– Я у вас человек новый, – продолжала она тем же домашним голосом, – многого я еще не знаю. Но, может быть, потому и вижу многое… Вам по четырнадцать-пятнадцать лет, и, допустим, вы уже не дети. Но всего лишь подростки. Взрослыми вам быть еще рано! А я видела вас вчера в парке до часу ночи! На танцплощадке! – Глаза Софьи Терентьевны сделались изумленными, беспомощными. – Среди пьяниц, матерщины. Особенно много было девочек. А как вы танцевали! Разве это называется танцем? Топчетесь на одном месте или, обнявшись, ходите через всю площадку из угла в угол. Простите, но это очень похоже на стадо в загоне.
Девчонки сникли, точно придавленные. Минуту или две в классе стояла непонятная тишина, потом исподволь от последних парт к первым стало нарастать гудение.
– Я считаю, что с наступлением темноты делать вам в парке нечего! Разве вы не можете найти себе другие занятия, подобающие вашему возрасту – прежде всего и людям культурным – вообще. А то мальчики шныряют по кустам, какие-то свисты в темноте, девочки топчутся, воображая, что танцуют…
– Надо для них школу танцев открыть! – встряхнув своим роскошным чубом, предложил Сережа Дремов.
Софья Терентьевна восприняла его реплику серьезно.
– Школу не школу, а учиться танцевать надо, конечно. Но не для того, чтобы танцевать с пьяными мужчинами в парке.
– А где же танцевать?
Реплики теперь посыпались одна за другой.
– Здесь! – ответила Софья Терентьевна. – В школе. Тем более, что все это не случайность: я заметила – даже в кино вы ходите не на дневной сеанс, а обязательно вечером. Есть в этом смысл?
– А мелюзга днем не дает слушать!
– Ну, знаете… – Софья Терентьевна разрумянилась и стала еще красивее. Именно поэтому упреки ее звучали вдвойне обидно. – Я думаю, нет смысла доказывать вам, что не из-за малышей вы игнорируете дневные сеансы!..
Надежда Филипповна вошла в класс во время перемены, когда урок физики уже закончился, но спор еще не утих. Софья Терентьевна быстренько закруглила разговор, извинилась перед Надеждой Филипповной, что задержала класс дольше положенного, и урок литературы начался, по существу, без перерыва.
Уроженке Холмогор Надежде Филипповне было уже сорок девять лет, и около двадцати из них она проработала в ермолаевской школе – с той самой поры, как овдовела. А до того Надежда Филипповна жила где-то в Сибири. Муж ее, археолог, умер от воспаления легких, не оставив после себя детей. Надежда Филипповна вернулась на свою забытую родину, к матери, которая за время ее отсутствия переселилась в Ермолаевку. Но мать вскоре тоже умерла, и с тех пор Надежда Филипповна жила в одиночестве. Не то чтобы у нее не появлялось возможности обзавестись новой семьей, но первые годы удерживала от этого шага очищенная временем память о муже, потом – война, а потом вдруг оказалось – все поздно и ни к чему. Минимум забот о домашнем очаге и одиночество наложили свой отпечаток на ее характер, образ жизни и даже внешность. Почти седая, с грустными, всегда чуточку озабоченными глазами, жила Надежда Филипповна затворницей, большую часть времени отдавая школе, тетрадям, а досуг – книгам, которые выписывала из области, из Москвы, из Ленинграда. Летние каникулы Надежда Филипповна проводила здесь же, в селе, никуда не выезжая, и от избытка свободного времени самостоятельно овладела двумя языками: французским и английским, о чем знал, может быть, лишь директор Антон Сергеевич…
Весной и летом Надежда Филипповна всегда молодела, сменяя свои старушечьи наряды на более легкие. А во время учебного года носила, как правило, темную юбку и теплый шерстяной жакет.
Разговор, что затеяла Софья Терентьевна и конец которого Надежда Филипповна услышала, войдя в класс, не на шутку обеспокоил ее. Она впервые подумала вдруг, что постарела, вросла в будни и перестала задумываться, даже замечать многое из того, что, возможно, обязана бы заметить, над чем обязана задумываться. Так в обиходе перестают иногда замечать вещь, которая никому не нужна, но которая давно стала частью быта, естественной и вроде неотъемлемой. Надежда Филипповна вспомнила почему-то пепельницу, что стояла в ее доме на трехногом столике, рядом с вазой для цветов. Этой чугунной пепельницей в виде полусогнутой человеческой ладони никто никогда не пользовался, она не была даже памятью о муже, потому что муж не курил, и каким образом она попала в дом, Надежда Филипповна не знала, но, стирая ежеутренне пыль в комнатах, она тщательно протирала и эту громоздкую пепельницу, всегда мельком думая, что та занимает слишком много места. Однако ни разу и в голову не пришло хозяйке, что пепельницу давным-давно надо подарить какому-нибудь заядлому курильщику или попросту выкинуть.
Вот так же, сколько помнит Надежда Филипповна, из года в год ходили ее ученики в парк, на танцы, в кино, возвращаясь домой за полночь, и настолько обыденным воспринималось это, что не возникало мысли о существовании какой-то проблемы. А проблема, выходит, существовала… Или ее можно вот так вот взять и создать? Из ничего?
Именно с разговора о танцах начался урок Надежды Филипповны после того, как физичка вышла из класса, а разгоряченные спором ученики потребовали у нее разъяснения: можно им бывать в парке или нельзя, дети они или не дети, если многие ровесники их уже работают, некоторые поступили в техникум.
Она ответила уклончиво:
– Танцы можно устраивать в школе…
– А! – пренебрежительно воскликнула Ритка.
И в глазах других своих воспитанников Надежда Филипповна прочитала то же недвусмысленное «А!». Она знала, отчего это. Обстановка школы, сам вид классных дверей, парт настраивали на определенный лад, тогда как в парке – запах хвои, сумерки, близость пруда, оркестр… и обязательная взрослость отношений. «Но это же…» – она даже про себя не нашла точных слов, чтобы определить, что это значило. Однако все было именно так: дети становились взрослыми. И безрассудно стремились к этому…
А безрассудно ли?
– Если бы на танцплощадке вы собирались одни, сверстники, – другое дело, – сказала Надежда Филипповна. – Но ведь там действительно взрослые. И бывают пьянки, бывают драки…
«Ах, – подумала она, – все это ерунда! Я обманываю их и себя. Как раз то, что взрослые рядом, как раз видимость равенства…»
И, воспользовавшись тем, что ученики ее заспорили между собой, Надежда Филипповна ухватилась за спасительную соломинку:
– Давайте поговорим об этом в другой раз, а сейчас все-таки перейдем к уроку.
Класс довольно быстро успокоился. А Надежда Филипповна подумала о том, как легко обмануть их видимостью своей мудрости, не сказав по существу ничего, лишь сделав умное лицо и произнеся фразу тоном наставника… А может, и нельзя обмануть?
* * *
Димка нервничал на уроках. Вчера он без всяких колебаний уверовал, что, поскольку между ним и Ксаной появилась общая тайна, они теперь связаны ею. И с нетерпением ждал сегодняшних занятий.
Он слушал объяснения учителей, разговаривал с Валеркой, но внимание его так или иначе все время было сосредоточено на Ксане: обернется она или не обернется…
Но Ксана вошла в класс перед самым звонком, села за парту и в течение целого урока ни разу не шелохнулась. Когда надо было что-нибудь записать, она только слегка наклоняла голову.
Затеянный учителями разговор был, скорее всего, безразличен ей, как и существование Димки: есть он или нет его…
Это наконец разозлило Димку. И начиная с третьего урока он почти не обращал внимания ни на новую голубую кофточку Ксаны, ни на белый шелковый воротничок под темной косой…
А после большой перемены обнаружил в своей парте нацарапанное кривыми печатными буквами послание:
«Вы мне нравитесь. Записку никому не давайте читать, порвите».
Димка сунул записку в карман и слегка покраснел, взглядывая на передние парты.
Потом спохватился, что его могли разыграть этой анонимкой, выложил письмо на стол. «Кто?» – нацарапал он прямо на парте.
Валерка оглядел класс и пожал плечами.
Судя по записке, что получил Димка, в восьмом классе к концу занятий успешно забыли о разговоре, который состоялся утром. Но в канцелярии, как по неизвестным причинам называли здесь учительскую, утренний спор имел продолжение.
Первой неосторожно затронула его Надежда Филипповна. Однако Софья Терентьевна будто ждала этого. Кроме них, в канцелярии находились еще трое: директор Антон Сергеевич, молоденькая географичка Валя, прошлогодняя выпускница Харьковского пединститута, и математик Павел Петрович, чьи мысли, казалось, от рождения витали в области абстрактных математических связей, и все земное интересовало его лишь тогда, когда затрагивало его буквально, как пенек на дороге, о который можно споткнуться.
– Вы начали сегодня любопытный разговор, Софья Терентьевна, – отыскивая в шкафу сборник упражнений по синтаксису и орфографии, будто между прочим, заметила Надежда Филипповна; в душе она полагала, что до того, как начать этот разговор, имело смысл посоветоваться хотя бы с ней, классным руководителем, и потому не сдержалась.
– Не столько любопытный, Надежда Филипповна, сколько необходимый, – ответила Софья Терентьевна, выпрямляясь на табурете и движением головы откидывая тяжелые волосы.
Канцелярия была довольно просторной: шесть столов, четыре застекленных шкафа с книгами, железный сейф для неизвестных целей, мягкое кресло в углу, занятое, по обыкновению, Павлом Петровичем, то ли думающим, то ли дремлющим…
– Не знаю, право… – Надежда Филипповна взглянула на Софью Терентьевну. – Парк – это наш центр, и спросите у стариков: вся жизнь у них связана с этим парком, тем более – молодость…
– О чем это вы, барышни? – поинтересовался директор Антон Сергеевич, переводя взгляд с одной на другую.
Антону Сергеевичу было уже под шестьдесят, и в школе он работал еще до того, как появилась в Ермолаевке Надежда Филипповна.
Надо сказать, что ермолаевская десятилетка славилась опытными учителями на весь район, если не на всю область, и выпускники ее не уступали в знаниях горожанам.
Софью Терентьевну передернуло фамильярное «барышни», но виду она не подала.
– Я говорила с учениками о танцах, – разъяснила Софья Терентьевна. – Они толкутся в парке чуть ли не до зари, мальчишки, девчонки.
– Вот как… – неопределенно заметил Антон Сергеевич.
Павел Петрович дремал. Географичка Валя с любопытством прислушивалась.
– Я ничего не имею против вашей инициативы, – сухо проговорила Надежда Филипповна. И тут же добавила менее официально: – Я думаю только, что вам, как человеку новому у нас, нужно бы сначала приглядеться к жизни людей, к традициям…
– Традиции можно ломать, Надежда Филипповна. – Софья Терентьевна улыбнулась, придавая своим словам характер вовсе уж дружеской беседы. – А с детьми я работаю почти пятнадцать лет.
– Я в общей сложности больше тридцати… – сказала Надежда Филипповна и, отвернувшись к шкафу, вздохнула.
Губы Софьи Терентьевны на какое-то мгновение сомкнулись в тонкую, упрямую складку, и в молчании, которое сопутствовало этому непроизвольному движению, Надежда Филипповна угадала ответ: «Можно проработать сто лет и заплесневеть, ничего не делая, а можно в один год перевернуть землю, если ты молод, если кончил не ликбез, а соответствующий институт, если полон благородных стремлений, если достает энергии…» Но Софья Терентьевна подавила в себе желание ответить колкостью. Сказала:
– Надеюсь, никто не будет защищать такую, например, традицию, какую я наблюдала вчера: мальчишки (из нашей же школы, наверно?), которые играют на этих своих трубах, курят в перерывах! Курят, прямо не скрываясь ни от кого!
«Курят… – уныло подумала Надежда Филипповна. – Дома не решаются, в школе не решаются, а там, сопляки, дымят!»
– Ладно, ладно, – опять вмешался Антон Сергеевич. – Давайте не будем разводить дискуссии сейчас. Вопрос это серьезный, как-нибудь соберемся и поговорим.
Ох, до чего же не любил Антон Сергеевич, когда учителя ссорились, даже если ссоры сопровождались дружественными улыбками!
Софья Терентьевна захлопнула журнал, который просматривала до этого. Захлопнула не то чтобы резко, но довольно решительно, как бы подчеркивая этим, что надо не говорить, а действовать.
Хорошенькая географичка Валя с трудом подавила вздох. Вот уже целый год она старательно пыталась выполнить указание своих институтских наставников, то есть «полностью врасти в жизнь школы», но это ей до сих пор никак не удавалось. Пожалуйста: люди затронули очень важную тему, а у нее нет никакого собственного мнения, чтобы высказать его.
Павел Петрович приподнял веки и медленно оглядел всех: Антона Сергеевича, Софью Терентьевну, Надежду Филипповну. Вечно он так: сидит, вроде его нет, а сам слушает, делает какие-то выводы… и чаще всего оставляет их при себе.
Вопрос о юных любителях танцев остался до неопределенного времени открытым.
* * *
Сразу после уроков Димка взял велосипед и кружным путем, чтобы не заезжать в Ермолаевку, – через Холмогоры, мимо колхозных выгонов – уехал в лес.
Он хорошо запомнил, где надо поворачивать направо, где налево по едва заметной тропинке между деревьями, и вышел на поляну.
Все так же млели под солнцем прозрачные ковыли. То зелеными, то розовыми искрами вспыхивал камень, небрежно отшлифованный родником, наверное, еще до происхождения человека. Как и вчера, блекло в опаленном куполе неба знойное солнце. И, как накануне, цепенел в искристых оковах паутины лес… Но все на этот раз было не как тогда, а по-другому.
Велосипед свой Димка положил в траву и некоторое время сидел на камне, потом лег, заложив руки за голову. Деревья вокруг стали от этого еще выше, и показалось Димке, что земля да и сам он – где-то, крохотные, далеко внизу, а голубизна – это не воздух, это какая-то неведомая плотность, густая, текучая; и недосягаемые для него вершины деревьев купаются в этой голубизне.
Потом Димка опять сел. Прошло уже, наверное, больше часу, и в спадающем зное лес начал мало-помалу оживать: то прошуршит листвой от неприметного ветерка, то словно вздохнет весь и огласится вороньим криком… А потом где-то запел жаворонок.
Димка отщипнул от ковыля из-под ног один в пушистых ворсинках стебелек и без интереса еще раз убедился, что абсолютно ничего примечательного в ковыле этом нет… Достал из кармана записку и разорвал ее. Клочки бумаги рассыпались по траве, как новогодний «снежок». В безветрии они могли пролежать здесь до следующего оледенения. Пришлось Димке собрать кусочки послания и каблуком тщательно вдавить их в землю.
Когда следы его визита на поляну были уничтожены, Димка поднял велосипед и решительно зашагал прочь от камня. Но у опушки еще раз остановился… Пыльная дорога вниз – до самых домиков, до белого журавля у колодца и дальше – была пустынна.
Валерка, сидя на крыльце, ел окрошку. Хлеб на газете, рядом с ним, клевали цыплята. Димка вспомнил, что ему некогда было пообедать после школы, и от предложенного Валеркой угощения не отказался.
Квас в окрошке был, что называется, «вырви глаз» – настоящий, без привкуса сладости.
– На дамбу ездил? – спросил Валерка.
– Так, прокатился… – И Димка показал рукой от Шахт: через Холмогоры, лес, домики за парком.
В недоеденную Валеркой окрошку свалился цыпленок, закричал. Валерка выбросил его на крыльцо, легонько поддев ладонью. Неразумный утопленник отряхнулся и снова полез к тарелке.
Настроение у Димки было никудышное. И хоть он твердил про себя, что ему все безразлично, жизнь впервые не вызывала радости…
– Что, теперь, значит, в парк запретят ходить? – сказал Димка.
– Почему?
– Ну, что физичка говорила…
– А куда же еще ходить? – вопросом на вопрос ответил Валерка.
Чем занять себя на оставшееся до вечера время, оба не знали и приумолкли, думая каждый о своем.
* * *
Солнце уже окрасило окна в розовый цвет, и село наполнилось вечерними звуками, когда в район домиков заглянул Валерка. Ксана увидела его из окна и вышла на улицу. Минут десять посидели рядом на завалинке.
Мать в сарае доила корову. А холмогоровское стадо еще только поднималось по склону Долгой горы от речки. В вечернем воздухе слышно было нетерпеливое мычание отяжелевших за день коров, крики пастуха деда Василия: «Ган-ну!.. Куда пошла?!», короткое, как выстрел, щёлканье бича. А из дворов уже выходили хозяйки с подойниками и призывно, ласково торопили: «Я-агодка!.. Я-агодка!..», «Буре-он!.. Буре-он!..». И вдруг: «Манька, тварь, опять я за тобой гоняться буду?!»
– Не приходил дядя Митя? – спросил Валерка.
Ксана покачала головой:
– Нет…
– А у меня Димка был, в лес ездил…
Она не ответила.
– Ты со вчера какая-то… ну… Из-за дяди Мити? – спросил Валерка.
– Не знаю… – сказала Ксана. – А ты что, грустным не бываешь?
– Бываю, – сказал Валерка.
– Ну вот… Все бывают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Девчонки сникли, точно придавленные. Минуту или две в классе стояла непонятная тишина, потом исподволь от последних парт к первым стало нарастать гудение.
– Я считаю, что с наступлением темноты делать вам в парке нечего! Разве вы не можете найти себе другие занятия, подобающие вашему возрасту – прежде всего и людям культурным – вообще. А то мальчики шныряют по кустам, какие-то свисты в темноте, девочки топчутся, воображая, что танцуют…
– Надо для них школу танцев открыть! – встряхнув своим роскошным чубом, предложил Сережа Дремов.
Софья Терентьевна восприняла его реплику серьезно.
– Школу не школу, а учиться танцевать надо, конечно. Но не для того, чтобы танцевать с пьяными мужчинами в парке.
– А где же танцевать?
Реплики теперь посыпались одна за другой.
– Здесь! – ответила Софья Терентьевна. – В школе. Тем более, что все это не случайность: я заметила – даже в кино вы ходите не на дневной сеанс, а обязательно вечером. Есть в этом смысл?
– А мелюзга днем не дает слушать!
– Ну, знаете… – Софья Терентьевна разрумянилась и стала еще красивее. Именно поэтому упреки ее звучали вдвойне обидно. – Я думаю, нет смысла доказывать вам, что не из-за малышей вы игнорируете дневные сеансы!..
Надежда Филипповна вошла в класс во время перемены, когда урок физики уже закончился, но спор еще не утих. Софья Терентьевна быстренько закруглила разговор, извинилась перед Надеждой Филипповной, что задержала класс дольше положенного, и урок литературы начался, по существу, без перерыва.
Уроженке Холмогор Надежде Филипповне было уже сорок девять лет, и около двадцати из них она проработала в ермолаевской школе – с той самой поры, как овдовела. А до того Надежда Филипповна жила где-то в Сибири. Муж ее, археолог, умер от воспаления легких, не оставив после себя детей. Надежда Филипповна вернулась на свою забытую родину, к матери, которая за время ее отсутствия переселилась в Ермолаевку. Но мать вскоре тоже умерла, и с тех пор Надежда Филипповна жила в одиночестве. Не то чтобы у нее не появлялось возможности обзавестись новой семьей, но первые годы удерживала от этого шага очищенная временем память о муже, потом – война, а потом вдруг оказалось – все поздно и ни к чему. Минимум забот о домашнем очаге и одиночество наложили свой отпечаток на ее характер, образ жизни и даже внешность. Почти седая, с грустными, всегда чуточку озабоченными глазами, жила Надежда Филипповна затворницей, большую часть времени отдавая школе, тетрадям, а досуг – книгам, которые выписывала из области, из Москвы, из Ленинграда. Летние каникулы Надежда Филипповна проводила здесь же, в селе, никуда не выезжая, и от избытка свободного времени самостоятельно овладела двумя языками: французским и английским, о чем знал, может быть, лишь директор Антон Сергеевич…
Весной и летом Надежда Филипповна всегда молодела, сменяя свои старушечьи наряды на более легкие. А во время учебного года носила, как правило, темную юбку и теплый шерстяной жакет.
Разговор, что затеяла Софья Терентьевна и конец которого Надежда Филипповна услышала, войдя в класс, не на шутку обеспокоил ее. Она впервые подумала вдруг, что постарела, вросла в будни и перестала задумываться, даже замечать многое из того, что, возможно, обязана бы заметить, над чем обязана задумываться. Так в обиходе перестают иногда замечать вещь, которая никому не нужна, но которая давно стала частью быта, естественной и вроде неотъемлемой. Надежда Филипповна вспомнила почему-то пепельницу, что стояла в ее доме на трехногом столике, рядом с вазой для цветов. Этой чугунной пепельницей в виде полусогнутой человеческой ладони никто никогда не пользовался, она не была даже памятью о муже, потому что муж не курил, и каким образом она попала в дом, Надежда Филипповна не знала, но, стирая ежеутренне пыль в комнатах, она тщательно протирала и эту громоздкую пепельницу, всегда мельком думая, что та занимает слишком много места. Однако ни разу и в голову не пришло хозяйке, что пепельницу давным-давно надо подарить какому-нибудь заядлому курильщику или попросту выкинуть.
Вот так же, сколько помнит Надежда Филипповна, из года в год ходили ее ученики в парк, на танцы, в кино, возвращаясь домой за полночь, и настолько обыденным воспринималось это, что не возникало мысли о существовании какой-то проблемы. А проблема, выходит, существовала… Или ее можно вот так вот взять и создать? Из ничего?
Именно с разговора о танцах начался урок Надежды Филипповны после того, как физичка вышла из класса, а разгоряченные спором ученики потребовали у нее разъяснения: можно им бывать в парке или нельзя, дети они или не дети, если многие ровесники их уже работают, некоторые поступили в техникум.
Она ответила уклончиво:
– Танцы можно устраивать в школе…
– А! – пренебрежительно воскликнула Ритка.
И в глазах других своих воспитанников Надежда Филипповна прочитала то же недвусмысленное «А!». Она знала, отчего это. Обстановка школы, сам вид классных дверей, парт настраивали на определенный лад, тогда как в парке – запах хвои, сумерки, близость пруда, оркестр… и обязательная взрослость отношений. «Но это же…» – она даже про себя не нашла точных слов, чтобы определить, что это значило. Однако все было именно так: дети становились взрослыми. И безрассудно стремились к этому…
А безрассудно ли?
– Если бы на танцплощадке вы собирались одни, сверстники, – другое дело, – сказала Надежда Филипповна. – Но ведь там действительно взрослые. И бывают пьянки, бывают драки…
«Ах, – подумала она, – все это ерунда! Я обманываю их и себя. Как раз то, что взрослые рядом, как раз видимость равенства…»
И, воспользовавшись тем, что ученики ее заспорили между собой, Надежда Филипповна ухватилась за спасительную соломинку:
– Давайте поговорим об этом в другой раз, а сейчас все-таки перейдем к уроку.
Класс довольно быстро успокоился. А Надежда Филипповна подумала о том, как легко обмануть их видимостью своей мудрости, не сказав по существу ничего, лишь сделав умное лицо и произнеся фразу тоном наставника… А может, и нельзя обмануть?
* * *
Димка нервничал на уроках. Вчера он без всяких колебаний уверовал, что, поскольку между ним и Ксаной появилась общая тайна, они теперь связаны ею. И с нетерпением ждал сегодняшних занятий.
Он слушал объяснения учителей, разговаривал с Валеркой, но внимание его так или иначе все время было сосредоточено на Ксане: обернется она или не обернется…
Но Ксана вошла в класс перед самым звонком, села за парту и в течение целого урока ни разу не шелохнулась. Когда надо было что-нибудь записать, она только слегка наклоняла голову.
Затеянный учителями разговор был, скорее всего, безразличен ей, как и существование Димки: есть он или нет его…
Это наконец разозлило Димку. И начиная с третьего урока он почти не обращал внимания ни на новую голубую кофточку Ксаны, ни на белый шелковый воротничок под темной косой…
А после большой перемены обнаружил в своей парте нацарапанное кривыми печатными буквами послание:
«Вы мне нравитесь. Записку никому не давайте читать, порвите».
Димка сунул записку в карман и слегка покраснел, взглядывая на передние парты.
Потом спохватился, что его могли разыграть этой анонимкой, выложил письмо на стол. «Кто?» – нацарапал он прямо на парте.
Валерка оглядел класс и пожал плечами.
Судя по записке, что получил Димка, в восьмом классе к концу занятий успешно забыли о разговоре, который состоялся утром. Но в канцелярии, как по неизвестным причинам называли здесь учительскую, утренний спор имел продолжение.
Первой неосторожно затронула его Надежда Филипповна. Однако Софья Терентьевна будто ждала этого. Кроме них, в канцелярии находились еще трое: директор Антон Сергеевич, молоденькая географичка Валя, прошлогодняя выпускница Харьковского пединститута, и математик Павел Петрович, чьи мысли, казалось, от рождения витали в области абстрактных математических связей, и все земное интересовало его лишь тогда, когда затрагивало его буквально, как пенек на дороге, о который можно споткнуться.
– Вы начали сегодня любопытный разговор, Софья Терентьевна, – отыскивая в шкафу сборник упражнений по синтаксису и орфографии, будто между прочим, заметила Надежда Филипповна; в душе она полагала, что до того, как начать этот разговор, имело смысл посоветоваться хотя бы с ней, классным руководителем, и потому не сдержалась.
– Не столько любопытный, Надежда Филипповна, сколько необходимый, – ответила Софья Терентьевна, выпрямляясь на табурете и движением головы откидывая тяжелые волосы.
Канцелярия была довольно просторной: шесть столов, четыре застекленных шкафа с книгами, железный сейф для неизвестных целей, мягкое кресло в углу, занятое, по обыкновению, Павлом Петровичем, то ли думающим, то ли дремлющим…
– Не знаю, право… – Надежда Филипповна взглянула на Софью Терентьевну. – Парк – это наш центр, и спросите у стариков: вся жизнь у них связана с этим парком, тем более – молодость…
– О чем это вы, барышни? – поинтересовался директор Антон Сергеевич, переводя взгляд с одной на другую.
Антону Сергеевичу было уже под шестьдесят, и в школе он работал еще до того, как появилась в Ермолаевке Надежда Филипповна.
Надо сказать, что ермолаевская десятилетка славилась опытными учителями на весь район, если не на всю область, и выпускники ее не уступали в знаниях горожанам.
Софью Терентьевну передернуло фамильярное «барышни», но виду она не подала.
– Я говорила с учениками о танцах, – разъяснила Софья Терентьевна. – Они толкутся в парке чуть ли не до зари, мальчишки, девчонки.
– Вот как… – неопределенно заметил Антон Сергеевич.
Павел Петрович дремал. Географичка Валя с любопытством прислушивалась.
– Я ничего не имею против вашей инициативы, – сухо проговорила Надежда Филипповна. И тут же добавила менее официально: – Я думаю только, что вам, как человеку новому у нас, нужно бы сначала приглядеться к жизни людей, к традициям…
– Традиции можно ломать, Надежда Филипповна. – Софья Терентьевна улыбнулась, придавая своим словам характер вовсе уж дружеской беседы. – А с детьми я работаю почти пятнадцать лет.
– Я в общей сложности больше тридцати… – сказала Надежда Филипповна и, отвернувшись к шкафу, вздохнула.
Губы Софьи Терентьевны на какое-то мгновение сомкнулись в тонкую, упрямую складку, и в молчании, которое сопутствовало этому непроизвольному движению, Надежда Филипповна угадала ответ: «Можно проработать сто лет и заплесневеть, ничего не делая, а можно в один год перевернуть землю, если ты молод, если кончил не ликбез, а соответствующий институт, если полон благородных стремлений, если достает энергии…» Но Софья Терентьевна подавила в себе желание ответить колкостью. Сказала:
– Надеюсь, никто не будет защищать такую, например, традицию, какую я наблюдала вчера: мальчишки (из нашей же школы, наверно?), которые играют на этих своих трубах, курят в перерывах! Курят, прямо не скрываясь ни от кого!
«Курят… – уныло подумала Надежда Филипповна. – Дома не решаются, в школе не решаются, а там, сопляки, дымят!»
– Ладно, ладно, – опять вмешался Антон Сергеевич. – Давайте не будем разводить дискуссии сейчас. Вопрос это серьезный, как-нибудь соберемся и поговорим.
Ох, до чего же не любил Антон Сергеевич, когда учителя ссорились, даже если ссоры сопровождались дружественными улыбками!
Софья Терентьевна захлопнула журнал, который просматривала до этого. Захлопнула не то чтобы резко, но довольно решительно, как бы подчеркивая этим, что надо не говорить, а действовать.
Хорошенькая географичка Валя с трудом подавила вздох. Вот уже целый год она старательно пыталась выполнить указание своих институтских наставников, то есть «полностью врасти в жизнь школы», но это ей до сих пор никак не удавалось. Пожалуйста: люди затронули очень важную тему, а у нее нет никакого собственного мнения, чтобы высказать его.
Павел Петрович приподнял веки и медленно оглядел всех: Антона Сергеевича, Софью Терентьевну, Надежду Филипповну. Вечно он так: сидит, вроде его нет, а сам слушает, делает какие-то выводы… и чаще всего оставляет их при себе.
Вопрос о юных любителях танцев остался до неопределенного времени открытым.
* * *
Сразу после уроков Димка взял велосипед и кружным путем, чтобы не заезжать в Ермолаевку, – через Холмогоры, мимо колхозных выгонов – уехал в лес.
Он хорошо запомнил, где надо поворачивать направо, где налево по едва заметной тропинке между деревьями, и вышел на поляну.
Все так же млели под солнцем прозрачные ковыли. То зелеными, то розовыми искрами вспыхивал камень, небрежно отшлифованный родником, наверное, еще до происхождения человека. Как и вчера, блекло в опаленном куполе неба знойное солнце. И, как накануне, цепенел в искристых оковах паутины лес… Но все на этот раз было не как тогда, а по-другому.
Велосипед свой Димка положил в траву и некоторое время сидел на камне, потом лег, заложив руки за голову. Деревья вокруг стали от этого еще выше, и показалось Димке, что земля да и сам он – где-то, крохотные, далеко внизу, а голубизна – это не воздух, это какая-то неведомая плотность, густая, текучая; и недосягаемые для него вершины деревьев купаются в этой голубизне.
Потом Димка опять сел. Прошло уже, наверное, больше часу, и в спадающем зное лес начал мало-помалу оживать: то прошуршит листвой от неприметного ветерка, то словно вздохнет весь и огласится вороньим криком… А потом где-то запел жаворонок.
Димка отщипнул от ковыля из-под ног один в пушистых ворсинках стебелек и без интереса еще раз убедился, что абсолютно ничего примечательного в ковыле этом нет… Достал из кармана записку и разорвал ее. Клочки бумаги рассыпались по траве, как новогодний «снежок». В безветрии они могли пролежать здесь до следующего оледенения. Пришлось Димке собрать кусочки послания и каблуком тщательно вдавить их в землю.
Когда следы его визита на поляну были уничтожены, Димка поднял велосипед и решительно зашагал прочь от камня. Но у опушки еще раз остановился… Пыльная дорога вниз – до самых домиков, до белого журавля у колодца и дальше – была пустынна.
Валерка, сидя на крыльце, ел окрошку. Хлеб на газете, рядом с ним, клевали цыплята. Димка вспомнил, что ему некогда было пообедать после школы, и от предложенного Валеркой угощения не отказался.
Квас в окрошке был, что называется, «вырви глаз» – настоящий, без привкуса сладости.
– На дамбу ездил? – спросил Валерка.
– Так, прокатился… – И Димка показал рукой от Шахт: через Холмогоры, лес, домики за парком.
В недоеденную Валеркой окрошку свалился цыпленок, закричал. Валерка выбросил его на крыльцо, легонько поддев ладонью. Неразумный утопленник отряхнулся и снова полез к тарелке.
Настроение у Димки было никудышное. И хоть он твердил про себя, что ему все безразлично, жизнь впервые не вызывала радости…
– Что, теперь, значит, в парк запретят ходить? – сказал Димка.
– Почему?
– Ну, что физичка говорила…
– А куда же еще ходить? – вопросом на вопрос ответил Валерка.
Чем занять себя на оставшееся до вечера время, оба не знали и приумолкли, думая каждый о своем.
* * *
Солнце уже окрасило окна в розовый цвет, и село наполнилось вечерними звуками, когда в район домиков заглянул Валерка. Ксана увидела его из окна и вышла на улицу. Минут десять посидели рядом на завалинке.
Мать в сарае доила корову. А холмогоровское стадо еще только поднималось по склону Долгой горы от речки. В вечернем воздухе слышно было нетерпеливое мычание отяжелевших за день коров, крики пастуха деда Василия: «Ган-ну!.. Куда пошла?!», короткое, как выстрел, щёлканье бича. А из дворов уже выходили хозяйки с подойниками и призывно, ласково торопили: «Я-агодка!.. Я-агодка!..», «Буре-он!.. Буре-он!..». И вдруг: «Манька, тварь, опять я за тобой гоняться буду?!»
– Не приходил дядя Митя? – спросил Валерка.
Ксана покачала головой:
– Нет…
– А у меня Димка был, в лес ездил…
Она не ответила.
– Ты со вчера какая-то… ну… Из-за дяди Мити? – спросил Валерка.
– Не знаю… – сказала Ксана. – А ты что, грустным не бываешь?
– Бываю, – сказал Валерка.
– Ну вот… Все бывают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21