Тарас Бурмистров
Копирование данного произведения допускается без ограничений при условии
сохранения его в неизменном виде, влючая данную сноску. Публикация как в
печатном, так и в электронном видах, бесплатна и допускается без
ограничений при условии сохранения произведения в неизменном виде, включая
данную сноску, а также последующего уведомления автора о факте и месте
публикации письмом по нижеприведенному электронному адресу.
Если у Вас появится желание что-либо прокомментировать, пишите по адресу
burmistrov@aps.kharkov.ua, и письмо будет передано автору.

"Путешествие по Петербургу"
Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то
таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел
я потом жизнь кочующую, скитаясь то по Югу, то по Северу, и никогда еще не
вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и
добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я
все еще находился в России.
Пушкин
Наверх уходила бесконечная череда ровных ступеней, тускло блестящих в
холодном свете проплывающих ламп. Механический мир. Как странно выглядят
здесь лица современников, таким нестройным, хаотичным рядом столпившихся на
встречной лестнице. Скучно мне, минуты не могу без книги, приучил себя к
притоку впечатлений. А у этого какая лицевая маска, натянуто-застывшая, как
будто его вялая осмысленность силится оживить ее и не может, как застревает
в желудке нездоровый обильный обед... тяжко, нет, не надо смотреть, уже
кончается лестница, сейчас подъем изогнется... пора.
Дождя уже не будет. Под хмурым небом вытянулись в стороны проспекты,
застыли тревожно трамвайные рельсы, сопровождаемые вдаль отсыревшими
домами. Радостный сквозняк пробирает каждого ступившего на петербургскую
улицу. Откуда у меня это вечное стремление -- рядить любую мысль в чужие
одежды? Легче, когда труднее. Так и бедолаге этому из Чехова под старость
по-немецки стало легче, чем по-русски. Ich sterbe, так он выразился. Вот уж
точно жизнь подражает искусству.
Влага сочится прямо из воздуха. В такие дни фонари загораются рано. Если
бы успеть до темноты. Понемногу начал согреваться. Сразу все поблекнет,
потускнеет. Одни очертания. Теперь можно не так быстро. И полегче стало,
после метро. А то совсем было нашло оцепенение. Разойдусь еще. Привык уже к
тяжелым пробуждениям от вялости. В последнее время и во сне мозг работает
так напряженно, что приходится, очнувшись, снова отдыхать, уже от сна. Как,
все же, изматывает эта подземка. Не для моей обостренной восприимчивости.
Пещерные своды, в глубине подсвеченные рельсы, вагоны, набитые
человеческими телами, злые огоньки в далеком полумраке. И гулкий грохот.
Механический мир. Или тот собрат сейчас на лестнице. С отвисшей губой и
обессмысленной физиономией. На удивление тягостное зрелище. Почему-то так
гнетут сегодня эти призраки... нет, хватит, что ты хочешь? Скажи спасибо,
что хоть в тебе-то бьется еще жизнь и мысль. Что еще требовать от
несчастного народа. Три переворота за столетие. И еще один совсем назрел.
Даже и звучит, по-моему, непристойно: русская революция. Есть что-то в этих
звуках задавленно-постыдное. Как обритое рыло боярина. Ну вот, опять о
рылах, надо бы отвлечься. До Невы теперь совсем немного. Все же хорошо, что
выбрался. Как веселит мое сердце движение на воздухе, благотворная смена
быстрых впечатлений! И светлый, легкий ток мышления, вторящий этой смене.
Где-то было у Мисимы о свежести сознания. Струится прохладным неостановимым
ручейком даже в минуты высочайшего душевного напряжения. Я так часто
повторял эту метафору, что в конце концов стал бояться застудить себе
мозги.
Мисима писал "каждую ночь своей жизни". А я? Что же делаю я? Вот уж у
кого талант разработан до сердцевины. Не столь, впрочем, значительный, как
у Киплинга или Толстого. Мне часто авторы второго ряда приходились по душе,
из тех, кто покрупнее: Вольтер, Гораций, Байрон, Гендель; нет у них
неистового напряжения сил, как у первых, как раз ту жажду, что удается им
разбередить, они и утоляют. Или только бередят. Да, он прав, наверное,
Мисима; жизнь может сложиться (из тысячи случайностей) каким угодно
образом, степень одаренности не определить, своей, да и чужой, читательское
признание -- химера, у книг же вообще своя судьба, все зыбко, склизко,
неопределенно -- в таком неверном мире только и остается, что, не
раздумывая о последствиях, предаться lucubrations до рассвета; упорно,
постепенно привыкая к этой ноше, в конце концов срастись с ней намертво,
чтобы потребность в еженощном творческом забытье была такой же властной,
как у других людей потребность в сне; а там будь что будет. Выполнять свой
долг, и пусть рушится мир. Кажется, немецкая затея. Если произнести с
чувством, бывает, что и помогает. В борьбе с Weltschmerz. Постой, теперь
помедленней. За поворотом, здесь. Сейчас начнется.
Я всегда любил выходить отсюда к городу; после мелкой сетки нумерованных
проспектов открывалась панорама; за неудавшимся новым Амстердамом здесь
врывается настоящий Петербург, собранный, вытянутый вдоль Невы, напряженно
влекущей холодные светлые воды между двумя незыблемыми набережными. Иногда,
ясными вечерами, все это непомерное пространство до Дворцового моста мне
казалось одной уютной огромной гостиной, по которой, подкрашенные низким
солнцем, неторопливо прогуливаются петербургские жители. Теряясь среди них,
я уходил туда; вторжением внезапным город часто пробуждал меня здесь от
моей глухой сосредоточенности; оторвавшись от тяжелых мыслей, видел я
взлетевший и застывший купол Исаакия, темным золотом впечатавшийся в небо,
колоссальное скругление сенатской колоннады, длинный ряд домов на
набережной, мост, с которого когда-то романтический Раскольников
вглядывался пристально в ту же самую картину... он-то, правда, к зрелищам
был не столь чувствителен; когда б не вывел его из обычной задумчивости
удар кнутом, полученный им здесь так кстати для читающей публики, остался б
тут один только пушкинский Петербург. Россия Достоевского расположена чуть
дальше, на Садовой.
Пусто сегодня на улицах. Совсем по воскресеньям город вымирает. Видно,
сказывается давнее заклятье, должно же хоть когданибудь. О чем это я важном
думал и отвлекся. Lucubration. Мелькнуло что-то и не... нет, не вспомнить.
О духовной жажде что-то было. Странно как считается, что искусство
существует для нашего услаждения. Когда-то я читал впервые Шопенгауэра, с
жадностью, запоем, стремясь не просто затвердить наизусть его неслыханные
откровения, а впитать их, перелить в себя, сделать частью своего существа,
чем-то для себя привычным и естественным, самим собой разумеющимся,
неизменным, очевидным; я испытывал тогда томительное и сладостное чувство,
мучительно освобождаясь от каких-то смутно тяготивших меня ранее
неясностей, несоответствий, несуразиц. Смягчая донимающую жажду, это
чтение, конечно, доставляло неминуемо некое сумрачное наслаждение, но и
нарыв прорвавшийся приятен, нельзя же лихорадочное усилие, предпринятое
очередным одаренным невротиком для сохранения душевного и умственного
равновесия принимать за спелый, сладкий плод культуры. Удовольствие от
соприкосновения с искусством и возникает из-за утоления этой духовной
жажды, иссушающей всякого, но не очень ясно, почему подручное средство для
облегчения страданий расценивается всеми как накопленное человечеством
сокровище.
Понемногу туман оседает. Улица видна до перекрестка. Глухо растворяясь
дальше, в сердцевине Острова. Как пугали всех эти пустынные пространства,
казалось, город уходил в бесконечность; на песчаных пустырях высились
отдельные строения, прямолинейные проспекты направлялись к горизонту, даже
Невский, так ныне сжатый и стесненный, походил тогда скорей на вытянутую
площадь, чем на улицу. Испуг этот, смешанный с наивным, еще робким
восхищением, глядит на нас со старинных гравюр, на которых странно так
сочетается горделивый натиск стремительно возникших зданий с ленивосонной,
поглощающей огромностью их обступающих пространств. Город был едва намечен,
сквозь безжизненную регулярность первоначальной планировки еще только
проступали его будущие звучные очертания. Вот она, столь любезная его
сердцу равномерная застройка: в глубь острова, налево, снова понеслись две
линии, пересекаемые четкими проспектами. Таким же делал он и Летний сад;
сам сажал свои шведские яблони, устраивал фонтаны, проводил аллеи; часами,
бывало, в глубокой задумчивости прогуливался по саду вдоль Фонтанки. Но не
принимались яблони, повредило наводнение фонтаны, их разобрали и отдали в
переплавку, не удержался и сам центр города ни на Острове, ни в Летнем
саду; рушилось дело Петрово.
Как прояснился воздух над заливом. Уже сквозь медленно редеющую дымку
тускло обозначилось светило. Там идет напряженная, сосредоточенная жизнь:
стремительные тучки бесшумно скользят по мутному диску, ширятся лоскутные
лазурные разрывы в серой пелене над головой, и кажется, что вот-вот оттуда
прорвется предвечерний, багрово окрашенный луч. "Когда блеснет солнце
свободы и западный ветер согреет эту страну". Тогда и разрушится оно
окончательно. Вольно же было ему пророчествовать, Мицкевичу. Он вдохновлен
был свыше. Может, и обошлось бы. Что уж теперь. Вот отправить бы его
своевременно. Куда ворон костей не заносит. На редкость образ
выразительный. Как поэтично, однако ж, отозвалось в русском народе наше
несравненное государственное устройство!
Блестящие, мокрые плиты перед Дворцом. Между ними в стыках умирающая
трава. Осветилось желто-розовым. Погасло. Мало-помалу закат разгорается.
Читал когда-то: сладкое ощущение нереальности происходящего. Он испытывал.
Банальный оборот. Интересно все же, почему считается, что сладкое. Свежесть
восприятия, наверное. Что-то тут кроется. Или еще: слабое чувство
реальности. Бердяев о Гоголе, кажется. У "меня" слабое чувство реальности.
От переразвитости воображения, по всей видимости. Оборотная его сторона.
Мрачная громада Меншиковского дворца тут уныло тяготеет над грузной,
тяжело, напористо струящейся Невой. И здесь, на низком, приземистом острове
посреди гибельной реки, можно обитать сокровенно: вот за этим стеклом,
отсекающим холод и сырость, Петербург уже не властен, там протекает своя
потаенная содержательная жизнь. Книги в шкафу длинными рядами, на
потемневших корешках едва видны латинские, арабские, готические надписи,
старинный клавесин у окна, на нем раскрытые ноты, подсвеченные красноватым
закатным лучом, так таинственно выхватывающим светящийся в полумраке
прямоугольник с крестом на лаковом полу, тишина, покой, уединение, легкая
разлитая во всем грусть. Ноты -- не какого-нибудь современного,
общедоступного композитора, Баха или Рамо, а настоящих старых мастеров,
Свелинка, Перселла, Фрескобальди.
Их, правда, и в баховские времена уже почти не исполняли. Сам-то Бах
знал, конечно, хоровые вещи Палестрины, прозрачные, глубокие, или нервные и
острые клавирные пьески Куперена: искусство уходило в глубь времен, не
ухудшаясь; но работы эти пылились и тлели в никому не ведомых архивах,
играли всегда только живых композиторов. Да и сам он вряд ли думал, что для
него вдруг сделают исключение; и так оно и было, пока, лет через сто,
творческий избыток сил Европы не стал внезапно иссякать и не пришлось
откапывать трупы; на это время Бах забыт был так же основательно, как все
его предшественники. Вот эта мысль, ясная и трагическая, и придала его
искусству столь пленительный привкус горечи; он сознавал, что его музыка не
переживет его самого, но он и стремился к этому, к полной, всеобъемлющей
смерти. Некоторые его хоралы глубоко проникнуты этим стремлением, но там
речь идет лишь об обычной смерти, открытой для всех, невозможно представить
себе, что за чувство испытывал он, видя свои произведения (которым он знал
цену) предназначенными к гибели, сочиненными на случай. Но ничего не вышло,
времена переменились. Как странно, когда-то, в детстве, я сидел на полу в
моей комнате и разглядывал книги, наполнявшие полки в шкафах, в то время
мне казавшихся высокими, огромными; тогда их имена, дразнившие мое
любопытство, воспринимались мной как нечто незыблемое в мире, неотъемлемое,
неизбежно и извечно существующее; неужели же когда-нибудь какой-нибудь
новый "я" будет так же жадно, со свежим вниманием впитывать уже мои,
застывшие навеки в косной неизменности душевные движения? Ничего не может
быть страшней посмертной славы, и ничего нет более противоестественного.
Гальванизированный труп, ни с чем другим и не сравнить. Впрочем, не было бы
это у меня просто страхом перед жизнью. Перед временем, так неприметно,
неуклонно убыстряющим свой бег. А, клин клином. Тут нужен более широкий
взгляд на вещи. Не надо плакать, надо стройно, гармонически рыдать. В этом
городе давно это вошло в привычку. С самых первых еще низвергателей,
петровских времен. С каким пылом, с каким рвением пророчили они раз за
разом гибель, верную и скорую, евразийской столицы, и так уж изначально
обреченной. А заодно и всей пограничной Империи. Такова порода наша, никак
рутину не переносим. Что может быть упоительнее для русского сознания, чем
предчуствие близящейся мировой катастрофы!
Весь наш Серебряный век питался одной этой мыслью. Или, вернее,
предчувствием. В конце концов сбылось -- и не могло не сбыться, так
громогласно, многократно, убедительно предсказанное. Правда, несколько не
то, что ожидалось.
Вот и Университет приблизился. Наш рассадник учености. Quartier Latin
доморощенный. Alma mater. Dolorosa. Никого нет и двери наглухо. Хоть
книгами с лотка торгуют. Ну-ка, что у нас тут. Радищева переиздали, надо
же. Поразительно, с какого беспомощного автора началась великая литература.
И рядом сразу же "Москва - Петушки". А где же все остальные путешествия?
Вот здесь вот в Пушкине должно быть из Москвы в Петербург, обратный путь. А
вот и "Одиссея". ""Во время раскопок на юге нашей страны был обнаружен
обломок камня с вырезанным на его поверхности началом стиха из Илиады:
"продвинулись звезды""" . Смотри-ка ты, "Улисс" появился в переводе. И
почему его считают огромным, небольшой вроде бы томик. Прямо сквозной мотив
в литературе, не дочитанный до конца "Улисс", у Шоу, Йейтса, Борхеса,
Набокова... никак было роман не одолеть. Надо же, как детали тщательно
прописаны. Даже мельчайшие, недаром он с увеличительным стеклом не
расставался при работе. Когдато оторваться от него не мог. Только в детстве
чтение настолько же захватывало. Нет, тогда, наверное, еще сильнее: точно
помню, как глубокой ночью, когда совсем уже одолевала подступившая
сонливость, я, не в силах остановиться, оторваться от увлекательного
развития событий, спасался только тем, что говорил себе: во сне ведь время
все равно стоит на месте, надо потерпеть совсем немного, пока не уснешь, а,
пробудившись, сразу снова схватишься за книгу. Но почему-то так не
получалось. Видно, и во сне оно не стоит на месте.
Joyce's Useless. Наверно, потому и кажется таким объемистым, из-за
безумного нагромождения подробностей. Как египетская пирамида, покрытая
тончайшим содержательным рисунком по всей поверхности. Нет, пирамида не
годится, слишком форма простая и строгая. Если попытаться воспринять
"Улисс" как целое, охватить одним взглядом его очертания, то его форма
покажется, наверно, чрезвычайно трудноуловимой из-за ее непостижимо
изощренной, головоломной сложности. На самом же деле, его просто нет,
"Улисса" как целого, он не имеет формы. То-то для Джойса бессвязный stream
of consciousness такой находкой оказался. Надо же, как вышло, Ибсен, отец
его духовный, и вовсе монолог подвергнул остракизму, а у сына расцвело
махровым цветом.
Темнеет понемногу. На глазах золоченый шпиль потускнел и выцвел.
Сегодня солнце быстро сядет. Посмотрю сейчас с моста на дотлевающий запад.
Жаль, конечно, что за удовольствие бродить по городу в потемках. Глаз не
насыщается. И скуки сразу добавляется изрядно, от нехватки впечатлений.
Свой собственный поток мышления не может так увлечь, как книга или музыка.
Или как Невский. Да и опостылел он уже, назойливый, докучный собеседник.
Сколько себя помню, все твердил, бубнил что-нибудь вечно, никогда не
отвязаться. Скучный шепот.
Ветрено-то как на мосту всегда. По петербургскому обыкновению сквозит, со
всех четырех сторон сразу. Зато тучи почти разогнало.
1 2 3 4