А он не может забыть, и все тут. Не может забыть своего погибшего друга, с которым они делили хлеб и водку. Тогда, с фронта, он написал не всю правду, потому что боялся написать, за это расстреливали. Сейчас здесь письма тоже проверяют, как на фронте, но это письмо вынесет и отправит верная медсестра, которая не продаст.
Мой друг, писал Румянцев, погиб ни за что. Пустили на фашистов толпу невооруженную, и нас буквально изрешетили пулями, будь он трижды проклят, ублюдок товарищ Сталин. Меня только то спасло, что я сзади моего друга был и сам тоже сразу упал, будто убитый. Так лежал дотемна. Из гимнастерки его вытащил я бумажник и положил содержимое в свой. Руки на груди ему я сложил, уполз в лес, вышел к своим. Бережно хранил я фотографию, где мальчик со скрипкой, дочка и жена. Была также открытка, в которой отец поздравлял сына Олега с днем рождения, но отправить не успел.
Облизав пересохшие губы, Олег поморгал растерянно и стал дальше разбирать выцветшие слова. Еще, писал Румянцев, там был кусочек бумаги завернутый, а в нем засушенный цветок - от сирени, наверно, но лепестков не четыре, а шесть. Все думал я, что кончится война, смогу повидать родных моего друга и вам это отдать, но когда была контузия, все это вместе с моей одеждой исчезло, и концов не найти. Часто мне снится теперь сон, все один и тот же: мы с моим другом Немцем сидим в цирке, а на арене дерутся Гитлер и Сталин. Все норовят друг другу в зубы угодить или подножку подставить. Зрители тихо сидят, не видать реакции. Никак я не могу узнать, кто победит - Сталин, Гитлер ли: каждый раз просыпаюсь, когда на зал оглянусь, потому что все зрители - мертвецы. Мертвецы все в солдатской форме. И мой друг по фамилии Немец рядом со мной сидит мертвый и не шутит, как он делал всегда, а все на меня валится. Еле сил хватает мне его труп держать. В цирке мертвая тишина. Только я один в зале живой.
В конце письма Виктор Румянцев извинялся, что не может семью друга навестить и все рассказать, но что надежды не теряет выйти из больницы, хотя потери сознания все чаще бывают, а как выйдет, напишет еще. Еще письма не было. Да и это, последнее, странно, что почтальон бросил в щель: квартиру-то уже разбомбило. Одна дверь осталась.
Олег спрятал письма в бумажник и аккуратно вывернул карман. На ладони лежали кусочки белого стекла, покрытого разводами черной туши. Разводы эти на белом стекле сделала отцовская кисточка. Когда отец садился ретушировать фотографии, белое стеклышко всегда лежало перед ним. Оспу товарища Сталина скрыла эта самая тушь. На стеклах запеклись капли крови. Подержав на ладони осколки, Олег высыпал их под скамейку. Только тут он заметил, что порезался, когда стекла собирал. Пососал царапины на двух пальцах и сплюнул: порез был глубокий.
Вокруг скамейки, на которой он сидел, бегали, галдя, дети. Жара спала. Пахло сиренью. Люська, когда приезжала к Олегу в Калифорнию, в саду у него сразу бросилась к сиреневому кусту и с удивлением обнаружила, что в нем сколько угодно пяти- и шестизвездных цветов, приносящих счастье.
- Просто здесь такой сорт,- засмеялся Олег.
- Странно только, что запаха почти нету. А помнишь?..
Люська не договорила, и глаза ее набухли слезами.
Олег почувствовал, что устал, и потряс головой, чтобы взбодриться. Надел пиджак, плащ перекинул через плечо. Фотографию, наклеенную на кусок обоев, свернул в трубку. Он заставил себя встать и сосредоточиться на текущей жизни. Остановил такси и, сев на заднее сиденье, поехал в аэропорт. Все!- решил он по дороге. Завтра день в Москве, а потом домой в Сан-Франциско. Сантименты детства надо забыть. Некоторым везет с детством, другим - нет. Бывает детство, в которое лучше не возвращаться - ни в памяти, ни физически. Ничего это не дает, кроме постоянной травмы, страдания от прошлой убогости и бессмысленных потерь, комплекса неполноценности или мании, травмирующей всю последующую жизнь. Вычеркнуть черное прошлое хотя бы из собственной жизни, изъять, ликвидировать и забыть.
Однако не очень был уверен Олег, что это ему удастся. Перед тем как вылезти в аэропорту из такси, он развернул мятую пожелтевшую фотографию последний привет детства. Сидят на диване трое Немцев: сияющая от молодой женской силы мать, слегка дурашковатая Люська и счастливый, хохочущий отец. Сбоку стоит четвертый Немец - пухлощекий мальчик. Он торжественно держит в руках маленькую скрипку и смычок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Мой друг, писал Румянцев, погиб ни за что. Пустили на фашистов толпу невооруженную, и нас буквально изрешетили пулями, будь он трижды проклят, ублюдок товарищ Сталин. Меня только то спасло, что я сзади моего друга был и сам тоже сразу упал, будто убитый. Так лежал дотемна. Из гимнастерки его вытащил я бумажник и положил содержимое в свой. Руки на груди ему я сложил, уполз в лес, вышел к своим. Бережно хранил я фотографию, где мальчик со скрипкой, дочка и жена. Была также открытка, в которой отец поздравлял сына Олега с днем рождения, но отправить не успел.
Облизав пересохшие губы, Олег поморгал растерянно и стал дальше разбирать выцветшие слова. Еще, писал Румянцев, там был кусочек бумаги завернутый, а в нем засушенный цветок - от сирени, наверно, но лепестков не четыре, а шесть. Все думал я, что кончится война, смогу повидать родных моего друга и вам это отдать, но когда была контузия, все это вместе с моей одеждой исчезло, и концов не найти. Часто мне снится теперь сон, все один и тот же: мы с моим другом Немцем сидим в цирке, а на арене дерутся Гитлер и Сталин. Все норовят друг другу в зубы угодить или подножку подставить. Зрители тихо сидят, не видать реакции. Никак я не могу узнать, кто победит - Сталин, Гитлер ли: каждый раз просыпаюсь, когда на зал оглянусь, потому что все зрители - мертвецы. Мертвецы все в солдатской форме. И мой друг по фамилии Немец рядом со мной сидит мертвый и не шутит, как он делал всегда, а все на меня валится. Еле сил хватает мне его труп держать. В цирке мертвая тишина. Только я один в зале живой.
В конце письма Виктор Румянцев извинялся, что не может семью друга навестить и все рассказать, но что надежды не теряет выйти из больницы, хотя потери сознания все чаще бывают, а как выйдет, напишет еще. Еще письма не было. Да и это, последнее, странно, что почтальон бросил в щель: квартиру-то уже разбомбило. Одна дверь осталась.
Олег спрятал письма в бумажник и аккуратно вывернул карман. На ладони лежали кусочки белого стекла, покрытого разводами черной туши. Разводы эти на белом стекле сделала отцовская кисточка. Когда отец садился ретушировать фотографии, белое стеклышко всегда лежало перед ним. Оспу товарища Сталина скрыла эта самая тушь. На стеклах запеклись капли крови. Подержав на ладони осколки, Олег высыпал их под скамейку. Только тут он заметил, что порезался, когда стекла собирал. Пососал царапины на двух пальцах и сплюнул: порез был глубокий.
Вокруг скамейки, на которой он сидел, бегали, галдя, дети. Жара спала. Пахло сиренью. Люська, когда приезжала к Олегу в Калифорнию, в саду у него сразу бросилась к сиреневому кусту и с удивлением обнаружила, что в нем сколько угодно пяти- и шестизвездных цветов, приносящих счастье.
- Просто здесь такой сорт,- засмеялся Олег.
- Странно только, что запаха почти нету. А помнишь?..
Люська не договорила, и глаза ее набухли слезами.
Олег почувствовал, что устал, и потряс головой, чтобы взбодриться. Надел пиджак, плащ перекинул через плечо. Фотографию, наклеенную на кусок обоев, свернул в трубку. Он заставил себя встать и сосредоточиться на текущей жизни. Остановил такси и, сев на заднее сиденье, поехал в аэропорт. Все!- решил он по дороге. Завтра день в Москве, а потом домой в Сан-Франциско. Сантименты детства надо забыть. Некоторым везет с детством, другим - нет. Бывает детство, в которое лучше не возвращаться - ни в памяти, ни физически. Ничего это не дает, кроме постоянной травмы, страдания от прошлой убогости и бессмысленных потерь, комплекса неполноценности или мании, травмирующей всю последующую жизнь. Вычеркнуть черное прошлое хотя бы из собственной жизни, изъять, ликвидировать и забыть.
Однако не очень был уверен Олег, что это ему удастся. Перед тем как вылезти в аэропорту из такси, он развернул мятую пожелтевшую фотографию последний привет детства. Сидят на диване трое Немцев: сияющая от молодой женской силы мать, слегка дурашковатая Люська и счастливый, хохочущий отец. Сбоку стоит четвертый Немец - пухлощекий мальчик. Он торжественно держит в руках маленькую скрипку и смычок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17