Литературные старушки и прочие мощи от искусства с воодушевлением сплетничали, обсуждая молодых и значительно более энергичных авторов. На таких «заседаниях» царила сублимация творчества в чистом виде. Стараясь компенсировать собственную литературную импотенцию, престарелые критикессы вовсю точили зубы о «молодняк».— О господи! — вздохнул Полянский. — А ведь ей еще нравятся красные гвоздики. Революционер в юбке.Он покачал головой. По его мнению, женщине должны нравиться либо изысканные розы, либо что-то простое и невинное типа васильков с ромашками, но не этот половинчатый цветок, который в советское время дарили мужчинам на 23 февраля.Однако без визы Нинон Аграновской закончить дела с холдингом было невозможно. Старушка торчала на своем месте плотно и, что хуже всего, отлично это понимала.Михаил в досаде хлопнул ладонью по столу и вышел из кабинета. Комната Ларисы находилась дальше по коридору. Полянский чуть-чуть приоткрыл дверь и увидел, как Лариса, нацепив на кончик носа очки, что-то набирает на клавиатуре. Ее пальцы легко порхали, а черные густые брови чуть-чуть хмурились. Чтобы не испугать ее, Миша тихонько постучал в дверь.— А! Это ты! — Лариса взмахнула ресницами. — Проходи.Полянский вошел, чмокнул жену в макушку и, развернув стул для клиентов, уселся на него, как на коня.— Чем занимаешься? — спросил он.— Да вот… Переделываю исковое заявление. Посмотри. — Она протянула ему тетрадный листок в линейку, исписанный дрожащим почерком.Михаил взял пожелтевший листик и пробежал его глазами.— Крик души, — прокомментировал Полянский. — Так в женский журнал пишут.— Но не в суд, — покачала головой Лариса.Истица умоляла признать своего супруга ограниченно дееспособным в связи с тем, что он любит выпить. Заявление, написанное от руки, содержало такие обороты, как «плачу горькими слезами», «есть ли божья правда», «не по-христиански», в общем, все, что нужно для душещипательной статьи. Но шелестящему бумажному монстру, по имени Машина Правосудия, этого было недостаточно. Божество Закона не разумело языка простых смертных и сурово наказывало обратившихся неподобающе.— Да, — невесело усмехнулся Полянский, — было бы смешно, если бы не было так грустно.— Не знаю, зачем я взялась за это дело. Я у нее еле-еле вытянула все нужные подробности и факты.— Намучаешься…— Жалко мне ее. Денег в доме нет, квартира на мужа записана, он собрался ее чуть ли не за бутылку водки продать… Она, бедная, даже не понимает, что в канцелярии ее заявление никто не примет. Жалко ее, — повторила Лариса и вздохнула. — Хочешь, возьми ее бумагу к себе в папочку.Полянский собирал всевозможные курьезы из области делопроизводства. Набралась уже солидная папка справок, ходатайств, заявлений, объяснительных, милицейских протоколов. В основном смешные, наивные, хитрые документики. Но иногда попадались составленные грамотно, почти профессионально, со знанием законов, страшные, злые бумаги. Отсудить. Отобрать. Принять меры. К отцу… Матери… Дочери… Сыну… Документы-уродцы, отражающие внутренний мир людей, их создавших. Полянский называл эту папку «кунсткамера».— Нет, не возьму. Грех смеяться над таким. А на злодейство не тянет.— Ты только никому из наших не говори, — попросила Лариса, имея в виду сослуживцев. — Не поймут ведь.— Всяко не поймут. — Михаил потянулся через стол и поцеловал жену в бархатную щеку. — Я пойду, мне пора…— Уже? — Лариса расстроилась.— Не переживай, я постараюсь быстренько развязаться. Мне и самому противно, но ничего не поделаешь. Если эта выдра упрется, можно попрощаться с регистрацией.— Да, я все понимаю…— Вот и умница. — Миша снова чмокнул Ларисину макушку и вышел.Лариса еще некоторое время сидела, глядя перед собой ничего не видящими глазами. Потом встряхнулась и вернулась к работе.«Может быть, не надо было к ней заходить? — усомнился Миша. — Только расстроил. Все равно не стал бы сейчас заводить разговор о втором ребенке. Какая-то она в последнее время расстроенная, подавленная». У него даже мысли не возникло о том, что жена до умопомрачения ревнует.Полянский любил женщин, и они отвечали ему взаимностью. Не сказать, чтобы Михаил был красив. Современные понятия о мужской красоте к нему были неприменимы. Слабое, узкоплечее существо, с распирсингованным телом и худенькими ломкими ручонками, по необъяснимому стечению обстоятельств ставшее мужским идеалом в две тысячи двадцать пятом году, никак не походило на Мишу.Греческий бог — это уже устарело. Хотя Полянский действительно чем-то походил на него, но так, словно был негативом. Северный бог. Белокурый, светлоглазый, с тонким прямым носом. Крепкая фигура, волевой подбородок. В общем, «Рюриковичи мы». Кроме этого, его красота была окутана невероятной, тонкой, как аромат женских духов, харизмой. При этом Полянский не был дамским угодником, у которого всегда наготове затасканный комплиментик. Нет. Сами женщины находили в нем что-то, неизвестное ему самому. И каждая что-то свое. «Женщину нужно любить такой, какая она есть!» — качал головой Миша. Наверное, именно это слабая половина человечества чувствовала в нем сразу. Любовь к себе. Ну какая здоровая женщина устоит перед таким аргументом?Сидя за рулем автомобиля, Полянский терпеливо уговаривал себя, что даже мадам Аграновская, в принципе несчастная женщина, тоже хочет немножко любви.Получалось не очень хорошо.— Я чувствую себя проституткой, — сказал вслух Михаил.Он тормознулся около магазина. Надо было, в конце концов, прикупить злосчастных гвоздик.Заодно Миша зашел в ювелирный. Сам не зная почему.На укутанной в бархат витрине были выставлены различные кольца, цепочки, кулончики, серьги… Задумчиво рассматривая витрину, Михаил понял, что у них в семье нет семейного амулета. Кажущаяся мелочь была очень важна. Отличительный знак. Принадлежность к Полянским. Такая вещь делала семью чем-то особенным. Заговором. Тайной. У Вязниковых — кулон на цепочке, у каждого члена семьи свой. Знак родителей, детей, знак наследника. У матери Вязникова — амулет бабки. Эти семейные украшения передаются из поколения в поколение. Когда Вика забеременела, свекровь отдала ей свой кулон, а Вязников для своей матери сделал амулет бабки.Морозовы не стали все усложнять. У них есть глава рода и его жена, «мать рода», как написано на внутренней стороне очень простого золотого кольца. Кольцо главы рода с рунным рядом по ободу, на внутренней стороне которого: «глава рода Морозовых».Это были семейные реликвии. Предметы, которые в древности становились артефактами. Ценность которых измерялась уже не материалом и не весом, а чем-то особым, историей, силой тех людей, которые носили их, вкладывали свою энергию, тепло своей души.— Желаете что-то? — Справа за плечом образовалась девочка-продавец.— Колечко для жены ищу…— Вам подороже или поскромнее?Полянский, не задумываясь, ответил:— Покрасивее…Продавщица что-то защебетала и повела его в сторону другой витрины. Но краем глаза Миша зацепился за огненную искорку, вспыхнувшую слева. Красный рубин.— Погодите. Я, кажется, выбрал…На улице, в цветочном киоске он с содроганием купил три красные гвоздики,
— Ах, Мишенька, не стоило, право. — Аграновская приняла цветы с жеманной улыбкой. — Какой вы все-таки салонный лев.— Ну что вы, Нинон, я всего лишь скромный любитель по сравнению с вами. — Михаил пододвинул даме стул.Они сидели в полупустом ресторане, оформленном а-ля декаданс. Повсюду висели картины с белыми каллами, торчали старые патефоны. Квадратное помещение со сглаженными углами и стенами, отделанными зеленым стеклом, больше всего напоминало бутылку. С абсентом. Где-то в глубине зала сидели две среднего возраста дамочки, пьяно ухмыляясь теми особыми улыбками, которые отличают людей нестандартной половой ориентации.«Лесбиянки», — решил Полянский.— Как вам тут нравится? — поинтересовалась Аграновская, когда Миша сел.Официант предложил меню, и Полянский был ему благодарен. Увесистая папка с картонкой внутри скрыла его гримасу.— Тут очень… — Миша покрутил пальцами в воздухе, будто подыскивая нужное слово, — …очень необычно.— О, это совершенно верно. — Нинон подалась вперед, с деланной изящностью подперев рукой подбородок и бросая на Полянского взгляд, который по ее личной классификации проходил как «томный». Миша же растерялся, так как всегда считал, что таким образом смотрят престарелые, впавшие в маразм проститутки. — Вам посоветовать, что заказать?— Да, пожалуйста. — Полянский сообразил, что Аграновская решила играть в матрону. — Странные названия.— Тогда возьмите то, что называется «Шарф Эйседоры». Не пожалеете…— Замечательно, — согласился Михаил. — Пусть будет шарф… Это, я так понимаю, в честь Айседоры Дункан?— Да-да! — Нинон ткнула мундштуком в Полянского. — Вы угадали. Вообще, знаете, какая это была женщина?— Ну, только немного, — пробормотал Миша. — Я не так хорошо разбираюсь в том времени. Куда мне до вашего уровня!— Ах, льстец вы, льстец. — Аграновская погрозила ему пальцем и прикурила сигарету.В это время официант принес небольшую тарелочку с чем-то, больше всего напоминающим суп с лапшой, в котором плавали странные белые кусочки.— Приятного аппетита, — прошептал официант.Ставя перед Михаилом тарелку, он легко, будто случайно, коснулся пальцами руки Полянского.— Мм… Извините, — снова шепнул официант на ухо Михаилу.— Идите, идите, Юрочка, — махнула рукой Аграновская.Официант удалился, оставив Полянского в совершеннейшем недоумении.— Я не понял, Нинон Лазаревна…— Просто Нинон, — снова погрозила ему пальчиком Аграновская.— Я все равно не совсем понял…— Ах, что вы, Миша? Все вы поняли, по лицу было видно. Юрочка гомосексуалист. Вы ему сразу приглянулись.По замершему лицу Полянского она поняла, что к идее нестандартных половых связей он относится сугубо отрицательно.— Не волнуйтесь, никто вас неволить не станет. Тут очень свободные нравы. Поэтому мне так нравится это местечко. — Нинон усмехнулась, выпустив густой клуб дыма. — Кушайте супчик, мальчик, а я вам расскажу о золотом веке русской поэзии.На слове «мальчик» Полянский чуть не подавился «супчиком», но умело сдержался.— Вы себе представляете этот век, где куртуазный маньеризм возводился в ранг высшей добродетели, где люди ценили и понимали тонкость чувств и высоту стремлений. Ах, это было славное время. Сережа Есенин. Андрюшенька Белый… Это боги! Боги поэзии. Нежные, чувственные. Они не могли уберечь страну от наваливающегося ужаса. Увы, увы! Для этого они были слишком нежны. И теперь их проходят в школе. Вы ведь проходили Есенина?— Да, конечно, — ответил Полянский коротко, сразу отказавшись от идеи процитировать: «белая береза под моим окном». Есенин ему не нравился.— Вот видите. — Аграновская едва не заплакала. Ее голос дрогнул. — А ведь это все равно что учить в школе «Отче наш». Это же не стихи, это молитвы, экстаз, высшая форма творения. Есенина надо чувствовать. Телом, душой, всем своим существом. А мы талдычим бесконечное: «плачет иволга, схоронясь в дупло».— Иволги в дуплах не селятся, — неожиданно для самого себя ляпнул Полянский.«Кто меня за язык тянул?»— Да? Разве? — У Нинон был вид разбуженного человека. — Хм. Как странно, но, впрочем, может быть. Может быть, вы не точно знаете, в конце концов.Миша вежливо улыбнулся: конечно, мол.— Кстати, как вы оцениваете еду?— Замечательно. — Полянский расплылся в еще более широкой улыбке. — Очень вкусно. Только я не пойму, что это за… состав.— Птичий мозг, — ответила Аграновская.— Птичий? Мозг? — У Миши началось активное слюноотделение, которое обычно предшествовало рвоте. «Только бы не сблевать, боже мой, только не это!» — взмолился он.— Изысканное блюдо, — заявила Нинон.— А почему же вы не едите?— О, увы, у меня строгая диета. От этой еды у меня, простите, изжога.— Как жаль. — Миша чуть не уронил ложку.— Ах, и не говорите. О чем мы беседовали?— О Есенине… — рассеянно ответил Полянский. За спиной его собеседницы что-то затевалось. Две лесбиянки, видимо перебравшие лишнего, чего-то не поделили. И теперь одна старалась усадить на стул другую, пытавшуюся вскочить.«Романтический вечер!» — с тоской подумал Миша.— О, Сережа был тонкий человек. Его поэзия такая редкая, полная намеков, полутонов. Этого не могут оценить люди, далекие от поэзии, от богемы. А какие удивительные отношения были у него с друзьями. Вы, наверное, не читали его переписку с Сашей Белым?Аграновская пила джин с тоником, и Полянский видел, что ее медленно, но верно развозит.— Нет, нет, не читал. — Миша пытался сделать вид, что ест.— А там такие строки, боже мой, какие там слова! «Серая птица печали ужель опустила свои крыла над тобой? Но ведь есть ее Айседерка Денкан…»«Точно вырвет», — напрягся Миша.— Какая абсентная сладость таится в этих словах…— Желаете второе? — произнес кто-то над ухом Полянского.Обернувшись, он увидел близко-близко лицо официанта. Почувствовал его дыхание, горячее, пахнущее ванилью.Михаил с трудом подавил рефлекторное желание вмазать Юрочке между глаз. Вероятно, в глазах клиента было что-то особое, официант уловил «невербальный посыл» и вытянулся по стойке «смирно».— Я, пожалуй, вас оставлю. Мне нужно… — пробормотала Аграновская, — …припудрить носик.Она встала, чуть-чуть пошатываясь, и направилась в туалет.— Спасибо, — сказал Полянский официанту. — Только…В этот момент лесбиянки синхронно поднялись и пошли вслед за Нинон. Что-то в их походке показалось Полянскому знакомым.— Только принесите счет, — закончил он свою фразу.— Как вам будет угодно… — Юрочка исчез.«Валить отсюда надо, под любым предлогом. К черту холдинг. Здоровье дороже».Счет появился на столике через пять минут. Нинон упорно сидела в туалете. Лесбиянки тоже.Наконец еще через пяток минут Полянский сообразил, что же казалось ему таким знакомым в походке выпивших подруг. Так, решительно покачиваясь, идут на драку пьяные матросы.— Момент истины, — пробормотал Полянский и встал.
— Пошли на хер, сучары, — орала в это время Аграновская, запершись в туалетной кабинке.— Кто тут сучары, кто сучары?! — возмущались лесбиянки, пытаясь из-под двери ухватить старушку за щуплые ноги. — Мы тебе сейчас покажем, кто тут сучара!— Отвалите!— Сама сейчас отвалишь, коза старая! В жопу твои сигареты вставим! — вопила самая активная. — Ломай двери, Зинка.— Девочки, не трогайте меня, я старенькая, — взмолилась Нинон.— А как лошков молодых на бабки разводить — не старенькая? А кто Вальке эту лахудру привел?! А?! Ломай двери, Зина!Перебравшая богемных напитков Зинка поскользнулась на стульчаке унитаза и свернула на бок сливной бачок. На пол хлынула вода.— Ай, твою мать!— Помогите!И тут Нинон сделала ошибку. Она открыла дверь и попыталась вырваться из туалета в зал.Лесбиянки, на чьей стороне была молодость, ухватили худосочную старушку. Однако алкоголь сыграл с ними злую шутку. Вся троица ухнула на пол в туче брызг.Подняться сил уже не было.— Утоплю! — вопила Зинка, упорно пытаясь оседлать брыкающуюся светскую даму.За этим занятием их и застал Полянский.— Картина маслом. Вам помочь, Нинон Лазаревна?— Помогите! — завопила Аграновская.— Пошел в задницу, — синхронно воскликнули лесбиянки.Кончилось все это не слишком хорошо. Пытаясь выдернуть старушку из цепких лап обнаглевшей молодости, Миша не удержался и тоже загремел на пол. Его накрыло что-то мокрое и дурно пахнущее.Начальник экономического отдела, Нинон Лазаревна, хлопнулась на своего спасителя.Михаил зарычал и сжал кулаки, чувствуя, как деревенеют скулы.Когда он выбрался из-под перепуганной богемной львицы, непочтительных лесбиянок и след простыл.Вид у Полянского был весьма и весьма помятый. Мокрый. Перепачканный бог знает чем, и, в довершение всего, воротник и часть рубашки оказались замазаны яркой помадой.— Да, — вздохнул Миша, разглядывая себя в зеркало. — Не одна я в поле кувыркалась…Значительно позже, прощаясь с Михаилом у дверей своей квартиры, Аграновская прошептала:— Надеюсь, вы понимаете, что это… должно остаться между нами?— О чем вы говорите, Нинон Лазаревна? Я сообразительный мальчик.— Тогда приходите ко мне с любыми вопросами, дорогой мой.Старушка нырнула в подъезд, а мокрый и грязный Полянский поехал домой. От вечера у него осталось смешанное чувство.
Дом Морозовых
Март легко, как наивный ребенок, облил дом Морозовых весенним светом. Нет, тепла еще не было, но весна света уже пожаловала. После снежной зимы лес, окружавший дома, тяжело ворочался, пробуждаясь. Деревья раскачивались под ветром. Словно расправляли затекшие за долгую зимнюю спячку плечи. Стряхивали одеяло снега. Природа наслаждалась минутами покоя. Еще рано для бешеной гонки, но и период выживания уже за спиной. Март.Было почти шесть часов вечера. Полина возвращалась домой пешком, наслаждаясь весенними запахами и особенной, присущей только этому времени года свежестью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Ах, Мишенька, не стоило, право. — Аграновская приняла цветы с жеманной улыбкой. — Какой вы все-таки салонный лев.— Ну что вы, Нинон, я всего лишь скромный любитель по сравнению с вами. — Михаил пододвинул даме стул.Они сидели в полупустом ресторане, оформленном а-ля декаданс. Повсюду висели картины с белыми каллами, торчали старые патефоны. Квадратное помещение со сглаженными углами и стенами, отделанными зеленым стеклом, больше всего напоминало бутылку. С абсентом. Где-то в глубине зала сидели две среднего возраста дамочки, пьяно ухмыляясь теми особыми улыбками, которые отличают людей нестандартной половой ориентации.«Лесбиянки», — решил Полянский.— Как вам тут нравится? — поинтересовалась Аграновская, когда Миша сел.Официант предложил меню, и Полянский был ему благодарен. Увесистая папка с картонкой внутри скрыла его гримасу.— Тут очень… — Миша покрутил пальцами в воздухе, будто подыскивая нужное слово, — …очень необычно.— О, это совершенно верно. — Нинон подалась вперед, с деланной изящностью подперев рукой подбородок и бросая на Полянского взгляд, который по ее личной классификации проходил как «томный». Миша же растерялся, так как всегда считал, что таким образом смотрят престарелые, впавшие в маразм проститутки. — Вам посоветовать, что заказать?— Да, пожалуйста. — Полянский сообразил, что Аграновская решила играть в матрону. — Странные названия.— Тогда возьмите то, что называется «Шарф Эйседоры». Не пожалеете…— Замечательно, — согласился Михаил. — Пусть будет шарф… Это, я так понимаю, в честь Айседоры Дункан?— Да-да! — Нинон ткнула мундштуком в Полянского. — Вы угадали. Вообще, знаете, какая это была женщина?— Ну, только немного, — пробормотал Миша. — Я не так хорошо разбираюсь в том времени. Куда мне до вашего уровня!— Ах, льстец вы, льстец. — Аграновская погрозила ему пальцем и прикурила сигарету.В это время официант принес небольшую тарелочку с чем-то, больше всего напоминающим суп с лапшой, в котором плавали странные белые кусочки.— Приятного аппетита, — прошептал официант.Ставя перед Михаилом тарелку, он легко, будто случайно, коснулся пальцами руки Полянского.— Мм… Извините, — снова шепнул официант на ухо Михаилу.— Идите, идите, Юрочка, — махнула рукой Аграновская.Официант удалился, оставив Полянского в совершеннейшем недоумении.— Я не понял, Нинон Лазаревна…— Просто Нинон, — снова погрозила ему пальчиком Аграновская.— Я все равно не совсем понял…— Ах, что вы, Миша? Все вы поняли, по лицу было видно. Юрочка гомосексуалист. Вы ему сразу приглянулись.По замершему лицу Полянского она поняла, что к идее нестандартных половых связей он относится сугубо отрицательно.— Не волнуйтесь, никто вас неволить не станет. Тут очень свободные нравы. Поэтому мне так нравится это местечко. — Нинон усмехнулась, выпустив густой клуб дыма. — Кушайте супчик, мальчик, а я вам расскажу о золотом веке русской поэзии.На слове «мальчик» Полянский чуть не подавился «супчиком», но умело сдержался.— Вы себе представляете этот век, где куртуазный маньеризм возводился в ранг высшей добродетели, где люди ценили и понимали тонкость чувств и высоту стремлений. Ах, это было славное время. Сережа Есенин. Андрюшенька Белый… Это боги! Боги поэзии. Нежные, чувственные. Они не могли уберечь страну от наваливающегося ужаса. Увы, увы! Для этого они были слишком нежны. И теперь их проходят в школе. Вы ведь проходили Есенина?— Да, конечно, — ответил Полянский коротко, сразу отказавшись от идеи процитировать: «белая береза под моим окном». Есенин ему не нравился.— Вот видите. — Аграновская едва не заплакала. Ее голос дрогнул. — А ведь это все равно что учить в школе «Отче наш». Это же не стихи, это молитвы, экстаз, высшая форма творения. Есенина надо чувствовать. Телом, душой, всем своим существом. А мы талдычим бесконечное: «плачет иволга, схоронясь в дупло».— Иволги в дуплах не селятся, — неожиданно для самого себя ляпнул Полянский.«Кто меня за язык тянул?»— Да? Разве? — У Нинон был вид разбуженного человека. — Хм. Как странно, но, впрочем, может быть. Может быть, вы не точно знаете, в конце концов.Миша вежливо улыбнулся: конечно, мол.— Кстати, как вы оцениваете еду?— Замечательно. — Полянский расплылся в еще более широкой улыбке. — Очень вкусно. Только я не пойму, что это за… состав.— Птичий мозг, — ответила Аграновская.— Птичий? Мозг? — У Миши началось активное слюноотделение, которое обычно предшествовало рвоте. «Только бы не сблевать, боже мой, только не это!» — взмолился он.— Изысканное блюдо, — заявила Нинон.— А почему же вы не едите?— О, увы, у меня строгая диета. От этой еды у меня, простите, изжога.— Как жаль. — Миша чуть не уронил ложку.— Ах, и не говорите. О чем мы беседовали?— О Есенине… — рассеянно ответил Полянский. За спиной его собеседницы что-то затевалось. Две лесбиянки, видимо перебравшие лишнего, чего-то не поделили. И теперь одна старалась усадить на стул другую, пытавшуюся вскочить.«Романтический вечер!» — с тоской подумал Миша.— О, Сережа был тонкий человек. Его поэзия такая редкая, полная намеков, полутонов. Этого не могут оценить люди, далекие от поэзии, от богемы. А какие удивительные отношения были у него с друзьями. Вы, наверное, не читали его переписку с Сашей Белым?Аграновская пила джин с тоником, и Полянский видел, что ее медленно, но верно развозит.— Нет, нет, не читал. — Миша пытался сделать вид, что ест.— А там такие строки, боже мой, какие там слова! «Серая птица печали ужель опустила свои крыла над тобой? Но ведь есть ее Айседерка Денкан…»«Точно вырвет», — напрягся Миша.— Какая абсентная сладость таится в этих словах…— Желаете второе? — произнес кто-то над ухом Полянского.Обернувшись, он увидел близко-близко лицо официанта. Почувствовал его дыхание, горячее, пахнущее ванилью.Михаил с трудом подавил рефлекторное желание вмазать Юрочке между глаз. Вероятно, в глазах клиента было что-то особое, официант уловил «невербальный посыл» и вытянулся по стойке «смирно».— Я, пожалуй, вас оставлю. Мне нужно… — пробормотала Аграновская, — …припудрить носик.Она встала, чуть-чуть пошатываясь, и направилась в туалет.— Спасибо, — сказал Полянский официанту. — Только…В этот момент лесбиянки синхронно поднялись и пошли вслед за Нинон. Что-то в их походке показалось Полянскому знакомым.— Только принесите счет, — закончил он свою фразу.— Как вам будет угодно… — Юрочка исчез.«Валить отсюда надо, под любым предлогом. К черту холдинг. Здоровье дороже».Счет появился на столике через пять минут. Нинон упорно сидела в туалете. Лесбиянки тоже.Наконец еще через пяток минут Полянский сообразил, что же казалось ему таким знакомым в походке выпивших подруг. Так, решительно покачиваясь, идут на драку пьяные матросы.— Момент истины, — пробормотал Полянский и встал.
— Пошли на хер, сучары, — орала в это время Аграновская, запершись в туалетной кабинке.— Кто тут сучары, кто сучары?! — возмущались лесбиянки, пытаясь из-под двери ухватить старушку за щуплые ноги. — Мы тебе сейчас покажем, кто тут сучара!— Отвалите!— Сама сейчас отвалишь, коза старая! В жопу твои сигареты вставим! — вопила самая активная. — Ломай двери, Зинка.— Девочки, не трогайте меня, я старенькая, — взмолилась Нинон.— А как лошков молодых на бабки разводить — не старенькая? А кто Вальке эту лахудру привел?! А?! Ломай двери, Зина!Перебравшая богемных напитков Зинка поскользнулась на стульчаке унитаза и свернула на бок сливной бачок. На пол хлынула вода.— Ай, твою мать!— Помогите!И тут Нинон сделала ошибку. Она открыла дверь и попыталась вырваться из туалета в зал.Лесбиянки, на чьей стороне была молодость, ухватили худосочную старушку. Однако алкоголь сыграл с ними злую шутку. Вся троица ухнула на пол в туче брызг.Подняться сил уже не было.— Утоплю! — вопила Зинка, упорно пытаясь оседлать брыкающуюся светскую даму.За этим занятием их и застал Полянский.— Картина маслом. Вам помочь, Нинон Лазаревна?— Помогите! — завопила Аграновская.— Пошел в задницу, — синхронно воскликнули лесбиянки.Кончилось все это не слишком хорошо. Пытаясь выдернуть старушку из цепких лап обнаглевшей молодости, Миша не удержался и тоже загремел на пол. Его накрыло что-то мокрое и дурно пахнущее.Начальник экономического отдела, Нинон Лазаревна, хлопнулась на своего спасителя.Михаил зарычал и сжал кулаки, чувствуя, как деревенеют скулы.Когда он выбрался из-под перепуганной богемной львицы, непочтительных лесбиянок и след простыл.Вид у Полянского был весьма и весьма помятый. Мокрый. Перепачканный бог знает чем, и, в довершение всего, воротник и часть рубашки оказались замазаны яркой помадой.— Да, — вздохнул Миша, разглядывая себя в зеркало. — Не одна я в поле кувыркалась…Значительно позже, прощаясь с Михаилом у дверей своей квартиры, Аграновская прошептала:— Надеюсь, вы понимаете, что это… должно остаться между нами?— О чем вы говорите, Нинон Лазаревна? Я сообразительный мальчик.— Тогда приходите ко мне с любыми вопросами, дорогой мой.Старушка нырнула в подъезд, а мокрый и грязный Полянский поехал домой. От вечера у него осталось смешанное чувство.
Дом Морозовых
Март легко, как наивный ребенок, облил дом Морозовых весенним светом. Нет, тепла еще не было, но весна света уже пожаловала. После снежной зимы лес, окружавший дома, тяжело ворочался, пробуждаясь. Деревья раскачивались под ветром. Словно расправляли затекшие за долгую зимнюю спячку плечи. Стряхивали одеяло снега. Природа наслаждалась минутами покоя. Еще рано для бешеной гонки, но и период выживания уже за спиной. Март.Было почти шесть часов вечера. Полина возвращалась домой пешком, наслаждаясь весенними запахами и особенной, присущей только этому времени года свежестью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31