от крутого бедра цвета слоновой кости исходило матовое сияние. От этого зрелища заломило в груди и в паху начала сильно пульсировать кровь. Она взяла в руки медный кувшин, который грелся на огне, перелила его содержимое в глубокую чашу и пришла с ней к дивану. Улыбка по-прежнему блуждала на ее лице.
На поверхности воды плавали лепестки роз. Она обмакнула мягкую ткань, слегка отжала ее и начала обтирать его тело. Сладостный благоухающий аромат наполнил воздух. Адам лежал на спине; в какое-то мгновение он поймал себя на мысли, что уже не понимает, кто кому принадлежит в этой волшебной сказке. Опустившись на колено, она принялась умащивать его разогретое, размягченное тело благовонными маслами, начиная от ступней, медленно поднимаясь все выше и выше. Легкая морщинка, появившаяся между бровями, свидетельствовала о ее полном сосредоточении на этом занятии. Лениво потянувшись, он подхватил подол ее туники и закинул его вверх, на талию, открывая себе возможность беспрепятственного любования мягкими округлостями. Она лишь на мгновение подняла на него глаза, молча пытаясь понять, всем ли он доволен или желает чего-то иного.
— Не останавливайся, — проговорил он и заложил руки за голову. — Я просто хочу все видеть.
Полностью отдаваясь искусству ублажения, в благоговейном уважении к другому телу, Серафина оказалась во власти своей собственной волшебной арабской сказки.
Густые запахи возбуждения, сладострастные благовония распускающихся цветов любви, журчащий фонтан, золотистое сияние светильников медленно, но верно распаляли страсть. Она уже не ощущала собственного тела; ей казалось, что вся она состоит из одних чувственных центров, из обнаженных нервов, стягивающихся к одной-единственной точке, сулящей невероятное, до боли, блаженство. Потом наступило мгновение, когда она ощутила желание отдаться его власти, откликнуться на каждое движение его тела, на каждое требование его рук и скользнула за край вселенной в розово-золотистый мир, в котором осталось лишь одно ощущение — блаженство. И оно было бесконечно.
— Адам…
— Ум-м-м-м… — Лениво перевернувшись на бок, он взглянул на нее сверху вниз. Это было первое слово, которое произнесла она с тех пор, как он с друзьями вошел в спальню. С тех пор прошла целая жизнь. Жизнь любви. Он снял влажный локон с ее груди. — Сказка кончилась?
— У меня нет сил пережить подобное еще раз, — улыбнулась она.
— Пожалуй, — согласился он, снова укладываясь рядом. — Такое и не должно повторяться слишком часто. Может быть, это и к лучшему. — Он усмехнулся. — Ну изобретать ты мастерица!
— Не только у меня бурное воображение. — Она внезапно села. Искра негодования сверкнула в темных очах. — Как ты мог сказать, что купил меня у погонщика верблюдов?
— В тот момент, — усмехнулся Адам, — мне показалось, что это очень остроумно. Если бы я заранее знал, что обнаружу в своей комнате рабыню любви, может, придумал и что-нибудь другое. Как мне теперь показаться в полку, даже не представляю.
— О, пустяки! — уверенно заявила Софья. — Ты не заметил, как они тебе завидовали?
— Наверное, если следовать законам турецкого гостеприимства, мне следовало бы поделиться тобой с ними.
— Но ты доволен своей послушной рабыней? — Блестя глазами, она поцеловала его в губы.
— У меня нет слов! Настолько, что я даже не могу сердиться на тебя за твой необдуманный риск. — Приподнявшись, он оперся на диванную подушку. — Я не хочу спрашивать, как тебе удалось приобрести этот маскарадный костюм, потому что заранее уверен, что ответ мне не понравится.
— Я приняла все меры предосторожности, — посерьезнев, возразила она.
— Надеюсь, — притворно вздохнул Адам. — Все-таки вы неугомонны сверх меры, Софья Алексеевна.
— По-моему, ты сказал, что не будешь сердиться, — напомнила она. — С твоей стороны это просто неблагодарно!
— Нет, конечно! Я бесконечно благодарен тебе, родная! — Вздохнув, он поднялся с дивана. — Однако тебе пора возвращаться в свою постель, пока все не начали просыпаться.
— Не понимаю, какое это теперь имеет значение, — сладко зевнула она. — Князь Потемкин знает… — она замолчала на полуслове, увидев выражение его лица. — Хорошо, хорошо, имеет значение. Уже иду. — Облачившись в свой сказочный костюм, она добавила: — Все равно в таком виде меня никто не узнает.
Адам притянул ее к себе и запустил руки в шаровары, крепко ухватив за упругие ягодицы.
— Никогда больше не говори, что это не имеет значения. Если Дмитриев отсутствует, это еще не значит, что его не существует. Ты поняла меня, Софи? — Она согласно закивала головой. Поцеловав на прощание, он слегка оттолкнул ее от себя и шлепнул по ягодицам. — Исчезни!
Ахнув с притворным негодованием, она бросилась к двери, не заметив, как по мгновенно окаменевшему лицу Адама промелькнула тень глубочайшей тоски, а серые глаза потемнели от отчаяния.
Глава 18
— Сколько времени ты хочешь пробыть в Берхольском, княгиня? — доброжелательно поинтересовалась Екатерина, окидывая свою фрейлину проницательным взором.
В Киеве немилосердно палило июньское солнце; его жар ощущался даже внутри императорской резиденции, открытые окна которой выходили на оживленный, как всегда, Днепр.
— Четыре-пять месяцев, ваше величество, — ответила Софья. — Я наверняка смогу вернуться в Петербург к началу декабря, если вашему величеству будет угодно.
— Это в большей степени будет зависеть от твоего мужа, мне кажется, — заметила Екатерина, поигрывая гусиным пером. Беременность Софьи Алексеевны была почти незаметна. Просторный светло-голубой батистовый сарафан хорошо скрадывал наметившуюся полноту фигуры. Полная безмятежность читалась на ее лице, немного округлившемся по сравнению с прежними четкими очертаниями; глаза излучали внутренний покой.
Как все неловко и неудачно обернулось, думала тем временем императрица. Если бы Адаму Данилевскому в свое время пришло в голову попросить руки княжны Голицыной, ему никто не стал бы чинить препятствий. С благословения царицы княжна могла делать выбор между Дмитриевым и двором. И вместо всего этого — любовный треугольник. Конечно, во всем этом нет ничего необычного, с присущей ей трезвостью продолжала рассуждать Екатерина. И эта молодая женщина, и ее любовник, кажется, вполне способны справиться со своими трудностями без излишнего шума.
— Мы сообщим князю Дмитриеву, что пожаловали тебе возможность покинуть двор до декабря, чтобы навестить деда в Берхольском. Если ты пожелаешь остаться в деревне на зиму — при отсутствии возражений со стороны твоего мужа, мы позволяем тебе и это.
Софи присела в глубоком реверансе.
— Примите мои уверения в бесконечной признательности за вашу милость, ваше величество!
— Мы понимаем, — коротко кивнула императрица, — что такие истории случаются. Но и здесь должен быть полный порядок.
С чувством глубокого облегчения Софья покинула императорские покои, размышляя про себя, когда же Екатерина впервые заподозрила о се беременности. Ей не пришлось специально посвящать императрицу в свою тайну, обращаясь с этой просьбой. Тайна уже на самом деле перестала быть таковой. Но вот что интересно: только ли Потемкин с государыней осведомлены об этом? До сих пор никто никаким образом не выказывал своих подозрений; она не чувствовала на себе косых взглядов, не слышала скрытых намеков, которые обычно неизбежно сопровождают подобные открытия. Однако сплетни для придворного общества необходимы как воздух. Казалось почти невероятным, чтобы событие такого рода могло проскользнуть мимо внимания записных сплетниц и любительниц светских скандалов. Впрочем, какой смысл выискивать причины для беспокойства, когда вопрос решен в главном? Теперь следует отправить гонца в Берхольское, к деду, чтобы тот прислал в Киев Бориса Михайлова с Ханом. На Хане она доберется до дома за один день.
Однако когда Софи ближе к вечеру поделилась своими намерениями в охотничьем домике на берегу Днепра, Адам не оценил ее замысла.
— Если ты напишешь такое князю Голицыну, — ровным голосом сообщил он, — можешь не сомневаться, что в тот же день он получит послание и от меня, но противоположного содержания. Ты не поедешь верхом на этом жеребце пятьдесят верст по степи. С меня довольно этих дикарских замашек, понятно?
— Ты хочешь засунуть меня в карету, от которой меня будет тошнить через каждые полверсты, да? Я прекрасно себя чувствую для верховой езды.
— А я с этим и не спорю, — в полной уверенности, что его воля в конце концов восторжествует, спокойно проговорил Адам. — Софи, милая моя, тебе просто надо чуть более внимательно относиться к себе, вот и все! Вчера вечером ты танцевала до упаду, а перед тем весь день в такую жару каталась на лодке. Это неразумно.
— Но я прекрасно себя чувствую! — с улыбкой взяла она его за руку. — Не надо делать из меня неженку, Адам! Я здорова как лошадь.
— О да, — в задумчивости опустил голову Адам. — Здорова как лошадь. Только не можешь видеть крови без головокружения, не в состоянии высидеть в карете…
— Это несправедливо! — прервала Адама Софи. — У каждого могут быть свои слабости. — Склонив голову на плечо, она задиристо взглянула ему в глаза. — Впрочем, о твоих слабостях мне ничего не известно.
— Моя самая большая слабость — это ты, любимая, — спокойно откликнулся он. — Ты — моя ахиллесова пята, от которой зависит вся моя жизнь.
Оба умолкли. Они старались — о, как же они старались! — не думать о будущем, о том, что зашли в тупик, но даже благосклонность всех императоров мира не могла изменить их шаткого положения.
— Каким же способом мне добраться до Берхольского, чтобы ты был доволен? — вернулась Софи к.разговору, чтобы прервать тягостное молчание.
— В моем сопровождении и на той лошади, которую я сам для тебя подберу, — тут же ответил Адам. — А подберу я тебе степенную, с широкой спиной, склонную ходить шагом и без намека на желание закусить удила.
Софи открыла было рот, чтобы воспротивиться столь смехотворному предложению, но осеклась, уловив главный смысл его слов;
— В твоем сопровождении? Неужели?
Он расплылся в улыбке, и только теперь она заметила то, на что до сих пор не обращала внимания. Его буквально распирало от какой-то новости. Он явно был чем-то очень доволен.
— Я отправляюсь с дипломатической миссией в Варшаву, — сообщил Адам. — Причем немедленно.
— А Берхольское не такой уж большой крюк по дороге, — счастливо рассмеялась она.
— Больше того, в ходе этой миссии мне разрешено заниматься любыми важными делами, в том числе и семейными, не терпящими отлагательства, когда бы они ни возникли. А вернуться в полк я должен лишь в начале следующего года.
— О, значит, ты сможешь быть со мной! — Софи бросилась ему на шею, только сейчас осознав, до чего же на самом деле ее страшила предстоящая разлука.
— Да, милая, я буду с тобой, — нежно провел он ладонью по се волосам и щеке, словно с самого начала знал, какое это имеет для нее значение. На самом деле так оно и было, поскольку Адам сам невыразимо страдал при мысли о том, что не сможет оказаться с ней рядом при рождении ребенка. — Я поеду с тобой в Берхольское, оставлю тебя там, потом съезжу в Варшаву и вернусь к твоим именинам.
Именины ее, день святой Софьи, — семнадцатого сентября. После его возвращения останется еще так много времени! Слезы непроизвольно навернулись на глаза и покатились по щекам.
— Я даже не могу описать, как я счастлива! — провела она его ладонью по своей мокрой щеке.
— И не старайся, любовь моя, — негромко ответил он. — Потому что я это очень хорошо чувствую по себе.
Пережив мгновение совместного блаженства, Софи заговорила другим тоном:
— Кстати, об этой лошади, Адам…
— Степенная, с широкой спиной и медлительная, — твердо повторил он. — И мы поедем с одной ночевкой по дороге.
— Тиран! — Глаза ее радостно блеснули. — И мы сможем переночевать на той самой почтовой станции, где ты так бессовестно приставал к невинной девушке, да?
— К лихой наезднице, меткому стрелку, казачке с диким норовом, — безжалостно опроверг он ее слова, переводя разговор на шутливый, легкомысленный лад, поскольку чувствовал необходимость каким-то образом снять внутреннее напряжение, охватившее их обоих. В этом напряжении нет ничего хорошего.
Радостное настроение Софи несколько сникло, после того как она увидела лошадь, приготовленную для нес Адамом. Описал он ее на удивление точно.
— Нет, — заявила она не раздумывая. — На этом я не поеду, Адам! Это нельзя назвать лошадью. Это принадлежит к какому-то другому роду-племени.
— Зато очень удобна для езды. — Адам был неумолим. — Может, не очень мила, но надежна.
— Надежна! — презрительно фыркнула Софья. — Как скала!
— И тем не менее, милая, ты поедешь на ней и ни на какой другой.
— Я сгорю со стыда! Только представь, что скажет Борис Михайлов, когда…
— Когда он узнает о твоем положении, он одобрит мой выбор. Позволь, я помогу тебе.
По счастью, было раннее утро, и невольными свидетелями этой перебранки в конюшне были только слуги.
— Не понимаю, почему из-за дорожного происшествия с твоей женой ты теперь думаешь, что все беременные рискуют, подходя к лошади, — неожиданно для самой себя выпалила Софья.
Адам оцепенел. Земля, казалось, на мгновение прекратила свое вращение вокруг Солнца.
— Что ты сказала?
— Прости меня, пожалуйста, — заставила она себя взглянуть ему в глаза. — Это как-то нечаянно вырвалось. Я не хотела.
— Мне казалось, — холодно передернул он плечами, — ты немного умнее, чтобы обращать внимание на болтовню молодой Олениной и ей подобных.
Софи ощутила смешанное чувство вины, раскаяния и смущения, а в следующее мгновение рассердилась на себя за это. Она не сделала ничего неприличного, не сказала ничего такого, чего можно стыдиться.
— Ты сам говорил, что Ева погибла в результате несчастного случая, — заметила она, подбирая поводья своей смирной кобылы. — И я действительно слышала разговор, что это случилось в дороге.
— И ты слышала, разумеется, что она в этот момент была беременна. — Голос его прозвучал слишком резко для нежного раннего солнечного утра. — Допускаю, что ты даже слышала, что это мог быть не мой ребенок.
Здесь, на залитом солнцем конном дворе, ощущая, как под сердцем шевелится ее собственный ребенок, ребенок от Адама, слышать такое было особенно невыносимо. Невыносимо было слышать боль, которую он пытался спрятать под нарочито холодным, бесстрастным и презрительным тоном. Его презрение, как она могла догадаться, было направлено прежде всего на себя, и от этого становилось еще более тяжко. Софи пыталась найти какие-нибудь слова, чтобы вернуть его в прежнее расположение духа, но ничего не приходило на ум. Если, глядя на неё, он думает только о том, что беременность — лишь следствие очередной супружеской неверности, что ж, так тому и быть; пусть каждый рисует себе ту картину, которую считает истинной, и хранит ее при себе.
Молча она вставила ногу в стремя и почти с прежней своей легкостью вспрыгнула в седло. Адам также молча оседлал свою лошадь. Оба двинулись к воротам, где их поджидало сопровождение из шести вооруженных всадников, представляющих собой персональную свиту Адама.
Спустя десять минут Адам самым обычным тоном обратился к Софье, предлагая взглянуть на коршуна, парящего в небесной голубизне. Его широко распростертые крылья слегка подрагивали в воздушных потоках. Вдруг он сложил крылья и камнем ринулся вниз, углядев в высокой траве свою жертву — само воплощение быстрого, неотвратимого, совершенного до мельчайших деталей, до последнего перышка орудия смерти.
— Я могу любоваться ими бесконечно, — улыбнулась Софи.
— Я знаю, — откликнулся Адам и потянулся, чтобы поцеловать ее в щечку. Потом миролюбиво добавил: — Если бы ты сейчас сидела на Хане, мне бы такого ни за что не сделать. Так что не все так мрачно.
Вот и поговорили, подумала Софья. Поговорили. Ну что ж, мысленно пожала она плечами. У них достаточно проблем и без того, чтобы копаться в прошлом, с которым он хотел бы покончить навсегда.
Ночь они провели на той же почтовой станции; они ужинали таким же, по мнению Софьи, тушеным цыпленком, пили клюквенную наливку, потом пошли гулять под звездным небом, вспоминая тот первый поцелуй, с которого началась их новая жизнь, полная радостей и тревог, страхов и несбывшихся надежд,
В середине следующего дня показались красные черепичные крыши Берхольского.
— Борис Михайлов научил меня ездить верхом, когда я еще и ходить толком не умела, — говорила Софья, неловко поерзывая в седле. — Пожалуй, дальше я пойду пешком. Мне просто стыдно, Адам!
— Ну, это уж слишком, — возразил он. — Лошадь твоя не имеет никакого значения. Гораздо важнее то, что ты сидишь на ней как на своем великолепном жеребце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
На поверхности воды плавали лепестки роз. Она обмакнула мягкую ткань, слегка отжала ее и начала обтирать его тело. Сладостный благоухающий аромат наполнил воздух. Адам лежал на спине; в какое-то мгновение он поймал себя на мысли, что уже не понимает, кто кому принадлежит в этой волшебной сказке. Опустившись на колено, она принялась умащивать его разогретое, размягченное тело благовонными маслами, начиная от ступней, медленно поднимаясь все выше и выше. Легкая морщинка, появившаяся между бровями, свидетельствовала о ее полном сосредоточении на этом занятии. Лениво потянувшись, он подхватил подол ее туники и закинул его вверх, на талию, открывая себе возможность беспрепятственного любования мягкими округлостями. Она лишь на мгновение подняла на него глаза, молча пытаясь понять, всем ли он доволен или желает чего-то иного.
— Не останавливайся, — проговорил он и заложил руки за голову. — Я просто хочу все видеть.
Полностью отдаваясь искусству ублажения, в благоговейном уважении к другому телу, Серафина оказалась во власти своей собственной волшебной арабской сказки.
Густые запахи возбуждения, сладострастные благовония распускающихся цветов любви, журчащий фонтан, золотистое сияние светильников медленно, но верно распаляли страсть. Она уже не ощущала собственного тела; ей казалось, что вся она состоит из одних чувственных центров, из обнаженных нервов, стягивающихся к одной-единственной точке, сулящей невероятное, до боли, блаженство. Потом наступило мгновение, когда она ощутила желание отдаться его власти, откликнуться на каждое движение его тела, на каждое требование его рук и скользнула за край вселенной в розово-золотистый мир, в котором осталось лишь одно ощущение — блаженство. И оно было бесконечно.
— Адам…
— Ум-м-м-м… — Лениво перевернувшись на бок, он взглянул на нее сверху вниз. Это было первое слово, которое произнесла она с тех пор, как он с друзьями вошел в спальню. С тех пор прошла целая жизнь. Жизнь любви. Он снял влажный локон с ее груди. — Сказка кончилась?
— У меня нет сил пережить подобное еще раз, — улыбнулась она.
— Пожалуй, — согласился он, снова укладываясь рядом. — Такое и не должно повторяться слишком часто. Может быть, это и к лучшему. — Он усмехнулся. — Ну изобретать ты мастерица!
— Не только у меня бурное воображение. — Она внезапно села. Искра негодования сверкнула в темных очах. — Как ты мог сказать, что купил меня у погонщика верблюдов?
— В тот момент, — усмехнулся Адам, — мне показалось, что это очень остроумно. Если бы я заранее знал, что обнаружу в своей комнате рабыню любви, может, придумал и что-нибудь другое. Как мне теперь показаться в полку, даже не представляю.
— О, пустяки! — уверенно заявила Софья. — Ты не заметил, как они тебе завидовали?
— Наверное, если следовать законам турецкого гостеприимства, мне следовало бы поделиться тобой с ними.
— Но ты доволен своей послушной рабыней? — Блестя глазами, она поцеловала его в губы.
— У меня нет слов! Настолько, что я даже не могу сердиться на тебя за твой необдуманный риск. — Приподнявшись, он оперся на диванную подушку. — Я не хочу спрашивать, как тебе удалось приобрести этот маскарадный костюм, потому что заранее уверен, что ответ мне не понравится.
— Я приняла все меры предосторожности, — посерьезнев, возразила она.
— Надеюсь, — притворно вздохнул Адам. — Все-таки вы неугомонны сверх меры, Софья Алексеевна.
— По-моему, ты сказал, что не будешь сердиться, — напомнила она. — С твоей стороны это просто неблагодарно!
— Нет, конечно! Я бесконечно благодарен тебе, родная! — Вздохнув, он поднялся с дивана. — Однако тебе пора возвращаться в свою постель, пока все не начали просыпаться.
— Не понимаю, какое это теперь имеет значение, — сладко зевнула она. — Князь Потемкин знает… — она замолчала на полуслове, увидев выражение его лица. — Хорошо, хорошо, имеет значение. Уже иду. — Облачившись в свой сказочный костюм, она добавила: — Все равно в таком виде меня никто не узнает.
Адам притянул ее к себе и запустил руки в шаровары, крепко ухватив за упругие ягодицы.
— Никогда больше не говори, что это не имеет значения. Если Дмитриев отсутствует, это еще не значит, что его не существует. Ты поняла меня, Софи? — Она согласно закивала головой. Поцеловав на прощание, он слегка оттолкнул ее от себя и шлепнул по ягодицам. — Исчезни!
Ахнув с притворным негодованием, она бросилась к двери, не заметив, как по мгновенно окаменевшему лицу Адама промелькнула тень глубочайшей тоски, а серые глаза потемнели от отчаяния.
Глава 18
— Сколько времени ты хочешь пробыть в Берхольском, княгиня? — доброжелательно поинтересовалась Екатерина, окидывая свою фрейлину проницательным взором.
В Киеве немилосердно палило июньское солнце; его жар ощущался даже внутри императорской резиденции, открытые окна которой выходили на оживленный, как всегда, Днепр.
— Четыре-пять месяцев, ваше величество, — ответила Софья. — Я наверняка смогу вернуться в Петербург к началу декабря, если вашему величеству будет угодно.
— Это в большей степени будет зависеть от твоего мужа, мне кажется, — заметила Екатерина, поигрывая гусиным пером. Беременность Софьи Алексеевны была почти незаметна. Просторный светло-голубой батистовый сарафан хорошо скрадывал наметившуюся полноту фигуры. Полная безмятежность читалась на ее лице, немного округлившемся по сравнению с прежними четкими очертаниями; глаза излучали внутренний покой.
Как все неловко и неудачно обернулось, думала тем временем императрица. Если бы Адаму Данилевскому в свое время пришло в голову попросить руки княжны Голицыной, ему никто не стал бы чинить препятствий. С благословения царицы княжна могла делать выбор между Дмитриевым и двором. И вместо всего этого — любовный треугольник. Конечно, во всем этом нет ничего необычного, с присущей ей трезвостью продолжала рассуждать Екатерина. И эта молодая женщина, и ее любовник, кажется, вполне способны справиться со своими трудностями без излишнего шума.
— Мы сообщим князю Дмитриеву, что пожаловали тебе возможность покинуть двор до декабря, чтобы навестить деда в Берхольском. Если ты пожелаешь остаться в деревне на зиму — при отсутствии возражений со стороны твоего мужа, мы позволяем тебе и это.
Софи присела в глубоком реверансе.
— Примите мои уверения в бесконечной признательности за вашу милость, ваше величество!
— Мы понимаем, — коротко кивнула императрица, — что такие истории случаются. Но и здесь должен быть полный порядок.
С чувством глубокого облегчения Софья покинула императорские покои, размышляя про себя, когда же Екатерина впервые заподозрила о се беременности. Ей не пришлось специально посвящать императрицу в свою тайну, обращаясь с этой просьбой. Тайна уже на самом деле перестала быть таковой. Но вот что интересно: только ли Потемкин с государыней осведомлены об этом? До сих пор никто никаким образом не выказывал своих подозрений; она не чувствовала на себе косых взглядов, не слышала скрытых намеков, которые обычно неизбежно сопровождают подобные открытия. Однако сплетни для придворного общества необходимы как воздух. Казалось почти невероятным, чтобы событие такого рода могло проскользнуть мимо внимания записных сплетниц и любительниц светских скандалов. Впрочем, какой смысл выискивать причины для беспокойства, когда вопрос решен в главном? Теперь следует отправить гонца в Берхольское, к деду, чтобы тот прислал в Киев Бориса Михайлова с Ханом. На Хане она доберется до дома за один день.
Однако когда Софи ближе к вечеру поделилась своими намерениями в охотничьем домике на берегу Днепра, Адам не оценил ее замысла.
— Если ты напишешь такое князю Голицыну, — ровным голосом сообщил он, — можешь не сомневаться, что в тот же день он получит послание и от меня, но противоположного содержания. Ты не поедешь верхом на этом жеребце пятьдесят верст по степи. С меня довольно этих дикарских замашек, понятно?
— Ты хочешь засунуть меня в карету, от которой меня будет тошнить через каждые полверсты, да? Я прекрасно себя чувствую для верховой езды.
— А я с этим и не спорю, — в полной уверенности, что его воля в конце концов восторжествует, спокойно проговорил Адам. — Софи, милая моя, тебе просто надо чуть более внимательно относиться к себе, вот и все! Вчера вечером ты танцевала до упаду, а перед тем весь день в такую жару каталась на лодке. Это неразумно.
— Но я прекрасно себя чувствую! — с улыбкой взяла она его за руку. — Не надо делать из меня неженку, Адам! Я здорова как лошадь.
— О да, — в задумчивости опустил голову Адам. — Здорова как лошадь. Только не можешь видеть крови без головокружения, не в состоянии высидеть в карете…
— Это несправедливо! — прервала Адама Софи. — У каждого могут быть свои слабости. — Склонив голову на плечо, она задиристо взглянула ему в глаза. — Впрочем, о твоих слабостях мне ничего не известно.
— Моя самая большая слабость — это ты, любимая, — спокойно откликнулся он. — Ты — моя ахиллесова пята, от которой зависит вся моя жизнь.
Оба умолкли. Они старались — о, как же они старались! — не думать о будущем, о том, что зашли в тупик, но даже благосклонность всех императоров мира не могла изменить их шаткого положения.
— Каким же способом мне добраться до Берхольского, чтобы ты был доволен? — вернулась Софи к.разговору, чтобы прервать тягостное молчание.
— В моем сопровождении и на той лошади, которую я сам для тебя подберу, — тут же ответил Адам. — А подберу я тебе степенную, с широкой спиной, склонную ходить шагом и без намека на желание закусить удила.
Софи открыла было рот, чтобы воспротивиться столь смехотворному предложению, но осеклась, уловив главный смысл его слов;
— В твоем сопровождении? Неужели?
Он расплылся в улыбке, и только теперь она заметила то, на что до сих пор не обращала внимания. Его буквально распирало от какой-то новости. Он явно был чем-то очень доволен.
— Я отправляюсь с дипломатической миссией в Варшаву, — сообщил Адам. — Причем немедленно.
— А Берхольское не такой уж большой крюк по дороге, — счастливо рассмеялась она.
— Больше того, в ходе этой миссии мне разрешено заниматься любыми важными делами, в том числе и семейными, не терпящими отлагательства, когда бы они ни возникли. А вернуться в полк я должен лишь в начале следующего года.
— О, значит, ты сможешь быть со мной! — Софи бросилась ему на шею, только сейчас осознав, до чего же на самом деле ее страшила предстоящая разлука.
— Да, милая, я буду с тобой, — нежно провел он ладонью по се волосам и щеке, словно с самого начала знал, какое это имеет для нее значение. На самом деле так оно и было, поскольку Адам сам невыразимо страдал при мысли о том, что не сможет оказаться с ней рядом при рождении ребенка. — Я поеду с тобой в Берхольское, оставлю тебя там, потом съезжу в Варшаву и вернусь к твоим именинам.
Именины ее, день святой Софьи, — семнадцатого сентября. После его возвращения останется еще так много времени! Слезы непроизвольно навернулись на глаза и покатились по щекам.
— Я даже не могу описать, как я счастлива! — провела она его ладонью по своей мокрой щеке.
— И не старайся, любовь моя, — негромко ответил он. — Потому что я это очень хорошо чувствую по себе.
Пережив мгновение совместного блаженства, Софи заговорила другим тоном:
— Кстати, об этой лошади, Адам…
— Степенная, с широкой спиной и медлительная, — твердо повторил он. — И мы поедем с одной ночевкой по дороге.
— Тиран! — Глаза ее радостно блеснули. — И мы сможем переночевать на той самой почтовой станции, где ты так бессовестно приставал к невинной девушке, да?
— К лихой наезднице, меткому стрелку, казачке с диким норовом, — безжалостно опроверг он ее слова, переводя разговор на шутливый, легкомысленный лад, поскольку чувствовал необходимость каким-то образом снять внутреннее напряжение, охватившее их обоих. В этом напряжении нет ничего хорошего.
Радостное настроение Софи несколько сникло, после того как она увидела лошадь, приготовленную для нес Адамом. Описал он ее на удивление точно.
— Нет, — заявила она не раздумывая. — На этом я не поеду, Адам! Это нельзя назвать лошадью. Это принадлежит к какому-то другому роду-племени.
— Зато очень удобна для езды. — Адам был неумолим. — Может, не очень мила, но надежна.
— Надежна! — презрительно фыркнула Софья. — Как скала!
— И тем не менее, милая, ты поедешь на ней и ни на какой другой.
— Я сгорю со стыда! Только представь, что скажет Борис Михайлов, когда…
— Когда он узнает о твоем положении, он одобрит мой выбор. Позволь, я помогу тебе.
По счастью, было раннее утро, и невольными свидетелями этой перебранки в конюшне были только слуги.
— Не понимаю, почему из-за дорожного происшествия с твоей женой ты теперь думаешь, что все беременные рискуют, подходя к лошади, — неожиданно для самой себя выпалила Софья.
Адам оцепенел. Земля, казалось, на мгновение прекратила свое вращение вокруг Солнца.
— Что ты сказала?
— Прости меня, пожалуйста, — заставила она себя взглянуть ему в глаза. — Это как-то нечаянно вырвалось. Я не хотела.
— Мне казалось, — холодно передернул он плечами, — ты немного умнее, чтобы обращать внимание на болтовню молодой Олениной и ей подобных.
Софи ощутила смешанное чувство вины, раскаяния и смущения, а в следующее мгновение рассердилась на себя за это. Она не сделала ничего неприличного, не сказала ничего такого, чего можно стыдиться.
— Ты сам говорил, что Ева погибла в результате несчастного случая, — заметила она, подбирая поводья своей смирной кобылы. — И я действительно слышала разговор, что это случилось в дороге.
— И ты слышала, разумеется, что она в этот момент была беременна. — Голос его прозвучал слишком резко для нежного раннего солнечного утра. — Допускаю, что ты даже слышала, что это мог быть не мой ребенок.
Здесь, на залитом солнцем конном дворе, ощущая, как под сердцем шевелится ее собственный ребенок, ребенок от Адама, слышать такое было особенно невыносимо. Невыносимо было слышать боль, которую он пытался спрятать под нарочито холодным, бесстрастным и презрительным тоном. Его презрение, как она могла догадаться, было направлено прежде всего на себя, и от этого становилось еще более тяжко. Софи пыталась найти какие-нибудь слова, чтобы вернуть его в прежнее расположение духа, но ничего не приходило на ум. Если, глядя на неё, он думает только о том, что беременность — лишь следствие очередной супружеской неверности, что ж, так тому и быть; пусть каждый рисует себе ту картину, которую считает истинной, и хранит ее при себе.
Молча она вставила ногу в стремя и почти с прежней своей легкостью вспрыгнула в седло. Адам также молча оседлал свою лошадь. Оба двинулись к воротам, где их поджидало сопровождение из шести вооруженных всадников, представляющих собой персональную свиту Адама.
Спустя десять минут Адам самым обычным тоном обратился к Софье, предлагая взглянуть на коршуна, парящего в небесной голубизне. Его широко распростертые крылья слегка подрагивали в воздушных потоках. Вдруг он сложил крылья и камнем ринулся вниз, углядев в высокой траве свою жертву — само воплощение быстрого, неотвратимого, совершенного до мельчайших деталей, до последнего перышка орудия смерти.
— Я могу любоваться ими бесконечно, — улыбнулась Софи.
— Я знаю, — откликнулся Адам и потянулся, чтобы поцеловать ее в щечку. Потом миролюбиво добавил: — Если бы ты сейчас сидела на Хане, мне бы такого ни за что не сделать. Так что не все так мрачно.
Вот и поговорили, подумала Софья. Поговорили. Ну что ж, мысленно пожала она плечами. У них достаточно проблем и без того, чтобы копаться в прошлом, с которым он хотел бы покончить навсегда.
Ночь они провели на той же почтовой станции; они ужинали таким же, по мнению Софьи, тушеным цыпленком, пили клюквенную наливку, потом пошли гулять под звездным небом, вспоминая тот первый поцелуй, с которого началась их новая жизнь, полная радостей и тревог, страхов и несбывшихся надежд,
В середине следующего дня показались красные черепичные крыши Берхольского.
— Борис Михайлов научил меня ездить верхом, когда я еще и ходить толком не умела, — говорила Софья, неловко поерзывая в седле. — Пожалуй, дальше я пойду пешком. Мне просто стыдно, Адам!
— Ну, это уж слишком, — возразил он. — Лошадь твоя не имеет никакого значения. Гораздо важнее то, что ты сидишь на ней как на своем великолепном жеребце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43