тебя? – спросил он.
– Нет, ваша светлость, – ответил испуганный комендант, хотя я почти целый час ожидаю вас здесь.
– Это удивительно! – проговорил Цезарь с суеверным ужасом. – Кажется, что она открыла секрет делаться невидимкой. И поистине, она обладает волшебным средством, в самые безумные дни моей любви я не чувствовал к ней такой страсти, как сейчас. Я не уйду из крепости, пока не найду Фиаммы.
– Это то же самое, что искать иголку в стоге сена, – ответил каталонец. – А я должен напомнить вашей светлости, что большое общество, ожидающее вас в вашем новом дворце, уже потеряло терпение.
– Государственные дела задержали нас! Дай мне свой факел! Эта своенравная девчонка не должна играть с огнем, который она зажгла в моем сердце! – нетерпеливо воскликнул Цезарь.
Затем, схватив факел, он долго и усердно искал, но, как и предсказывал Мигуэлото, безуспешно. Не трудно было установить, что Фиамма не убежала в свои комнаты, никто из часовых, мимо которых она должна была проходить, не видел ее.
– Она действительно нашла средство, которым – знай она его раньше – могла бы удержать меня гораздо дольше, чем это случилось, – сказал с досадой Цезарь. – Но позаботься. Мигуэлото, о том, чтобы в следующий раз я увидел ее, или я буду считать тебя ее сообщником. Попроси ее позвать дона Савватия, он наверно обладает удивительными знаниями в сокровенных науках.
С этими словами Цезарь, хотя и неохотно, покинул крепость.
ГЛАВА ХVIII
Тем временем Бембо спешил по направлению дворца Орсини, с одной стороны огорченный решением своего молодого повелителя, с другой же – довольный тем, что избежал опасностей, в которые могли его вовлечь предприятия синьора Альфонсо д'Эсте. После уничтожения Колонна род Орсини стал, несомненно, главою римского дворянства. К ним перешла большая часть владений Колонна. Поэтому неудивительно, что они соперничали с могущественными Борджиа.
Обширный дворец Орсини и весь смежный квартал, были полны их вооруженными союзниками. Среди союзников Бембо нашел Вителлоццо, и более подходящее для своего утонченного вкуса общество в лице Пьетро Медичи и Гвидобальдо, герцога Урбино, и их свиты.
Бембо, как один из спасителей Паоло Орсини нашел в его семье самый горячий прием, но сообщенное им решение иоаннита вызвало искреннее сожаление, хотя Паоло в глубине души не чувствовал особенной печали.
Главные ветви всей большой фамилии Орсини были представлены герцогом Гравина, его братом, архиепископом флорентийским, и еще двумя сыновьями, кроме Паоло, из которых один был кардиналом, а другой – маленьким мальчиком. Орсини и всех их гостей занимала одна мысль – о браке Паоло с Лукрецией. Честолюбие и желание охранить свой дом от хищных намерений Борджиа сделало этот союз господствующим желанием в душе Гравины, а все его союзники смотрели на этот брак, как на единственное ручательство продолжительного мира и своего собственного могущества.
Поведение сира Реджинальда, когда он услышал о решении иоаннита, показалось Бембо странным. Лебофор был видимо изумлен непоколебимостью решения феррарского принца Эсте отказаться от предполагаемого брака с Лукрецией Борджиа и его способностью лишиться такого счастья. Он рассыпался в таких страстных хвалебных гимнах красоте Лукреции, что Бембо с улыбкой напомнил ему, что в Италии любовь растет не так медленно, как на севере. Рыцарь покраснел, как девушка, и Бембо задумался. Но его мимолетное подозрение снова исчезло, когда он заметил, какую искреннюю дружбу питал добродушный и открытый нормандец к Паоло Орсини.
До праздника юбилея оставалось лишь несколько дней, и иоаннит постепенно приходил к убеждению, что его поездка в Рим с намерением собрать доказательства против Лукреции, выясняющие порочность ее натуры, по-видимому, останется безуспешной. Во всяком случае и здесь ему приходилось наталкиваться на очень неопределенные слухи, но весь этот мрак, окружавший Лукрецию, казалось, представлял лишь контраст, от которого еще более увеличивались блеск ее красоты и участие, возбуждаемое к ней богатыми сокровищами ее души. Римский народ боготворил ее исключительно за ее неотразимую красоту и, кроме того, верил, что мягким правлением Александра, заменившим собою жестокую тиранию дворянства, он был обязан исключительно ей. Казалось невозможным найти неопровержимые доказательства, или, хотя бы, только след их. Все, что было достоверно известно, говорило в пользу Лукреции.
Иоаннит в продолжение этого времени редко виделся с Реджинальдом, отчасти потому, что так хотел сам, отчасти потому, что Лебофор был усердно занят с Паоло Орсини военными упражнениями, так как в числе других развлечений на праздниках обязательно должны были состояться турниры, на которых молодой итальянец хотел блеснуть ловкостью и искусством перед обожаемой красавицей. Английские и французские рыцари в этих упражнениях превосходили всех других, и Лебофор, с детства занимавшийся телесными упражнениями, обладал замечательной ловкостью. Иоаннит, принц Альфонсо д'Эсте, был также его учеником и своим искусством был обязан большей частью его урокам. Бембо приходил так часто, как ему позволял принц, и всегда с новыми доказательствами в пользу Лукреции.
Так, он открыл, что она писала стихи, и небольшие стихотворения, которые приписывались ей Пьетро Медичи и другими гостями Орсини, дышали такой грустью, нежностью и благочестием, что иоаннит не мог поверить, что в такой мрачной душе, какую он предполагал у нее, создавались такие образы.
Альфонсо должен был опасаться, что в толпе чужеземных пилигримов его легко могут узнать, и поэтому не снимал своего монашеского одеяния, капюшоном которого он, не вызывая подозрений, мог всегда закрыть лицо.
Последние дни перед началом юбилейных торжеств были посвящены паломниками говенью и исполнению различных обетов. Ступени храма Святого Петра были все время покрыты молящимися, которым нужен был целый день, чтобы подняться на коленях в собор, причем на каждой ступени они читали определенное число молитв. Об испорченности того времени можно судить по количеству закутанных фигур, направлявшихся целыми днями к исповедальне великого исповедника, назначенного только для выслушивания исповедей великих преступлений, разрешение от которых не могли дать обыкновенные священники.
Для Альфонсо это обстоятельство получило новое и необычайное значение, когда он услышал, что на этот пост был назначен духовник Лукреции, и он построил на этом план достижения своей заветной цели.
Великому исповеднику он хотел открыть наполнявший его душу ужас по поводу тех слухов, которые циркулировали о преступных отношениях между Лукрецией, ее отцом – папою Александром VI и ее братом, Цезарем Борджиа, определяемых латинскими стихами:
"По имени Лукреция, действиями Таис,
Александра дочь, его же супруга и невестка",
желал спросить его, представляет ли его, хотя и невольное, подозрение против папы – преступление против церкви, рассчитывая, что один взгляд и простой жест духовника Лукреции могли бы пролить больше света, чем все слова.
Закутавшись в плащ и спустив на лицо капюшон, иоаннит отправился в собор вечером за день до юбилея.
Великий исповедник находился в подземелье, где помещается гробница святого Петра. Альфонсо стоял в числе кающихся в темном коридоре перед ракой святого апостола, и все, что происходило в исповедальне, было видно ему только тогда, когда туда открывались тяжелые массивные двери, чтобы впустить или выпустить кающихся. Драгоценный покров был снят с гробницы, и рака освещалась лишь факелами, которые держали в руках монахи различных национальностей, служившие в то же время, если в том была необходимость, переводчиками великому исповеднику. На самой гробнице стояла черная мраморная урна, а под ней виднелась алебастровая доска, на которой была выгравирована булла юбилейных торжеств. По громадной куче монет всех европейских стран, насыпанной невдалеке от раки, можно было судить о благочестии собравшихся паломников и их национальностях. На простом деревянном стуле, совсем рядом с этим сокровищем, сидел исповедующий, с молитвенно сложенными руками и бледным лицом, более мрачным, чем обыкновенно.
В то время, как Альфонсо терпеливо ждал своей очереди, внезапно раскрылись двери исповедальни, и оттуда скользнула женская фигура. На ее лицо была спущена густая вуаль, и Альфонсо, занятый своими мыслями, не обратил бы на нее внимания, если бы не заметил странного, напряженного взгляда, каким доминиканец провожал ее. Ему показалось, что он как будто знает ее, и она, в свою очередь, словно невольно, сделала изумленный жест, но почти сейчас же ускорила шаги, направляясь к выходу. Однако, иоаннит так заинтересовался этим явлением, что оставил свое первоначальное намерение, и последовал за кающейся. Чтобы не возбуждать подозрения, он старался держаться как можно дальше, пока закутанная незнакомка не исчезла в одном из боковых приделов. Подумав, что она хотела помолиться там, он решил подождать ее возвращения у входа. Но прошло довольно много времени, он потерял терпение, и вошел в придел. Посреди его помещался тускло освещенный алтарь, а рядом с ним – гробница Калликста Третьего из рода Борджиа. Несколько священников служили у алтаря панихиду, а незнакомка стояла перед ним на коленях, объятая молитвенным настроением, или другими, еще более сильными чувствами, потому что Альфонсо слышал ее подавленные рыдания. Но к нему сейчас же неслышными шагами подошел служка, и мягко заявил ему, что донна Лукреция никого не приказывала пускать сюда во время заупокойной обедни по ее убитом брате, герцоге Гандийском.
«Да, она боится, что могут заметить ее безмерное горе, она, грехи которой в ее собственных глазах таковы, что требуют очищения только великим исповедником!» – подумал Альфонсо и, довольный этой тенью подтверждения своих подозрений, медленно направился к подземелью, чтобы пройти к доминиканцу.
Но вдруг он услышал отдаленное пение, и увидел посредине храма приближающуюся процессию. При свете факелов несколько доминиканцев несли знамя инквизиции – красный крест на черном поле с надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Разве ты не женился на этой принцессе! Неужели нам солгали, сообщив о твоем пышном венчании в Орлеане? – возразила Фиамма. – Изменник! Но ты не избежишь моей мести, хотя бы после того мне пришлось погибнуть навеки.
– Что можешь ты сделать, Фиамма? – улыбаясь проговорил Цезарь. – Если бы я боялся твоей мести и если бы любил свою жену, то неужели, ты думаешь, я не сделал бы распоряжения, чтобы тебя заключили в тюрьму?
– А ты уверен, что твое распоряжение было бы исполнено? Неужели ты, жестокий и бессердечный, думаешь, что я не могла бы освободиться от тебя силой волшебства?
– Клянусь святым Петром, ты действительно обладаешь неотразимыми чарами, – воскликнул Цезарь, заключая красавицу против ее воли и объятия. – А разве я не обладаю чарами над тобой? Разве ты не любишь меня, Фиамма? Разве ты не отказалась от небесного блаженства ради меня? Разве не являешься ты талисманом моего могущества и славы, и разве не был бы я без твоей любви и твоей энергии, которая все время пришпоривала меня, до сих пор служителем алтаря, проклинающим свое служение? Кроме того, дорогая возлюбленная, ты вся принадлежишь мне и не можешь причинить мне страдания, не почувствовав их на себе.
– Неужели ты думаешь, Цезарь, что я боюсь твоего могущества или могущества твоего отца? – возразила Фиамма тоном сверхъестественного отчаяния. – Сам ангел своим огненным мечом разрезал бы узы моей неволи, чтобы я могла, собрав весь Рим, объявить перед святой гробницей Петра о твоем преступлении! Мне поверили бы.
– В чем поверили бы тебе? В этой стране Боккаччо поистине нет ничего невероятного в том, что священник мог заблуждаться, а молоденькая монахиня могла сделать открытие, что кровь у нее в жилах горячее льда, – спокойно сказал Цезарь. – Какая была бы для тебя польза возобновлять против меня эти старые обвинения? Ты знаешь, что у инквизиции имеется твое письменное показание, подтвержденное языческим султаном, любовницей которого ты заявила себя в присутствии многочисленных свидетелей.
– Да, чтобы защитить тебя от справедливого позора твоего преступления, чтобы отвратить от тебя мщение благородного брата моего покойного отца! О, Просперо и Фабрицио, какую еще более тяжкую кару желали бы вы навлечь на мою невинную голову? О, древний Колонна, мой знаменитый дед, твое проклятие исполнилось! Безнадежные дни и бессонные ночи, раскаяние, ужас и безутешное, одинокое отчаяние – мои постоянные спутники! О, неверный, нужна ли была еще эта последняя измена, чтобы переполнить чашу моих страданий?
– Почему же ты не осталась у своего языческого спасителя, как ты называешь недостойного почитателя Магомета, оказавшего тебе тогда защиту? – побледнев, сказал Цезарь. – По крайней мере, у меня не было бы причин благодарить его за великодушие, за, то, что он принял на себя весь позор. Последний нисколько не повредил бы ему, а такая красавица как ты, была бы ценным украшением его гарема. Я же должен был бы один перенести всю бурю... И, пожалуй, никто не был бы обманут, кроме меня, глупца, отдавшего свое сокровище на хранение разбойнику.
– Ты говоришь, Цезарь, не то, что думаешь. Нет, нет, ты не смеешь говорить так! – с новой силой воскликнула Фиамма. – И, тем не менее, благородный турок умер так же, как все, которых ты ненавидишь! Цезарь, я хотела видеть тебя, чтобы только сказать тебе, как я ненавижу тебя, как презираю и боюсь тебя... чтобы сказать тебе «прощай навсегда»!
– Что, дочка, убрать ли статую, или заключить ее в мрамор, как велел дон Савватий, чтобы сохранить любовь твоего возлюбленного, и чтобы он всегда возвращался в твои объятия, как птица в гнездо? – спросила Морта.
– Простите меня, Горгоны, что я до сих пор не обнажил перед вами своей головы. Но что скажешь ты, моя Фиамма? Что должны сделать страшные ведьмы? – спросил Цезарь, вперив свой взор в прекрасную жертву.
В груди Фиаммы несколько времени боролись стыд и страсть, гордость и презрение, а ее лицо то горело ярким румянцем, то бледнело, как мрамор. Затем она упала в объятия изменника, и ведьмам не нужно было никакого другого доказательства. Цезарь изливался в страстных уверениях и нежных упреках сомнениям Фиаммы, а обе сестры посредством незаметного механизма покрыли крышкой саркофаг.
– Ты торжествуешь, Цезарь, ты торжествуешь! Но ты ошибаешься во мне. Отныне я буду только твоим другом, твоей советчицей, если хочешь, но никогда больше твоей возлюбленной! – воскликнула Фиамма с новым порывом гнева и стыда. – Теперь уходи, мое сердце тешилось достаточно. Я видела тебя, знаю, что ты ненавидишь меня, и этого довольно. Возвращайся к своей жене, а меня предоставь моему отчаянию, моим одиноким мукам! Я буду стоять на башне и провожать тебя взорами до твоего дворца, и, когда исчезнет в воротах последний факел, я буду знать, что ты думаешь о том, что увидел меня впервые в этих залах моих предков, когда я невинным ребенком сидела у ног своего деда и с беззаботным восторгом плела венок на его седую голову, которую я от горя и стыда свела в могилу!
Это печальное воспоминание тронуло даже сердце Цезаря.
– Нет, дорогая, моя первая и единственная любовь, даже при воспоминании о прошлом я не покину тебя, прежде чем ты не поклянешься мне любить меня так же верно, так же горячо, как тогда! – страстно прошептал он. – Я же клянусь тебе всеми своими надеждами на власть и мщение, что в тот момент, когда не будет больше нужды в ненавистных французах, я отправлю им обратно их дурацкую куклу – свою жену – и еще теснее привяжусь к тебе. Ты будешь моей женой, моей царицей, моей императрицей и разделишь со мной корону Италии!
Фиамма со слезами слушала эти обольстительные речи, но, очевидно, была довольна ими и шепнула несколько непонятных слов суетившимся ведьмам, которые безмолвно кивнули ей головой и удалились.
Она бросила нерешительный взор на Цезаря и стала так поспешно подниматься по лестнице в колонне, что он, не привыкший к ее заворотам, вскоре остался далеко позади. Когда же он поднялся наверх, то к своему изумлению нашел там Мигуэлото с факелом, Фиамма же исчезла.
– Где донна Фиамма? Ты не видел, она не проходила мимо тебя? – спросил он.
– Нет, ваша светлость, – ответил испуганный комендант, хотя я почти целый час ожидаю вас здесь.
– Это удивительно! – проговорил Цезарь с суеверным ужасом. – Кажется, что она открыла секрет делаться невидимкой. И поистине, она обладает волшебным средством, в самые безумные дни моей любви я не чувствовал к ней такой страсти, как сейчас. Я не уйду из крепости, пока не найду Фиаммы.
– Это то же самое, что искать иголку в стоге сена, – ответил каталонец. – А я должен напомнить вашей светлости, что большое общество, ожидающее вас в вашем новом дворце, уже потеряло терпение.
– Государственные дела задержали нас! Дай мне свой факел! Эта своенравная девчонка не должна играть с огнем, который она зажгла в моем сердце! – нетерпеливо воскликнул Цезарь.
Затем, схватив факел, он долго и усердно искал, но, как и предсказывал Мигуэлото, безуспешно. Не трудно было установить, что Фиамма не убежала в свои комнаты, никто из часовых, мимо которых она должна была проходить, не видел ее.
– Она действительно нашла средство, которым – знай она его раньше – могла бы удержать меня гораздо дольше, чем это случилось, – сказал с досадой Цезарь. – Но позаботься. Мигуэлото, о том, чтобы в следующий раз я увидел ее, или я буду считать тебя ее сообщником. Попроси ее позвать дона Савватия, он наверно обладает удивительными знаниями в сокровенных науках.
С этими словами Цезарь, хотя и неохотно, покинул крепость.
ГЛАВА ХVIII
Тем временем Бембо спешил по направлению дворца Орсини, с одной стороны огорченный решением своего молодого повелителя, с другой же – довольный тем, что избежал опасностей, в которые могли его вовлечь предприятия синьора Альфонсо д'Эсте. После уничтожения Колонна род Орсини стал, несомненно, главою римского дворянства. К ним перешла большая часть владений Колонна. Поэтому неудивительно, что они соперничали с могущественными Борджиа.
Обширный дворец Орсини и весь смежный квартал, были полны их вооруженными союзниками. Среди союзников Бембо нашел Вителлоццо, и более подходящее для своего утонченного вкуса общество в лице Пьетро Медичи и Гвидобальдо, герцога Урбино, и их свиты.
Бембо, как один из спасителей Паоло Орсини нашел в его семье самый горячий прием, но сообщенное им решение иоаннита вызвало искреннее сожаление, хотя Паоло в глубине души не чувствовал особенной печали.
Главные ветви всей большой фамилии Орсини были представлены герцогом Гравина, его братом, архиепископом флорентийским, и еще двумя сыновьями, кроме Паоло, из которых один был кардиналом, а другой – маленьким мальчиком. Орсини и всех их гостей занимала одна мысль – о браке Паоло с Лукрецией. Честолюбие и желание охранить свой дом от хищных намерений Борджиа сделало этот союз господствующим желанием в душе Гравины, а все его союзники смотрели на этот брак, как на единственное ручательство продолжительного мира и своего собственного могущества.
Поведение сира Реджинальда, когда он услышал о решении иоаннита, показалось Бембо странным. Лебофор был видимо изумлен непоколебимостью решения феррарского принца Эсте отказаться от предполагаемого брака с Лукрецией Борджиа и его способностью лишиться такого счастья. Он рассыпался в таких страстных хвалебных гимнах красоте Лукреции, что Бембо с улыбкой напомнил ему, что в Италии любовь растет не так медленно, как на севере. Рыцарь покраснел, как девушка, и Бембо задумался. Но его мимолетное подозрение снова исчезло, когда он заметил, какую искреннюю дружбу питал добродушный и открытый нормандец к Паоло Орсини.
До праздника юбилея оставалось лишь несколько дней, и иоаннит постепенно приходил к убеждению, что его поездка в Рим с намерением собрать доказательства против Лукреции, выясняющие порочность ее натуры, по-видимому, останется безуспешной. Во всяком случае и здесь ему приходилось наталкиваться на очень неопределенные слухи, но весь этот мрак, окружавший Лукрецию, казалось, представлял лишь контраст, от которого еще более увеличивались блеск ее красоты и участие, возбуждаемое к ней богатыми сокровищами ее души. Римский народ боготворил ее исключительно за ее неотразимую красоту и, кроме того, верил, что мягким правлением Александра, заменившим собою жестокую тиранию дворянства, он был обязан исключительно ей. Казалось невозможным найти неопровержимые доказательства, или, хотя бы, только след их. Все, что было достоверно известно, говорило в пользу Лукреции.
Иоаннит в продолжение этого времени редко виделся с Реджинальдом, отчасти потому, что так хотел сам, отчасти потому, что Лебофор был усердно занят с Паоло Орсини военными упражнениями, так как в числе других развлечений на праздниках обязательно должны были состояться турниры, на которых молодой итальянец хотел блеснуть ловкостью и искусством перед обожаемой красавицей. Английские и французские рыцари в этих упражнениях превосходили всех других, и Лебофор, с детства занимавшийся телесными упражнениями, обладал замечательной ловкостью. Иоаннит, принц Альфонсо д'Эсте, был также его учеником и своим искусством был обязан большей частью его урокам. Бембо приходил так часто, как ему позволял принц, и всегда с новыми доказательствами в пользу Лукреции.
Так, он открыл, что она писала стихи, и небольшие стихотворения, которые приписывались ей Пьетро Медичи и другими гостями Орсини, дышали такой грустью, нежностью и благочестием, что иоаннит не мог поверить, что в такой мрачной душе, какую он предполагал у нее, создавались такие образы.
Альфонсо должен был опасаться, что в толпе чужеземных пилигримов его легко могут узнать, и поэтому не снимал своего монашеского одеяния, капюшоном которого он, не вызывая подозрений, мог всегда закрыть лицо.
Последние дни перед началом юбилейных торжеств были посвящены паломниками говенью и исполнению различных обетов. Ступени храма Святого Петра были все время покрыты молящимися, которым нужен был целый день, чтобы подняться на коленях в собор, причем на каждой ступени они читали определенное число молитв. Об испорченности того времени можно судить по количеству закутанных фигур, направлявшихся целыми днями к исповедальне великого исповедника, назначенного только для выслушивания исповедей великих преступлений, разрешение от которых не могли дать обыкновенные священники.
Для Альфонсо это обстоятельство получило новое и необычайное значение, когда он услышал, что на этот пост был назначен духовник Лукреции, и он построил на этом план достижения своей заветной цели.
Великому исповеднику он хотел открыть наполнявший его душу ужас по поводу тех слухов, которые циркулировали о преступных отношениях между Лукрецией, ее отцом – папою Александром VI и ее братом, Цезарем Борджиа, определяемых латинскими стихами:
"По имени Лукреция, действиями Таис,
Александра дочь, его же супруга и невестка",
желал спросить его, представляет ли его, хотя и невольное, подозрение против папы – преступление против церкви, рассчитывая, что один взгляд и простой жест духовника Лукреции могли бы пролить больше света, чем все слова.
Закутавшись в плащ и спустив на лицо капюшон, иоаннит отправился в собор вечером за день до юбилея.
Великий исповедник находился в подземелье, где помещается гробница святого Петра. Альфонсо стоял в числе кающихся в темном коридоре перед ракой святого апостола, и все, что происходило в исповедальне, было видно ему только тогда, когда туда открывались тяжелые массивные двери, чтобы впустить или выпустить кающихся. Драгоценный покров был снят с гробницы, и рака освещалась лишь факелами, которые держали в руках монахи различных национальностей, служившие в то же время, если в том была необходимость, переводчиками великому исповеднику. На самой гробнице стояла черная мраморная урна, а под ней виднелась алебастровая доска, на которой была выгравирована булла юбилейных торжеств. По громадной куче монет всех европейских стран, насыпанной невдалеке от раки, можно было судить о благочестии собравшихся паломников и их национальностях. На простом деревянном стуле, совсем рядом с этим сокровищем, сидел исповедующий, с молитвенно сложенными руками и бледным лицом, более мрачным, чем обыкновенно.
В то время, как Альфонсо терпеливо ждал своей очереди, внезапно раскрылись двери исповедальни, и оттуда скользнула женская фигура. На ее лицо была спущена густая вуаль, и Альфонсо, занятый своими мыслями, не обратил бы на нее внимания, если бы не заметил странного, напряженного взгляда, каким доминиканец провожал ее. Ему показалось, что он как будто знает ее, и она, в свою очередь, словно невольно, сделала изумленный жест, но почти сейчас же ускорила шаги, направляясь к выходу. Однако, иоаннит так заинтересовался этим явлением, что оставил свое первоначальное намерение, и последовал за кающейся. Чтобы не возбуждать подозрения, он старался держаться как можно дальше, пока закутанная незнакомка не исчезла в одном из боковых приделов. Подумав, что она хотела помолиться там, он решил подождать ее возвращения у входа. Но прошло довольно много времени, он потерял терпение, и вошел в придел. Посреди его помещался тускло освещенный алтарь, а рядом с ним – гробница Калликста Третьего из рода Борджиа. Несколько священников служили у алтаря панихиду, а незнакомка стояла перед ним на коленях, объятая молитвенным настроением, или другими, еще более сильными чувствами, потому что Альфонсо слышал ее подавленные рыдания. Но к нему сейчас же неслышными шагами подошел служка, и мягко заявил ему, что донна Лукреция никого не приказывала пускать сюда во время заупокойной обедни по ее убитом брате, герцоге Гандийском.
«Да, она боится, что могут заметить ее безмерное горе, она, грехи которой в ее собственных глазах таковы, что требуют очищения только великим исповедником!» – подумал Альфонсо и, довольный этой тенью подтверждения своих подозрений, медленно направился к подземелью, чтобы пройти к доминиканцу.
Но вдруг он услышал отдаленное пение, и увидел посредине храма приближающуюся процессию. При свете факелов несколько доминиканцев несли знамя инквизиции – красный крест на черном поле с надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65