– А вы слышали, – начала она со всегдашней многозначительностью, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности, – я интересовалась: не встречаются больше наши герои – этот паренек шахтинский и Ксана. Выходит, не ошиблись мы.
Софья Терентьевна и Надежда Филипповна одновременно подняли головы от тетрадей. Антон Сергеевич, стоя у окна, метнул быстрый взгляд сначала на одну, потом на другую, хотел исчезнуть, но пригладил волосы на затылке и остался.
– Я говорила! – первой подключилась к теме Софья Терентьевна. – Вмешались мы вовремя, и все стало на свои места. А мне твердили: дружба, дружба… Опасная это была дружба! Не такая, какой должна быть, если оказалось достаточно разъединить людей, чтобы дружба кончилась. – Она говорила это зоологичке, но адресовалась явно к Надежде Филипповне.
– Если мы в чем-нибудь ошиблись, так именно в том, что сделали эту историю предметом разбирательства, – ровным, но твердым голосом отозвалась Надежда Филипповна. – У вас богатое воображение, Софья Терентьевна. Но в данном случае нельзя было воображаемое выдавать за действительное. Я не перекладываю свою вину на вас, я могла доказать противное, но не сумела. А что получилось, вы видите сами… Школа потеряла фактически не одного, а двух хороших учеников. Ксанино поведение на вашем уроке – свидетельство тому. Я уж не говорю о моральной стороне вопроса, хотя с этого, пожалуй, следовало бы начинать. Поступок Сережи Дремова только хулиганством не объяснить… – Надежда Филипповна обернулась к Антону Сергеевичу: – У нас есть, может, один шанс исправить свою ошибку: надо вернуть Дмитрия в ермолаевскую школу…
– Вам этот флирт дороже, чем авторитет педагогов! – воскликнула Софья Терентьевна, словно бы угадав ее мысли и оставив пока без внимания своего рода заступничество Надежды Филипповны за Дремова.
– При чем здесь авторитет педагогов?.. – стараясь не утратить контроля над собой, медленно обернулась к ней Надежда Филипповна.
– Мы будем сегодня принимать одно решение, а завтра в угоду какому-то мальчишке – другое?
– Дмитрий сам, по своей инициативе, ушел из школы, – сказала Надежда Филипповна.
Физичка улыбнулась:
– Нет! Он ушел не по своей инициативе. Таково было мнение педсовета. И он, зная об этом, – подчеркнула Софья Терентьевна, – просто не стал дожидаться прямого указания от директора.
Надежда Филипповна не успела ответить, вмешался Антон Сергеевич:
– Я вчера беседовал с Ксаной… – Он произнес это необычным для него хмурым голосом, и тем обратил на себя внимание учителей.
– Что же? – Софья Терентьевна насторожилась.
– Плохо! – коротко ответил Антон Сергеевич.
Надежда Филипповна крутнула красный карандаш в руке, бросила его на открытую тетрадь и, сопровождаемая удивленными взглядами, молча вышла из канцелярии. Зеленоватые глаза Софьи Терентьевны заволокла обида.
А относительно беседы Антон Сергеевич не совсем точно выразился. Он приглашал Ксану в свой кабинет и лишь пытался наладить беседу… Жалуется она на что-нибудь? Нет. Больна? Нет. Почему не выучила физику? Просто не выучила. Может, ей отдохнуть? Нет…
Валерку не мучили сложности человеческих отношений. Теоретическая концепция жизни была для Валерки цельной и ясной, как аксиома: все у людей должно быть хорошо. И, пока в канцелярии спорили, Валерка действовал.
Проблему составлял для него вопрос «как сделать», а не «что сделать». Начитанность восполняла Валерке нехватку собственного жизненного опыта, и тут он поступил в полном соответствии с рекомендациями своих наставников.
В пятницу на экране ермолаевского клуба шел старый и вечно молодой фильм «Большая жизнь». Сразу после занятий Валерка купил два билета на девять часов пятнадцать минут вечера и сходил сначала в домики, потом на Долгую гору, в Шахты.
К тому, что встретят его без энтузиазма, он был готов. Но все обошлось даже проще, чем он думал.
– В кино?.. – переспросила Ксана. – Пойдем.
Валерка оторвал один билет и положил его на стол, рядом с альбомом гербария.
– Я тебя, Ксана, у входа в парк подожду, ладно?.. У ворот. В девять. Договорились?
– А пусть они у тебя, зачем ты оторвал? – спросила Ксана, возвращая ему билет.
Валерка отстранился:
– Вдруг тебя не отпустят?
– А я, Валер, теперь не спрашиваюсь, – как-то безразлично сказала Ксана.
Он поморгал своими большущими глазами. Валеркиным ресницам, густым и длинным, могла позавидовать любая девчонка.
– На всякий случай, Ксана, ладно?.. Пусть у тебя. В девять!
На Долгую Валерка не шел, а будто плыл, гордый своим необыкновенным замыслом и заранее радостный чужой, предстоящей радостью, сомневаться в которой оснований у Валерки не было.
А Димка все эти дни старательно изыскивал причины не появляться вечерами возле дома. Одно воспоминание о Хорьке будило в нем какие-то смутные ассоциации, связанные с тем пьяным вечером, подробности которого он совершенно не помнил. И всеми силами хотел вспомнить, и почему-то боялся, что это ему удастся.
Билет у Валерки он взял с готовностью, хотел пошарить в материной сумке деньги, но Валерка махнул рукой:
– Потом как-нибудь! – Напомнил: – В девять. У ворот, хорошо? Я еще кой-куда по делам должен…
– Я буду! – заверил Димка. – Это тебе спасибо, что придумал…
– А! Я и сам-то случайно! – весело отозвался Валерка.
Но дома он неожиданно загрустил.
* * *
Они остановились напротив, угадывая и не угадывая друг друга в темноте: Ксана – с одной стороны от входных ворот, Димка – с другой. Потом неуверенно, исподволь пошли навстречу.
– Дима?.. – тихо спросила Ксана.
А он ответил:
– Ксанка?..
Остановились в полушаге друг от друга и от смущения оба глянули по сторонам.
– Ты… в кино? – спросила Ксана.
– Не знаю… – соврал Димка.
Ксана негромко засмеялась и зачем-то утерла глаза ладошкой.
– Всегда он такой…
Они оба догадались о Валеркиной хитрости. Помолчали, словно в чем-то оба сильно виноватые друг перед другом.
– Пойдем к пруду, Ксана?
Она помедлила с ответом, все так же глядя ему в лицо. Помедлила не потому, что колебалась. Просто не верила случившемуся… Одну секунду помедлила. Может быть, две.
– Идем.
И, не сговариваясь, они пошли на то самое место, где уже сидели однажды. И где их, оказывается, видели.
Луна еще не взошла, и темная, тихая ночь окутывала сосны. Лишь на противоположном берегу мерцали уютные огоньки: четыре наверху, вдоль ограды маслозавода, и четыре под ними, в черной воде пруда.
Димка сбросил на траву, на опавшую хвою свой пиджак:
– Садись!
– Да я так… – сказала Ксана
– Ну вот еще!
– Тогда и ты садись, – потребовала она, расправляя пиджак, чтобы не помять рукава.
Они сели. Опять рядышком Плечом к плечу.
На западе стыла по горизонту узенькая темно-багровая полоска зари
Тепло и свет ушедшее солнце взяло с собой, а краску стереть забыло…
И в молчании показалось Димке, будто они только-только что встретились, не там, у ворот парка, а здесь. И надо во многом признаться, многое спросить… Позвал:
– Ксана…
– Что, Дима?.. – тихо, но не встревоженно ответила она.
А Димка не знал, с чего начать.
– Я все время думал…
Она посмотрела на него. Брови ее дрогнули.
– Не надо, Дима…
И, уводя разговор от еще не затронутой темы, она, крепко обхватив руками колени, спросила:
– Почему, Дима, закаты разные все? Вот этой полоски нам больше никогда не увидеть…
– Ксана… – снова позвал Димка. – Что с тобой было?
Она помолчала.
– Ничего, Дима. Притворялась я.
– Неправда, Ксана.
– Ну, сначала… не притворялась. А потом – честное слово.
Димка спросил нерешительно:
– На меня ты ни за что не сердишься?
Положив голову на колени, Ксана обернулась к нему:
– Ну какой ты, Дима!.. Горе прямо!
В глазах ее вспыхивали те крохотные неудержные искорки, что всегда так выдавали ее, когда она хотела быть строгой, а не могла.
– Пойдем завтра в лес, Ксана!
– Пойдем…
И она все так же смотрела на него, положив голову на колени, но уже не пыталась быть строгой.
– Весь лес тебе на гербарий оборвем! – пообещал Димка.
Она по-своему, негромко, засмеялась, чуть приоткрыв губы, и Димка заулыбался в ответ. Снял кепку, бросил ее на траву.
– Зачем ты кепку надел?
– А так! Назло всем!
Ксана опять засмеялась:
– Не надо, тебе не идет кепка.
– А я специально, чтоб не шла, – сказал Димка, – Теперь ладно… не надену больше.
Ксана выпрямилась. Поглядела в небо над головой, где опять, как тогда, редко-редко мерцали звезды. Вспомнила:
– Ой, Дима! Я вчера, кажется, свою звездочку нашла! Честное слово! Сейчас ее еще нет, а попозже. – Оглянулась. – Ты выбрал себе какую-нибудь?
– Я, Ксана, знаешь, твою выберу, – решил Димка.
Она снова засмеялась, уткнувшись лицом в колени.
Потом укоризненно покачала головой:
– Ты прямо грабитель какой-то! Сначала у меня камень отнял, потом и поляну и дуб!.. Теперь звездочку. Так у меня скоро совсем ничего не останется.
– Жалко, да? – спросил Димка.
Ксана покосилась на него:
– Пусть, конечно… Раз уж ты такой… отнимальщик. Я покажу тебе. – Снова покосилась. – Только уж ты, пожалуйста, следи тогда за ней. А то останемся оба…
– Я ее, Ксанка, совсем приколочу к небу! Чтоб не терялась больше.
И снова Ксана засмеялась. А когда Димка слышал ее смех, что-то такое происходило с ним, что вправду хотелось взять, например, и приколотить какую-нибудь ерунду к небу! Или сделать что-то еще, о чем в другое время и думать бы не подумал.
– Все-таки хвастун ты, – сказала Ксана. И повторила: – Горе прямо.
Димка подобрал свою кепку, вывернул ее наизнанку.
– Я, Ксанка, только перед тобой хвастаюсь.
Она ткнула пальцем в подкладку, придавая кепке нормальный вид.
– Зачем?.. – И, снова обхватив колени, задумчиво посмотрела на огоньки в пруду. – Дима… Хорошо тебе в той школе?
– Нет, Ксанка…
– Почему?
– Не знаю.
Ксана улыбнулась ему немножко с упреком. Спросила тихо:
– Чего ты так?
– Да я там, Ксана, и не учусь еще, можно сказать. Футбол гоняю.
– Надо учиться, Дима… – негромко, но наставительно сказала Ксана, обращаясь, должно быть, и к себе тоже.
– Раз надо, Ксана, будем учиться! – с готовностью заявил Димка.
– Только не путай больше примеры по алгебре, ладно? – попросила она.
– Что ты! – заверил Димка. – Я теперь буду по всем предметам ни в зуб ногой!
– Ни в зуб не надо, а так, чтобы все хорошо. Я тоже буду.. Ну, чтобы тебе не стыдно было за меня, да?
– А мне, Ксанка, за тебя никогда не будет стыдно, – сказал Димка.
– Мне, Дима, за тебя тоже, – сказала Ксана. – Ведь стыдно, когда человек… ну, никого не понимает. Когда у него ни доброты, ничего! Одна гадость… За такого стыдно, правда?
– Конечно, правда, Ксана!
Багровая полоска зари мало-помалу темнела, и, когда в мерцающем сиянии выглянул из-за крыш желтоватый диск луны, ее уже не было.
В субботу Леонид Васильевич обнаружил, что проснулся последним. На кухне весело трещала сковорода, Димка над чем-то колдовал возле стола. Леонид Васильевич дотянулся до часов, хмыкнул: время было еще раннее.
– Пап, неужели ты эти лампы не можешь достать? – спросил Димка, не оборачиваясь, будто зная, что отец проснулся.
Леонид Васильевич, приподняв голову, с любопытством оглядел сына:
– А тебя что, лампы с постели вскинули?
– Лампы, пап.
– Триодики эти я еще вчера принес. Да ведь тебя ж с вечера…
Договорить ему Димка не дал:
– Где, пап?! – Увидел рядом на подоконнике пакет из вощеной пергаментной бумаги, сгреб его. – Вечно ты, пап, если и сделаешь что, так пока не напомнишь…
Леонид Васильевич сел, натянул рубаху.
– Ты же все схемы раскурочил, на что тебе лампы теперь?
– Какие надо, пап, не раскурочил, – буркнул в ответ Димка.
Из-под паяльника в его руке метнулась к потолку белая струйка дыма. Запах кислоты, припоя и разбудил Леонида Васильевича.
– В школу ты не собираешься?
– Еще сорок минут до школы, – парировал Димка.
Леонид Васильевич оделся, прошел в кухню. Жена поглядела на него. Оба недоуменно пожали плечами.
– Такие дела, мать, – неопределенно проговорил Леонид Васильевич, распахивая настежь окно. – А ты говоришь. – добавил он, хотя жена пока ничего ему не говорила.
Кухонное окно выходило на огороды, и вместе с легкой утренней дымкой в комнаты пахнуло запахами сена, земли и еще как будто ландышами, когда они увядают… Но какие же ландыши в сентябре?
– Сын! Идем после работы осень смотреть?
– Мне сегодня некогда, пап – отозвался Димка – Другой раз, а?
Родители его снова переглянулись и снова пожали плечами.
* * *
Осень в тот год пришла сухая, багряная на опушках. Яркая.
Сентябрь весь отстоял в красках. Сначала тронулись прозрачной желтизной клены, что против ермолаевской школы, у Мельничного пруда. В канун листопада почему-то всегда первыми трогало желтизной эти клены. И вода вроде рядом, и солнца вдоволь… Но природа по каким-то своим законам распределяет жизненные соки. И бывает, на приволье деревце, а гибнет. Другое прилепится кое-как возле старого пня, в самой что ни на есть глухомани, и уж снег падет, заметут метели, а у него, как один, листочки зеленые. Скрутит их мороз, перекорежит, а оборвать не в силах.
Продуманно пестра осень. И рядом с чуть порыжевшим листом боярышника вдруг полыхнет она таким пламенем, что думается, калиновыми гроздьями ветви увешаны.
Ну какое же это, скажите на милость, умирание? Это самый что ни на есть расцвет! Будто, жадная, таила от нас природа богатства свои, а потом сразу брызнула всеми цветами радуги и засверкала, переливаясь, чуточку смущенная и гордая совершенством своим.
Ради щедрой осени тревожит нас тайными волнениями весна. Для того мы пьем родниковую свежесть земли, для того дышим ее ароматами, чтобы однажды предстать пред очами ее: а много ль тобою накоплено?..
* * *
Весь камень был завален будущими экспонатами Ксаниного гербария. Кажется, деревца не осталось вокруг, с которого бы Димка не собрал дань. Успокоился он, когда уже некуда стало класть ветки, тем более – присесть.
Ксана смеялась. Весь этот день она смеялась много и радостно. Пока Димка грабил деревья, она копошилась в траве, извлекая, чтобы не повредить, тонюсенькие ниточки корешков каких-то неведомых Димке былинок.
– Ну разве я донесу это!
– А я половину домой возьму, – решил Димка. – Потом отдам тебе.
Освобождая место, он, долго не думая, сдвинул ветки на противоположный край камня, отчего добрая половина их свалилась на землю
– Садись, Ксана, перекур!
Оба сели. Димка от лазанья по деревьям дышал, как после трехкилометровки.
– Уморился?
– Чуть-чуть, – сказал Димка.
– У тебя все волосы в паутине.
Димка достал расческу и принялся выгребать из своей шевелюры лесной мусор.
Они пришли на поляну вместе. Встретились в поле, за конефермой, и вместе поднимались на безымянную.
Чтобы не тащить домой лишнего груза, Ксана взяла на колени несколько веток, стала выбирать в гуще листьев наиболее интересные. Правда, у нее на это был какой-то свой взгляд, так что Димка, с минуту понаблюдав за ее работой, не уловил принципа.
Лес в ярко-желтых лучах солнца поднимался над пожухлыми травами, и покой его был чуткий, как струна: только тронь – и, долгий, медленно затухая, полетит над землей радостный звук.
– Давай завтра опять сюда придем, Ксана!
Ксана опустила руку с листьями на колено и посмотрела виноватыми, неожиданно грустными глазами.
– Чего ты? – спросил Димка.
– Боюсь я, Дима… – Она повторила: – Боюсь…
Димка сразу насупился:
– Кого боишься?
– Не кого, Дима… А просто боюсь. Всего. Ведь так нельзя, Дима. Мы как воры с тобой, как преступники какие-нибудь. Даже вот прийти сюда – такой круг сделали… А что мы украли, а, Дим?
Димка резко поднялся, прошел мимо Ксаны, шурша сухими стеблями разнотравья, вернулся.
– Ну и что?! Ну и пусть! А назло всем!
– Кому назло, Дима?
– А всем! – сказал Димка. – Подряд!
Ксана улыбнулась:
– Ты как маленький!
– Никакой я не маленький… – ответил Димка, в задумчивости ероша волосы. – Знаешь что, Ксанка? Давай сбежим с тобой!
– Куда? – спросила Ксана. (И это «куда» она произнесла, как его имя, немножко по слогам. Причем со смехом и грустью одновременно.)
– А куда-нибудь! – сказал Димка. – Убежим – да и все. Места на земле мало, что ли? Хоть на Камчатку! Или на Сахалин.
– А что мы там будем делать?
– Что… Я работать пойду, ты будешь учиться! Дело себе найдем.
Ксана задумалась. Потеребила кончик косы.
– Страшно, Дима… И знаешь… – Виновато глянула исподлобья. – Маму жалко…
Димка сразу потух. Разочарованно сел рядом.
– Ксанка, Ксанка… – Отвернулся. – Какая ты…
– Обиделся?
– Чего обижаться? Но в этом деле надо быстро: решил – и раз-два. Сейчас бы вышли на дорогу с тобой – и ходу, куда глаза глядят!
Ксана засмеялась.
– И камень бы оставили? И дуб?
– Камень бы я понес… – подумав, сказал Димка. – А дуб… Ну, и дуб потом.
Ксана уткнулась лицом в пахнущие осенью листья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21