Великий
Новгород - это в каком-то смысле был прообраз Петербурга. Они и внешне друг
на друга чуточку похожи. Хоть и считается, что Петербург ни на что на свете
не похож. И первый выход к Балтике Россия получила через Новгород. В тот
раз, правда, соперничество с Москвой окончилось не слишком хорошо.
Увлекся что-то я сегодня переливом мысли. Излюбленная национальная
забава. Пасьянс один и тот же: Россия и Европа, Азия и Запад. Тысячу раз,
уже, наверное, раскладывали. Никак из тупика не выбраться. Теперь-то уж
какое это все значение имеет. Ну, да хоть звучными выражениями поиграть.
Все ж облегчение какое-то. Слова имеют некую целительную силу. Хуже всего,
когда происходит с тобой что-то непонятное, невнятное, пугающее, как будто,
идучи по улице, вдруг в ужасе отшатываешься от чего-то, еще не зная, не
осознавая, что произошло. Насколько легче становится, когда припоминаешь,
что все это уже как-то именовано: уныние, отчаяние, гибель. "Горе, горе,
страх, петля и яма". Гумилев из пророка Исайи, как заметила Ахматова, что
мы находим у Мандельштам. Надежды Яковлевны, разумеется.
Витрины засветились уже. Двинулась вечерняя жизнь. На Невском никогда
совсем не замирает. Люблю я эту сдержанную и сосредоточенную кипучесть.
Ничто так не подхлестывает и не оживляет меня, как центр большого города.
Ощущение какойто легкой и свободной собранности, спокойной полноты всех сил
охватывает меня здесь, на Невском, или на набережной в Ялте летом, или на
Арбате. Наверно, настроение толпы передается. Давно уже заметил, что
прогулка всегда выходит как-то занимательнее, если продвигаться к центру от
окраины, а не наоборот. Вообще я, кажется, воспринимаю город несколько
литературно. Какой-нибудь приятный, захватывающе увлекательный переулок я
способен бесконечно перечитывать, какую-нибудь площадь я всегда стараюсь
избегать, или посещать только будучи в определенном настроении; достаточно
узнать однажды действие, которое производит на меня то или иное место, то
состояние, в которое оно меня приводит, и можно, выбирая свой маршрут,
нанизывать сложнейшие, диковинные последовательности мимолетных
впечатлений. Когда мне приедается одна часть города, другая за это время
снова начинает освежаться в восприятии. Бывает, я испытываю внезапно острое
желание посетить какой-нибудь, казалось бы, давно мне надоевший остров или
парк, точно так же как часто я стремлюсь погрузиться в полузабытую
атмосферу того или иного произведения искусства, литературного или
музыкального. Только таким образом, поддаваясь своему смутному стремлению
еще раз пережить некогда отпечатавшийся в сознании образ, можно ощутить в
полную силу, всем своим существом то, что в нем заключено.
Кафе "Литературное". Нелепое название какое. Что это, бывшая "Бродячая
Собака"? Нет, "Собака" вроде бы чуть дальше. Что-то знакомое до ужаса.
Может, внутрь заглянуть, выяснить. Погреться заодно немного. Стой, какое
это "Литературное Кафе", это же кондитерская Вольфа! Прочь, прочь отсюда,
лучше подальше держаться от этого гиблого места.
Снова небо затягивает тучами. И моросить начинает понемногу. Погода на
Балтике меняется так быстро. Вода в канале вся испещрена мельчайшими
кружочками от падающих капель. Черная, блестяще-маслянистая, как чешуя
огромного продолговатого чудовища, зажатого в гранитном русле. Город
погружается во тьму. Терпеть не могу ночь и графику. И Рембрандта. Все в
темных да коричневых тонах. Так истомившись по зрительным впечатлениям на
этом скучном, сером Севере, я постоянно вожделею красок, сочных, ярких,
свежо и гармонично сочетающихся. Не могу себе представить, что значит
потерять зрение совсем. Огромный, сложный Петербург в кромешной темноте.
Шершавые стены, рельефные мостовые, толпы людей, снующие во тьме.
Жутковатое, наверно, зрелище. Зато память обостряется. Точно так же я, с
таким трудом воспринимающий на слух иноязычный говор или не знакомую мне
музыку, после нескольких повторений легко осваиваюсь в новом мире, привыкаю
к его строю, начинаю разбирать ясные очертания там, где только что не видел
ничего, кроме невразумительной мешанины. Я как-то никогда не могу сразу
ощутить прелесть нового для меня произведения искусства. Да и любого
другого жизненного наслаждения. Сначала необходимо попривыкнуть,
притереться, перевести в обыденность, и только потом постепенно начинаешь
получать какое-то удовольствие от этого. Для меня приятно лишь привычное.
Однажды, помню, настойчиво меня упрашивали отведать абрикосовое месиво,
сваренное как-то по-особому, и я почти уже решился, протянул ложку, как
вдруг с непостижимой отчетливостью мне представилась прохладная, гладкая,
скользкая, липкая абрикосовая кожица на языке, и я не выдержал - и
передумал, отказался, и тогда мама воскликнула: вот так всегда, с самого
детства! Сначала не заставить никакими силами, а потом за уши не оттащишь.
Фонари зажглись. Пора домой. Так хорошо мне здесь всегда, на Невском.
Уютном, милом и домашнем. Как Москва. Вот и собор показался Воронихинский.
Чем больше его вижу, тем больше он мне нравится. Жалко, что не завершили. В
Петербурге неосуществленных замыслов, наверное, еще на целую столицу
наберется. Как свежо и современно прозвучали здесь античные колонны.
Никакой архаики не чувствуется. И с течением времени совсем не добавляется.
Двести лет почти прошло с постройки.
Время уж позднее, наверно. Продвинулись звезды. Какую-то приятную
опустошенность я чувствую всегда после таких прогулок. Все то, что
накопилось прежде и застряло, приводится в свободное движение, играя и
переливаясь у меня в сознании. Пока не выплеснется полностью.
Как оживился Невский к вечеру. Неисчислимые толпы теней снуют мимо
блестящих, равнодушных витрин. И я затерян среди них. Сухие отмершие листья
вслепую, неуверенно скользят по черному асфальту. Тонкий запах осени
растворен в сыром и темном воздухе. Voila ma route - avec le paradis au
bout. Нет, запереться и работать, писать до самоизнурения, до истощения
всех сил. Иначе захлестнет меня когда-нибудь поток моих эмоций, тягостных
предчувствий, неясных и тревожащих воспоминаний, безудержная, непрестанная
игра воображения. "Я" устроен очень сложно, видите ли.
Вот и вход на станцию. Пора. Достаточно уж на сегодня. Так хорошо
всегда обратно погружаться в повседневную глухую бессознательность после
этих пробуждений. Сладчайшее из блюд в земном пиру. Под мерный, монотонный,
усыпляющий гул механического мира лететь все глубже, вниз и вниз.

Примечания.
1. Герой Чехова признается, что на немецком или английском языке ему с
возрастом стало легче выражать свои мысли, чем на русском (см. "Скучную
историю"). Ich sterbe (я умираю) - предсмертные слова Чехова (см.
воспоминания О. Л. КнипперЧеховой). Писатели часто невольно подражают своим
героям. Лев Толстой в "Войне и мире" утверждает, что для завоевания Европы
Наполеону не только не нужно было быть гением или иметь какие-нибудь
особенные качества, но, напротив, ему нужно было отсутствие самых лучших
человеческих качеств - любви, поэзии, философского пытливого сомнения.
Точно так же и толстовской прозе, чтобы завоевать всемирную известность,
нужно было кое-что утратить, и действительно, по сравнению с красочным
языком Пушкина и Гоголя, язык Толстого скуден и невзрачен, ему недостает
какой-то магии, словесной изощренности - но зато очень просто все это
переводится, скажем, на французский. Однако наиболее забавный казус такого
рода произошел с Набоковым. В романе "Дар" появляется некий господин
Горяинов, который отлично пародировал одного старого и несчастного
журналиста "со странностями и неважной репутацией", и постепенно так свыкся
с этим образом (тем отомстившим ему), что и сам в нормальном разговоре
начинал на него смахивать. Сам Набоков поразительно точно повторил этот
кульбит. Одна из глав того же "Дара" представляет собой издевательское и
уничижительное жизнеописание Н. Г. Чернышевского. Через шесть лет, когда
Набоков пишет уже на полном серьезе статью об обожаемом им Гоголе, он, не в
силах отделаться от однажды наработанных приемов, неосознанно впадает
постоянно в свой прежний тон, так что в конце концов его Гоголь начинает
разительно напоминать его Чернышевского.
2. Действие происходит в октябре 1989 г.
3. Смотри эссе "Солнце и сталь" Юкио Мисимы.
4. Английское слово lucubration имеет два значения, любопытно
перекликающихся:
1) напряженная умственная работа по ночам;
2) тщательно отделанное художественное произведение.
5. Мировая скорбь (нем.).
6. "Когда блеснет солнце свободы..." - из стихотворения Мицкевича
"Памятник Петра Великого", входящее в сборник "Dziady". В нем описан
разговор с Пушкиным на набережной возле памятника Петру, и затем
предсказывается крушение петровских преобразований. "Он вдохновлен был
свыше и свысока взирал на жизнь" - слова Пушкина о Мицкевиче (см. "Он между
нами жил...", ответ на стихотворение Мицкевича "Друзьям-русским" из того же
сборника). Интересно, что Владимир Соловьев, комментируя это двустишие в
своей речи в память Мицкевича, слегка поправляет его: "и с высоты взирал на
жизнь", точно так же как Лев Толстой считал, что концовку известного
пушкинского стихотворения "Воспоминание" надо бы изменить на "строк
постыдных не смываю". О том, что их волновало, Пушкин высказался почти
совершенно; о близости к совершенству здесь можно косвенно судить по
незначительности таких поправок; еще интереснее сравнивать подлинник с
цитированием по памяти; даже Андрей Белый, который вечно все перевирал и
путал, приводя пушкинские стихи в своих произведениях, редко промахивается
больше чем на несколько слов.
7. Смотри, например, арию "Schlummert ein, ihr matten Augen" из кантаты
"Ich habe genug", хоральные обработки "Alle Menschen mussen sterben" из
"Органной книжечки", или "Vor deinen Thron tret ich hiermit" из
"Восемнадцати хоралов" и другие.
8. Stabat mater dolorosa (стояла мать скорбящая) - средневековый
католический гимн.
9. Приводится несколько строк из предисловия к "Одиссее", выпущенной в
свет московским издательством "Правда" в 1984 году; оригинальная
особенность этого уникального издания, вышедшего полумиллионным тиражом,
заключается в том, что на лицевой стороне титульного листа крупно
обозначено "Пер. с древнегреческого Н. Гнедича", в то время как на его
обороте мелким шрифтом указано "Пер. с древнегреческого В. Жуковского".
10. Каламбур принадлежит Брендану Биэну (1923-1964), ирландскому
писателю, драматургу, террористу ИРА.
11. У Джойса, похоже, напрочь отсутствовало архитектурное начало в
творчестве, стремление придать своему произведению какую-то стройность или
цельность. Впрочем, этот недостаток у него преодолен. И даже превращен в
уникальное своеобразие, но каким чудовищным трюком? Для творчества
необходимо, очевидно, сперва взять из окружающего мира некий материал,
пропущенный через свое восприятие, отобрать из него то, что понадобится, и
упорядочить его, расположив в какой-нибудь последовательности. И только
если есть этот порядок, неважно, простой или сложный, тогда лишь можно
говорить о произведении как целом. Сам же окружающий нас мир, вмещающий
всё, ни в каком упорядочивании, чтобы стать целым, не нуждается. Потому-то
и не имеет никакого значения, что идет за чем в изложении духовного опыта
мистера Блума, если этот опыт преподносится нам весь, от альфы до омеги.
12. См. "Плавание днем" Ф. Н. Глинки.
13. См. Richard Ellmann, "James Joyce".
14. Роман "Петербург" Андрея Белого.
15. Роман "Подросток" Достоевского.
16. Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар (Адмиралтейский - Т. Б.)
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий Брегет
Не прозвонит ему обед.
Пушкин.
17. Смотри "Медный Всадник" Пушкина.
18. Bund - союз. Каламбур принадлежит Антону Катасонову.
19. См. О. Мандельштам, "Шум времени", глава "Хаос иудейский".
20. Однажды осенью, в 1851 году, Г. П. Данилевский, находясь в Москве со
служебным поручением, получил от своего знакомого О. М. Бодянского записку
с приглашением посетить Гоголя и послушать у него малорусские песни,
которые исполнял их земляк-украинец. Данилевский принял приглашение; пение,
однако, по какой-то причине сорвалось. Разговор зашел о Петербурге. "Что
нового и хорошего у вас, в петербургской литературе?" - спросил Гоголь у
Данилевского. Тот прочел несколько отрывков из Майкова. Прохаживаясь по
комнате, сильно оживившийся Гоголь проговорил: "Да это прелесть, совсем
хорошо! Осип Максимович, а? Ведь это праздник! Поэзия не умерла. Да, я
застал богатые всходы". А Шевченко? - спросил Бодянский. Помолчав, Гоголь
негромко ответил: "Дегтю много. Даже больше дегтю, чем самой поэзии. Да и
язык... Нам надо писать по-русски. Надо стремиться к поддержке одного,
владычного языка для всех родных нам племен. Доминантой для них должна быть
единая святыня - язык Пушкина. А вы хотите провансальского поэта Жасмена
поставить в один ряд с Мольером и Шатобрианом!" Долго еще Гоголь говорил в
этом духе. Бодянский молчал. "Ну, мы вам мешаем, пора нам и по домам!" -
проговорил он, наконец, вставая. Гости раскланялись и вышли. "Странный
человек", - сказал Бодянский Данилевскому уже на бульваре, - "отрицать
значение Шевченка! Вот уж видно, не с той ноги сегодня встал".
(См. Г. П. Данилевский. Знакомство с Гоголем).
21. "Il fuoco" (1900) - роман Габриэле Д'Аннунцио.
22. Если верить Белинскому (см. его очерк "Петербург и Москва", 1844 г.).
23. Н. Я. Мандельштам. "Воспоминания", глава "Старое и новое".
24. Вообще, я полагаю, что перечитывать книги, слушать заново музыкальные
произведения несравненно важнее, чем впервые знакомиться с ними. При первом
чтении мы не узнаем ровно ничего. Первое чтение никак не может нас увлечь,
оно томительно и скучно. Напротив, все последующие возвращения к тому же
тексту всегда значительны и увлекательны. Правда, увлекает нас не то, что
содержится в книге, а то, как по-другому, по-новому мы ее воспринимаем.
Перемена эта произошла в нас самих, и о ней-то мы и узнаем, возвращаясь к
уже знакомому произведению, и только это нам и интересно. Собственно
говоря, в этом смысле, мы читаем не книги, мы читаем самих себя. Но вот,
наконец, мы замечаем, что книга уже не дает нам ничего нового, она застыла
и не движется. Так и должно быть. Это значит, что все свое воздействие на
нас, что было в ее силах, она уже произвела. Мы ее восприняли, она вошла в
нас и растворилась там, переменив сам состав нашего существа. И тем самым
умерла - принеся много плода. В сущности, такое же воздействие оказывает и
просто обычная протекающая жизнь. Потому-то и воспринимается она как
медленно прочитываемый текст. А не потому, что она наполнена не всегда
предвиденными событиями. Ошибка это, никаких событий в нашей жизни не
происходит, каждый из десятков тысяч дней, от первого и до последнего,
наполнен всегда одним и тем же содержанием. Мы перечитываем изо дня в день
ту же самую страницу. Протекающее время сказывается только на том, как
поразному, по-новому эту страницу мы воспринимаем.
25. Кондитерская С. Вольфа и Т. Беранже находилась в доме N18 на углу
Невского и Мойки (в этом доме, кстати, с 1824 года жил Фаддей Булгарин), и
служила в свое время чем-то вроде литературного клуба. Пушкину она была
хорошо известна. Именно здесь он, живший поблизости, на Мойке, встретился
со своим секундантом Данзасом 27 января 1837 года. Было около четырех часов
пополудни. Пушкин выпил стакан воды, после чего они вышли из кондитерской и
отправились к месту дуэли, на Черную речку.
Нередко посещал кондитерскую и Лермонтов. Вскоре после гибели Пушкина
его имя стало известно многим ее завсегдатаям - здесь же, за столиками, они
переписывали "На смерть поэта". Как только стихотворение стало известно
правительству, Лермонтов немедленно был арестован и отправлен в ссылку на
Кавказ.
В сороковых годах бывал у Вольфа и Достоевский. Весной 1846 года,
прогуливаясь по Невскому, он зашел в кофейню почитать свежие газеты. В это
время там находился М. В. Буташевич-Петрашевский. Они познакомились, и
вскоре после этого Достоевский вошел в кружок Петрашевского. Арестовали
петрашевцев в апреле 1849 года. После восьми месяцев заключения в
Петропавловской крепости Достоевский был приговорен к смертной казни,
которую перед расстрелом заменили каторгой. В Сибири он пробыл до 1859
года.
Чернышевский, по его собственному признанию, года полтора только и делал,
что ежедневно читал газеты у Вольфа. Добром это, конечно, не кончилось.
1 2 3 4