Видимо, решил, что если доберется до сути, то поймет мотив убийства. Все это напоминало психоанализ, только было не столь болезненно. Мне еще не приходилось вести такие разговоры с незнакомым человеком, и было интересно. Занятно, как уклончив бывает язык и иллюзорна мысль.
Номура досадовал. Как он ни подталкивал меня к развязке, я отказывался терять над собой контроль и взрываться в гневе. Напротив, на моем лице застывала задумчивая мина, словно бы я недоумевал не меньше него. У меня честно не получалось по-другому. Когда я начал рисовать абстрактные картины, то передавал на холсте цвета и формы своего внутреннего мира, а не того, что меня окружало.
Для меня вопрос «Почему?» вообще не имел значения. Ничего обстоятельного я сказать не мог, чем вконец измотал журналиста. Не то чтобы у меня не было ответов. Ответы всегда находились – в цвете и форме. Просто Номура, чьим инструментом были слова, не мог извлечь смысла.
– Вы знали, что ваши картины выставляются в галерее? Две последние.
– Те, которые я продал.
Я потягивал виски со льдом. Мне уже доводилось однажды переспать с девушкой, которая теперь сидела рядом. Помню, что она с Филиппин, но ни имени, ни особенностей ее телосложения я не помнил.
– Галерея выставляет картины с разрешения президента Муракавы. Они, конечно, не продаются, но двое из Нью-Йорка ими уже заинтересовались.
Картина, которую я выставил на небольшой нью-йоркской экспозиции, произвела фурор. Я предложил другую работу на более известную выставку, и она завоевала гран-при. Вот так и получились нью-йоркские зацепки.
Поначалу я смотрел на все как будто со стороны, теперь же я радовался, что могу придерживаться избранной манеры. По настоятельной просьбе владельца галереи в Гиндзе я отдал ему на продажу двадцать полотен и с тех пор, с тридцати трех до тридцати шести, жил безбедно. Да и по освобождении я несколько месяцев не знал недостатка в деньгах.
– После убийства о тебе заговорили, но еще раньше ты завоевал внимание публики своей работой. Незачем тебе пресмыкаться перед этим Муракавой. Тебя и в Токио, и в Нью-Йорке с руками оторвут.
– Если, конечно, захочу.
– Я что, в чем-то не прав? Когда мы впервые встретились, ты был занят в основном выпивкой и женщинами. Больше выпивкой. Я все ждал, что ты выберешься из этой грязи и снова засияешь. А ты забился в горы вместо того, чтобы грести деньги лопатой.
– О деньгах я тоже думаю. Моя планка – пятьдесят тысяч, максимум сто. Больше я вообразить не могу.
– Забавный ты.
– Номура, сколько раз ты меня так называл?
– Столь жидкий эпитет из уст писателя… Я, конечно, понимаю, что не с моим опытом опускаться до такого примитивизма. Просто тебе только это слово и подходит. Ну возьми хотя бы сегодня. Самый обыкновенный мужчина среднего возраста: бабы, выпивка.
– Ну хватит уже. Шутка устарела. Уж кем-кем, а забавным я себя не считаю.
– Постоянно это повторяешь. Пустые слова.
– Ты не закончил обо мне писать?
– Вернее было бы сказать, бросил. Пока я не хочу иметь с тобой ничего общего. Вот покажешь готовое полотно – тогда другое дело. Все течет, все меняется – другой вопрос, что это: река, канал или сточная канава.
– Какая наблюдательность. Я даже не пойму, что ты подразумеваешь под «рекой».
– Никак на разговоры за жизнь выводишь?… Тпру, дай передохнуть.
Честно говоря, меня не слишком трогали вопросы Номуры. Три года в тюрьме я был совершенно изолирован от внешнего мира. Моему знакомцу и невдомек было, что он невольно помогает мне расставить точки над «i».
Меня не слишком интересовал внешний мир, а вот мысленный ландшафт пребывал в неизменном движении – так времена года приходят на смену друг другу. Мне оставалось лишь наблюдать за этими переменами.
– Знаешь, а ведь я о тебе думал. Было у меня дело в Маусумото, вот и подумалось: заскочу к тебе. Я так решил, познакомиться с человеком, чьи картины нарасхват, не повредит. Мне-то точно.
Номура засмеялся, запустив пятерню в свои нестриженые волосы.
Я потягивал уже вторую порцию виски со льдом. Перебравшись в хижину, я еще ни разу не засиживался до утра, но бывало, что пил ночи напролет. По ночам нет естественного освещения, а в искусственном свете внутренний ландшафт меркнет.
– Жди, слетятся желающие купить картины. Скорые на рукутипчики.
Уже слетаются. «Скорые на руку» в понимании Но-муры – те, кто умеет делать деньги и знает им цену. Я тоже знавал цену деньгам, до ста тысяч иен. Я бы долго их прогуливал. Стоит только разменять десятитысячную купюру, и деньги текут сквозь пальцы, так что я подольше оттягивал этот миг.
Если бы Нацуэ Косуги попросила продать ей полотно за десять тысяч иен, я бы согласился. Несколько сотен тоже вполне приемлемо, но когда сумма превышает миллион, мозг отказывается это воспринимать.
– В ноябре собираюсь в Нью-Йорк по делам. Тебе что-нибудь нужно? Передать весточку друзьям, узнать, какими слухами земля полнится в мире искусства?
– Не утруждайся. Забавно, что хоть кто-то считает, что из меня выйдет толк. Дело даже не в том, умею ли я махать кистью. Просто у меня слишком личный подход ко всему этому. Только я знаю, как надо. Трудно в моем направлении добиться признания.
– А что вообще такое признание? Контачишь с одним человеком, с другим, с третьим. Узнаешь достаточно людей, вот тебе и популярность.
– Да, если только ты не абстракционист.
– Не знаю, спорить не стану.
– Думаешь, живопись – что книги.
– Есть идиоты, для которых ничего, кроме искусства, не существует. Ты к ним не относишься. Другой уровень, поверь мне.
Я ждал, что Номура еще что-нибудь скажет, но он смолчал. Он и без того извел порядком слов, стараясь охарактеризовать меня и то, чем я занимаюсь.
– Выпить не желаете, господин художник?
– Я пью. Просто еще не напился до твоего состояния.
– Тут уж в точку, я действительно набрался.
Номура не был журналистом-искусствоведом. Он писал книги о преступлениях и кропал статейки для еженедельных журналов. В искусстве он был полным профаном, зато при виде художника, совершившего убийство – то есть меня, – тут же навострил уши. Не обязательно быть экспертом в искусстве, чтобы писать на подобные темы.
– Если покопаюсь, напишу статейку о ночной жизни в здешних кабаках. Накропал – тут же продал.
– Но если не хочется, то и не надо.
– Верно подмечено. Вы только посмотрите, все бросил ради этой встречи и, надо же, теперь засомневался. Слабенькая попытка оправдать встречу работой.
Девочки, которые едва понимали по-японски, слушали молча. Возбуждались они, только если дело касалось караоке, секса и тому подобного.
– Трахал здешних девочек? – поинтересовался Номура.
– Отсюда двух.
– Хороши?
– Не помню.
– Услышь я это от кого-нибудь другого, счел бы его позером, а вот тебе верю.
– Может, пора третью попробовать.
Желание оно и есть желание. В моем внутреннем ландшафте оно – не сильнее ветерка. Для меня потребность в сексе – все равно что аппетит к еде.
– Ну вот, встретился с тобой, тут же захотелось девочку снять. Я замараюсь, а ты – чистенький. Почему, интересно?
– Мне уже некуда пачкаться.
– Оставь свои парадоксы.
– Просто это меня не трогает. Оно в другой плоскости.
– Ладно, пойдет.
Номура хлопнул стопку бренди и принялся мять грудь девице, сидевшей по правую руку от него.
3
Было уже поздно. Прекрасно помню, как я добрался. У мотелей и баров дежурили полицейские, вылавливая подвыпивших водителей. Я заплатил человеку, который в моей машине довез меня до хижины.
Номура был не в курсе, что я езжу без прав. Да я и сам об этом редко задумывался, за исключением случаев, когда возвращался домой выпившим.
С чего вдруг Номуре приспичило повидаться? Понятия не имею. Может, он рассчитывал, что я вконец опустился. Жизнь в горах действовала на меня оздоравливающе, по крайней мере на первый взгляд, и посторонний ни за что бы не догадался, какие бури терзают мой внутренний ландшафт. Я и сам этого не знал.
Когда в очаге заполыхали поленья, я уже и думать забыл о Номуре. Достал из холодильника кусок сыра и принялся поедать его, кромсая складным ножиком на куски и запивая красным вином.
Было тихо, как, собственно, и всегда. Вокруг сгустились тени – тоже вполне обычное явление. В камине приятно потрескивали дрова. Я уже не испытывал прежнего интереса к языкам пламени, просто ел сыр и пил вино.
Наутро проснулся как обычно.
Сбил на завтрак омлет, накрошил салат. Потом вышел прогуляться по окрестностям и припустил бегом. Организм пробудился. Не сказать, чтобы это походило на прогревающийся двигатель, когда его части смазывает теплое масло, скорее – словно каждая клеточка открывала глазки – одна, за ней другая. Чувство было живительным, поэтому каждое утро я выходил на пробежку.
Вспомнилась кровь. Она налипла на ладонь и ее тыльную сторону. Внезапно все вернулось. Осенние краски пробуждали яркие воспоминания. Гнусное ощущение, я осязаю что-то теплое – все так отчетливо. Я отер ладонь о спортивные брюки.
На перевале я по обыкновению немного размялся и неторопливо припустил вниз по склону. По пути часто попадалась всякая живность. Как-то раз даже видел оленя – правда, на некотором удалении. Собственно, звери оставляли меня равнодушным. Но зато когда я замечал какое-нибудь насекомое, неуклюже перебирающее лапками от холода, или сухое дерево, готовое вот-вот свалиться, я останавливался. Давил насекомых ногой. Пинал дерево день за днем, пока оно не свалится.
Свой маршрут я знал досконально. Я знал, какого цвета почва, где какие камни, сколько листвы сбросило каждое дерево.
Вернувшись в хижину, я увидел перед входом белый «мерседес-бенц».
Из авто вышла Нацуэ Косуги. Я поднял руку в приветствии, сделал несколько упражнений на растяжку, зашел в дом и принял душ.
Когда я показался на террасе, она меня окликнула. Гостья прогуливалась по саду.
– Здоровый способ встретить новый день.
– Банальный способ делиться наблюдениями.
– Покажете картину? Я собиралась вернуться в Токио, но на полпути передумала и вернулась. Я сняла номер в гостинице, здесь, в городе. Вечером пыталась вас застать, но не дозвонилась.
– Я выбрался в бар. Возможно, был как раз неподалеку.
– Ах какая жалость. Подловить бы вас пьяным, я бы точно уговорила продать картину.
Я указал на столик на террасе и, сняв с шеи полотенце, смел со скамьи палую листву. Нацуэ Косуги грациозно поднялась по деревянным ступеням на террасу и уселась.
– Я вас не смущаю? – совершенно некстати поинтересовалась она, всматриваясь в мое лицо.
– Знаете, забавная вы.
– Сегодня утром вы совсем не производите того впечатления, которое создается от ваших работ. Что-то не так.
– Предпочитаете видеть меня пьяным?
– Нет, это тоже не то.
– Так чего же не хватает?
– Вам надо обрести свободу. Причем не то, что вы находите в тюрьме или в этой хижине.
– А поточнее?
– Возможно, нам стоит поискать ее вдвоем.
– Это сложно для моего понимания.
– Я не пытаюсь говорить сложно. Я все думала вчера, чем таким меня зацепили ваши картины. Кажется, я нашла отгадку. У вас удивительный талант, и вы раб этого дара. Вот вы и занялись абстракциями, чтобы освободиться. Ведь так, правда? Если так, значит, я нашла ответ на вопрос, почему вы вдруг переключились на беспредметное искусство. Хотя, может быть, это только для меня было загадкой.
– Знаете, а у вас логический склад ума. Вам обязательно надо во всем разобраться – иначе не успокоитесь. Такие люди склонны попадать в ловушки собственных теорий.
День выдался ясный. Яркие лучи солнца с поразительной отчетливостью в необычных ракурсах высвечивали не только окружающие краски, но и мои собственные слова. Нацуэ Косуги взяла в рот сигарету. Я подвинул ей пепельницу через стол.
– Разрешите посмотреть свою картину, господин Накаги?
Нацуэ Косуги не торопилась вскочить на ноги. Она сидела и курила, чуть склонив голову. Потом поднялась и призывно на меня посмотрела, но я не поддался. Тогда она пошла в одиночестве. До меня доносилось легкое перестукивание каблучков. На фильтре оставленной в пепельнице сигареты остались следы красной губной помады.
Через какое-то время гостья вернулась на террасу.
– Теперь рисуете маленький формат.
– Пока не решил, что с ним делать.
– Я покупаю.
– За сколько?
– Пятьсот тысяч. Вам не придется связываться с галереей. Продайте мне напрямую.
– Пожалуйста, забирайте. Но при одном условии: вы не резервируете «сотку».
В тот момент я писал на холсте восьмого формата. Восьмерка ли, сотня – без разницы: оба полотна не были завершены. И в том и в другом случае работа была выполнена до определенного предела.
– И «сотку» хочу.
Нацуэ Косуги что-то черкнула на чеке и протянула его мне. Полотно восьмого формата готово не было, и, похоже, закончить его мне не дано. Наверно, лучше поскорее убрать его с глаз долой.
– Загадочная картина.
– Вы вправе говорить, что вам вздумается. Зритель всегда норовит что-нибудь сказать.
– Вам что, не нравится картина?
– И, зная это, вы все равно хотите ее купить?
– Я предложу вам хорошую цену. Вы не хотите продавать «сотку», но я ее все равно куплю.
– Как знаете.
Чек колыхало легким дуновением ветерка. Нацуэ Косуги поймала его ладонью и придавила пепельницей.
Легкий, едва ощутимый ветерок оказался достаточно силен для обрывка бумаги. Я мельком взглянул на запачканную красным сигарету.
Глава 2
КРАСКИ ОСЕНИ
1
Крепко держа камень, я плавно провел лезвием по влажному бруску.
В длину лезвие было около десяти сантиметров, довольно толстое. Нож я приобрел у человека, который изготавливал – нет, не ножи, а японские мечи. Собственно, мастера я не видел – инструмент мне передали через галерею. Случилось это лет пять назад.
Я им так ни разу не пользовался. Он валялся среди других принадлежностей для рисования, а после ареста галерея передала мои вещи на хранение.
Увидев нож в коробке с мастихинами, я вынул его из кожаного чехла. Помню, как пять лет назад был покорен красотой клинка. У этого ножа в отличие от большинства остальных были гребень и шершавая поверхность с какими-то шишечками, будто его припорошили серебристой крупкой. На ощупь этого не ощущалось, а вот на свету они хорошо просматривались. Владелец галереи назвал эту серебристую крупку «манкой». Он объяснил, зачем она нужна и как ее делают, но я толком ничего не запомнил.
Нож словно обладал некой аурой безоговорочной чистоты, и в этой чистоте улавливалось некое сумасшествие. Нож завораживал меня своей красотой.
Когда я извлек инструмент из футляра, впервые за пять лет, то заметил на лезвии тонкую пленку ржавчины, словно сталь слегка замутнилась.
Клинок отдавался в ладони необычной тяжестью. Я рубанул им по воздуху, и он издал неожиданно низкий звук. Смочил нож в воде и снова принялся точить. До сих пор мне еще не приходилось этим заниматься. В скобяной лавке, где продавалось точило, мне вкратце объяснили, как им пользоваться, но и только. Я купил два разных бруска.
Предполагалось, что сначала ты точишь нож более грубым камнем, а потом более нежным. Я час обрабатывал нож грубым точилом. Тут требовалось приложить силы, у меня даже пот на лбу выступил.
Я прополоскал лезвие в воде и насухо его обтер. Ржавого налета не стало. Заодно начисто стерлась «манка». Впрочем, мне было легче расстаться с серебристой крупкой, чем мириться с ржавчиной. Когда я поднес клинок к свету, то увидел, что лезвие лишилось своей первозданной чистоты. На смену ей пришел дешевый серебристый блеск.
Затем я обработал нож мелким точилом, прижимая тупую сторону лезвия кончиками пальцев и стараясь сильно не давить. Камень был скользким на ощупь, и наитие подсказывало, что давить не стоит. Так я трудился еще час.
На первый взгляд лезвие особенно не изменилось, хотя некоторая разница улавливалась. Дело было не в гладкости и не в том, как он отражал свет, – просто после столь долгой полировки наконец стало кое-что просматриваться. Я продолжал еще час, надеясь все-таки понять, что же это такое.
Когда я прекратил это занятие, особой разницы-то и не было.
Я сполоснул лезвие, вытер его насухо, и начали проглядывать серебристые крупицы. Стало ясно, что точить клинок можно бесконечно, крупка никуда не денется.
Те немногие знания, коими меня снабдил продавец в магазине, оказались весьма полезны. Лезвие нужно держать под определенным углом, что само по себе оказалось делом нелегким – тут если не поостережешься, можно запросто резануть точило.
Я решил отводить на заточку по часу в день. Если удастся выполнить задуманное, то через неделю будет видна ощутимая разница.
У меня почернели подушечки пальцев.
Поначалу я решил, что каким-то образом был перекрыт ток крови, отсюда чернота. Во всяком случае, на пятна от краски это совсем не походило. Я дважды вымыл руки в горячей воде с мылом, чернота в основном ушла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Номура досадовал. Как он ни подталкивал меня к развязке, я отказывался терять над собой контроль и взрываться в гневе. Напротив, на моем лице застывала задумчивая мина, словно бы я недоумевал не меньше него. У меня честно не получалось по-другому. Когда я начал рисовать абстрактные картины, то передавал на холсте цвета и формы своего внутреннего мира, а не того, что меня окружало.
Для меня вопрос «Почему?» вообще не имел значения. Ничего обстоятельного я сказать не мог, чем вконец измотал журналиста. Не то чтобы у меня не было ответов. Ответы всегда находились – в цвете и форме. Просто Номура, чьим инструментом были слова, не мог извлечь смысла.
– Вы знали, что ваши картины выставляются в галерее? Две последние.
– Те, которые я продал.
Я потягивал виски со льдом. Мне уже доводилось однажды переспать с девушкой, которая теперь сидела рядом. Помню, что она с Филиппин, но ни имени, ни особенностей ее телосложения я не помнил.
– Галерея выставляет картины с разрешения президента Муракавы. Они, конечно, не продаются, но двое из Нью-Йорка ими уже заинтересовались.
Картина, которую я выставил на небольшой нью-йоркской экспозиции, произвела фурор. Я предложил другую работу на более известную выставку, и она завоевала гран-при. Вот так и получились нью-йоркские зацепки.
Поначалу я смотрел на все как будто со стороны, теперь же я радовался, что могу придерживаться избранной манеры. По настоятельной просьбе владельца галереи в Гиндзе я отдал ему на продажу двадцать полотен и с тех пор, с тридцати трех до тридцати шести, жил безбедно. Да и по освобождении я несколько месяцев не знал недостатка в деньгах.
– После убийства о тебе заговорили, но еще раньше ты завоевал внимание публики своей работой. Незачем тебе пресмыкаться перед этим Муракавой. Тебя и в Токио, и в Нью-Йорке с руками оторвут.
– Если, конечно, захочу.
– Я что, в чем-то не прав? Когда мы впервые встретились, ты был занят в основном выпивкой и женщинами. Больше выпивкой. Я все ждал, что ты выберешься из этой грязи и снова засияешь. А ты забился в горы вместо того, чтобы грести деньги лопатой.
– О деньгах я тоже думаю. Моя планка – пятьдесят тысяч, максимум сто. Больше я вообразить не могу.
– Забавный ты.
– Номура, сколько раз ты меня так называл?
– Столь жидкий эпитет из уст писателя… Я, конечно, понимаю, что не с моим опытом опускаться до такого примитивизма. Просто тебе только это слово и подходит. Ну возьми хотя бы сегодня. Самый обыкновенный мужчина среднего возраста: бабы, выпивка.
– Ну хватит уже. Шутка устарела. Уж кем-кем, а забавным я себя не считаю.
– Постоянно это повторяешь. Пустые слова.
– Ты не закончил обо мне писать?
– Вернее было бы сказать, бросил. Пока я не хочу иметь с тобой ничего общего. Вот покажешь готовое полотно – тогда другое дело. Все течет, все меняется – другой вопрос, что это: река, канал или сточная канава.
– Какая наблюдательность. Я даже не пойму, что ты подразумеваешь под «рекой».
– Никак на разговоры за жизнь выводишь?… Тпру, дай передохнуть.
Честно говоря, меня не слишком трогали вопросы Номуры. Три года в тюрьме я был совершенно изолирован от внешнего мира. Моему знакомцу и невдомек было, что он невольно помогает мне расставить точки над «i».
Меня не слишком интересовал внешний мир, а вот мысленный ландшафт пребывал в неизменном движении – так времена года приходят на смену друг другу. Мне оставалось лишь наблюдать за этими переменами.
– Знаешь, а ведь я о тебе думал. Было у меня дело в Маусумото, вот и подумалось: заскочу к тебе. Я так решил, познакомиться с человеком, чьи картины нарасхват, не повредит. Мне-то точно.
Номура засмеялся, запустив пятерню в свои нестриженые волосы.
Я потягивал уже вторую порцию виски со льдом. Перебравшись в хижину, я еще ни разу не засиживался до утра, но бывало, что пил ночи напролет. По ночам нет естественного освещения, а в искусственном свете внутренний ландшафт меркнет.
– Жди, слетятся желающие купить картины. Скорые на рукутипчики.
Уже слетаются. «Скорые на руку» в понимании Но-муры – те, кто умеет делать деньги и знает им цену. Я тоже знавал цену деньгам, до ста тысяч иен. Я бы долго их прогуливал. Стоит только разменять десятитысячную купюру, и деньги текут сквозь пальцы, так что я подольше оттягивал этот миг.
Если бы Нацуэ Косуги попросила продать ей полотно за десять тысяч иен, я бы согласился. Несколько сотен тоже вполне приемлемо, но когда сумма превышает миллион, мозг отказывается это воспринимать.
– В ноябре собираюсь в Нью-Йорк по делам. Тебе что-нибудь нужно? Передать весточку друзьям, узнать, какими слухами земля полнится в мире искусства?
– Не утруждайся. Забавно, что хоть кто-то считает, что из меня выйдет толк. Дело даже не в том, умею ли я махать кистью. Просто у меня слишком личный подход ко всему этому. Только я знаю, как надо. Трудно в моем направлении добиться признания.
– А что вообще такое признание? Контачишь с одним человеком, с другим, с третьим. Узнаешь достаточно людей, вот тебе и популярность.
– Да, если только ты не абстракционист.
– Не знаю, спорить не стану.
– Думаешь, живопись – что книги.
– Есть идиоты, для которых ничего, кроме искусства, не существует. Ты к ним не относишься. Другой уровень, поверь мне.
Я ждал, что Номура еще что-нибудь скажет, но он смолчал. Он и без того извел порядком слов, стараясь охарактеризовать меня и то, чем я занимаюсь.
– Выпить не желаете, господин художник?
– Я пью. Просто еще не напился до твоего состояния.
– Тут уж в точку, я действительно набрался.
Номура не был журналистом-искусствоведом. Он писал книги о преступлениях и кропал статейки для еженедельных журналов. В искусстве он был полным профаном, зато при виде художника, совершившего убийство – то есть меня, – тут же навострил уши. Не обязательно быть экспертом в искусстве, чтобы писать на подобные темы.
– Если покопаюсь, напишу статейку о ночной жизни в здешних кабаках. Накропал – тут же продал.
– Но если не хочется, то и не надо.
– Верно подмечено. Вы только посмотрите, все бросил ради этой встречи и, надо же, теперь засомневался. Слабенькая попытка оправдать встречу работой.
Девочки, которые едва понимали по-японски, слушали молча. Возбуждались они, только если дело касалось караоке, секса и тому подобного.
– Трахал здешних девочек? – поинтересовался Номура.
– Отсюда двух.
– Хороши?
– Не помню.
– Услышь я это от кого-нибудь другого, счел бы его позером, а вот тебе верю.
– Может, пора третью попробовать.
Желание оно и есть желание. В моем внутреннем ландшафте оно – не сильнее ветерка. Для меня потребность в сексе – все равно что аппетит к еде.
– Ну вот, встретился с тобой, тут же захотелось девочку снять. Я замараюсь, а ты – чистенький. Почему, интересно?
– Мне уже некуда пачкаться.
– Оставь свои парадоксы.
– Просто это меня не трогает. Оно в другой плоскости.
– Ладно, пойдет.
Номура хлопнул стопку бренди и принялся мять грудь девице, сидевшей по правую руку от него.
3
Было уже поздно. Прекрасно помню, как я добрался. У мотелей и баров дежурили полицейские, вылавливая подвыпивших водителей. Я заплатил человеку, который в моей машине довез меня до хижины.
Номура был не в курсе, что я езжу без прав. Да я и сам об этом редко задумывался, за исключением случаев, когда возвращался домой выпившим.
С чего вдруг Номуре приспичило повидаться? Понятия не имею. Может, он рассчитывал, что я вконец опустился. Жизнь в горах действовала на меня оздоравливающе, по крайней мере на первый взгляд, и посторонний ни за что бы не догадался, какие бури терзают мой внутренний ландшафт. Я и сам этого не знал.
Когда в очаге заполыхали поленья, я уже и думать забыл о Номуре. Достал из холодильника кусок сыра и принялся поедать его, кромсая складным ножиком на куски и запивая красным вином.
Было тихо, как, собственно, и всегда. Вокруг сгустились тени – тоже вполне обычное явление. В камине приятно потрескивали дрова. Я уже не испытывал прежнего интереса к языкам пламени, просто ел сыр и пил вино.
Наутро проснулся как обычно.
Сбил на завтрак омлет, накрошил салат. Потом вышел прогуляться по окрестностям и припустил бегом. Организм пробудился. Не сказать, чтобы это походило на прогревающийся двигатель, когда его части смазывает теплое масло, скорее – словно каждая клеточка открывала глазки – одна, за ней другая. Чувство было живительным, поэтому каждое утро я выходил на пробежку.
Вспомнилась кровь. Она налипла на ладонь и ее тыльную сторону. Внезапно все вернулось. Осенние краски пробуждали яркие воспоминания. Гнусное ощущение, я осязаю что-то теплое – все так отчетливо. Я отер ладонь о спортивные брюки.
На перевале я по обыкновению немного размялся и неторопливо припустил вниз по склону. По пути часто попадалась всякая живность. Как-то раз даже видел оленя – правда, на некотором удалении. Собственно, звери оставляли меня равнодушным. Но зато когда я замечал какое-нибудь насекомое, неуклюже перебирающее лапками от холода, или сухое дерево, готовое вот-вот свалиться, я останавливался. Давил насекомых ногой. Пинал дерево день за днем, пока оно не свалится.
Свой маршрут я знал досконально. Я знал, какого цвета почва, где какие камни, сколько листвы сбросило каждое дерево.
Вернувшись в хижину, я увидел перед входом белый «мерседес-бенц».
Из авто вышла Нацуэ Косуги. Я поднял руку в приветствии, сделал несколько упражнений на растяжку, зашел в дом и принял душ.
Когда я показался на террасе, она меня окликнула. Гостья прогуливалась по саду.
– Здоровый способ встретить новый день.
– Банальный способ делиться наблюдениями.
– Покажете картину? Я собиралась вернуться в Токио, но на полпути передумала и вернулась. Я сняла номер в гостинице, здесь, в городе. Вечером пыталась вас застать, но не дозвонилась.
– Я выбрался в бар. Возможно, был как раз неподалеку.
– Ах какая жалость. Подловить бы вас пьяным, я бы точно уговорила продать картину.
Я указал на столик на террасе и, сняв с шеи полотенце, смел со скамьи палую листву. Нацуэ Косуги грациозно поднялась по деревянным ступеням на террасу и уселась.
– Я вас не смущаю? – совершенно некстати поинтересовалась она, всматриваясь в мое лицо.
– Знаете, забавная вы.
– Сегодня утром вы совсем не производите того впечатления, которое создается от ваших работ. Что-то не так.
– Предпочитаете видеть меня пьяным?
– Нет, это тоже не то.
– Так чего же не хватает?
– Вам надо обрести свободу. Причем не то, что вы находите в тюрьме или в этой хижине.
– А поточнее?
– Возможно, нам стоит поискать ее вдвоем.
– Это сложно для моего понимания.
– Я не пытаюсь говорить сложно. Я все думала вчера, чем таким меня зацепили ваши картины. Кажется, я нашла отгадку. У вас удивительный талант, и вы раб этого дара. Вот вы и занялись абстракциями, чтобы освободиться. Ведь так, правда? Если так, значит, я нашла ответ на вопрос, почему вы вдруг переключились на беспредметное искусство. Хотя, может быть, это только для меня было загадкой.
– Знаете, а у вас логический склад ума. Вам обязательно надо во всем разобраться – иначе не успокоитесь. Такие люди склонны попадать в ловушки собственных теорий.
День выдался ясный. Яркие лучи солнца с поразительной отчетливостью в необычных ракурсах высвечивали не только окружающие краски, но и мои собственные слова. Нацуэ Косуги взяла в рот сигарету. Я подвинул ей пепельницу через стол.
– Разрешите посмотреть свою картину, господин Накаги?
Нацуэ Косуги не торопилась вскочить на ноги. Она сидела и курила, чуть склонив голову. Потом поднялась и призывно на меня посмотрела, но я не поддался. Тогда она пошла в одиночестве. До меня доносилось легкое перестукивание каблучков. На фильтре оставленной в пепельнице сигареты остались следы красной губной помады.
Через какое-то время гостья вернулась на террасу.
– Теперь рисуете маленький формат.
– Пока не решил, что с ним делать.
– Я покупаю.
– За сколько?
– Пятьсот тысяч. Вам не придется связываться с галереей. Продайте мне напрямую.
– Пожалуйста, забирайте. Но при одном условии: вы не резервируете «сотку».
В тот момент я писал на холсте восьмого формата. Восьмерка ли, сотня – без разницы: оба полотна не были завершены. И в том и в другом случае работа была выполнена до определенного предела.
– И «сотку» хочу.
Нацуэ Косуги что-то черкнула на чеке и протянула его мне. Полотно восьмого формата готово не было, и, похоже, закончить его мне не дано. Наверно, лучше поскорее убрать его с глаз долой.
– Загадочная картина.
– Вы вправе говорить, что вам вздумается. Зритель всегда норовит что-нибудь сказать.
– Вам что, не нравится картина?
– И, зная это, вы все равно хотите ее купить?
– Я предложу вам хорошую цену. Вы не хотите продавать «сотку», но я ее все равно куплю.
– Как знаете.
Чек колыхало легким дуновением ветерка. Нацуэ Косуги поймала его ладонью и придавила пепельницей.
Легкий, едва ощутимый ветерок оказался достаточно силен для обрывка бумаги. Я мельком взглянул на запачканную красным сигарету.
Глава 2
КРАСКИ ОСЕНИ
1
Крепко держа камень, я плавно провел лезвием по влажному бруску.
В длину лезвие было около десяти сантиметров, довольно толстое. Нож я приобрел у человека, который изготавливал – нет, не ножи, а японские мечи. Собственно, мастера я не видел – инструмент мне передали через галерею. Случилось это лет пять назад.
Я им так ни разу не пользовался. Он валялся среди других принадлежностей для рисования, а после ареста галерея передала мои вещи на хранение.
Увидев нож в коробке с мастихинами, я вынул его из кожаного чехла. Помню, как пять лет назад был покорен красотой клинка. У этого ножа в отличие от большинства остальных были гребень и шершавая поверхность с какими-то шишечками, будто его припорошили серебристой крупкой. На ощупь этого не ощущалось, а вот на свету они хорошо просматривались. Владелец галереи назвал эту серебристую крупку «манкой». Он объяснил, зачем она нужна и как ее делают, но я толком ничего не запомнил.
Нож словно обладал некой аурой безоговорочной чистоты, и в этой чистоте улавливалось некое сумасшествие. Нож завораживал меня своей красотой.
Когда я извлек инструмент из футляра, впервые за пять лет, то заметил на лезвии тонкую пленку ржавчины, словно сталь слегка замутнилась.
Клинок отдавался в ладони необычной тяжестью. Я рубанул им по воздуху, и он издал неожиданно низкий звук. Смочил нож в воде и снова принялся точить. До сих пор мне еще не приходилось этим заниматься. В скобяной лавке, где продавалось точило, мне вкратце объяснили, как им пользоваться, но и только. Я купил два разных бруска.
Предполагалось, что сначала ты точишь нож более грубым камнем, а потом более нежным. Я час обрабатывал нож грубым точилом. Тут требовалось приложить силы, у меня даже пот на лбу выступил.
Я прополоскал лезвие в воде и насухо его обтер. Ржавого налета не стало. Заодно начисто стерлась «манка». Впрочем, мне было легче расстаться с серебристой крупкой, чем мириться с ржавчиной. Когда я поднес клинок к свету, то увидел, что лезвие лишилось своей первозданной чистоты. На смену ей пришел дешевый серебристый блеск.
Затем я обработал нож мелким точилом, прижимая тупую сторону лезвия кончиками пальцев и стараясь сильно не давить. Камень был скользким на ощупь, и наитие подсказывало, что давить не стоит. Так я трудился еще час.
На первый взгляд лезвие особенно не изменилось, хотя некоторая разница улавливалась. Дело было не в гладкости и не в том, как он отражал свет, – просто после столь долгой полировки наконец стало кое-что просматриваться. Я продолжал еще час, надеясь все-таки понять, что же это такое.
Когда я прекратил это занятие, особой разницы-то и не было.
Я сполоснул лезвие, вытер его насухо, и начали проглядывать серебристые крупицы. Стало ясно, что точить клинок можно бесконечно, крупка никуда не денется.
Те немногие знания, коими меня снабдил продавец в магазине, оказались весьма полезны. Лезвие нужно держать под определенным углом, что само по себе оказалось делом нелегким – тут если не поостережешься, можно запросто резануть точило.
Я решил отводить на заточку по часу в день. Если удастся выполнить задуманное, то через неделю будет видна ощутимая разница.
У меня почернели подушечки пальцев.
Поначалу я решил, что каким-то образом был перекрыт ток крови, отсюда чернота. Во всяком случае, на пятна от краски это совсем не походило. Я дважды вымыл руки в горячей воде с мылом, чернота в основном ушла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21