.. Да и не вы один... А ведь я не для этого их написал, это их Алексеев (Станиславский LDN) сделал такими плаксивыми. Я хотел другое... Я хотел только честно сказать людям: "Посмотрите на себя, посмотрите, как вы плохо и скучно живете!.." Самое главное, чтобы это люди поняли, а когда они это поймут, они непременно создадут себе другую лучшую жизнь... Я ее не увижу, но я знаю, она будет совсем иная, не похожая на ту, что есть... А пока ее нет, я опять и опять буду говорить людям: "Поймите же, как вы плохо и скучно живете!" Над чем же тут плакать? - И, вставая со стула, докончил: Пойдемте спать... Гроза будет..."
А во время грозы у него потекла горлом кровь.
***
По возвращении они с Ольгой Леонардовной поселились в Любимовке по Ярославской железной дороге, в усадьбе матери Станиславского, Е. И. Алексеевой. (Она предоставила им флигель.) Любимовка лежала на Клязьме, где Чехов удил рыбу. Прожили они вместе до середины июля, затем он один уехал в Ялту. Вероятно, за время болезни у Ольги Леонардовны расстроились нервы, она скучала и в письмах к мужу стала его упрекать, что он не взял ее с собой, упрекала и его родных.
Он отвечает: ..."Ты сердита на меня, а за что - никак не пойму. За то, что я уехал от тебя? Но ведь я с тобой прожил с самой Пасхи... и не уехал бы, если бы не дела и кровохарканье".
92
***
От 11 сентября я получил от него коротенькое письмецо: упрек, что я не послал ему своих "Новых стихотворений", которые были изданы А. А. Карзинкиным - большим любителем поэзии и моим другом - в старинном стиле.
***
В середине октября 1902 года Чехов приехал в Москву и чуть ли не в первый день написал записочку Найденову, прося его известить меня, что он здесь.
Конечно, на следующий день я был у него. В письме от 18 октября он пишет Куприну, что виделся "с Буниным и что тот в меланхолическом настроении, собирается за границу".
А 26 октября я получил от него открытку: "Милый Жан! Укрой свои бледные ноги!" без подписи.
***
Из Москвы Антон Павлович уехал в конце ноября. В Ялте в это время выпал снег...
В письме от 20 декабря он пишет жене: "Думал о том, что тебе нужен сынишка, который занимал бы тебя, наполнял бы твою жизнь. Сынишка или дочка будет у тебя, родная, поверь мне, нужно только подождать, придти после болезни в норму. Я не лгу тебе, не скрываю ни одной капли из того, что говорят доктора, честное слово".
Я же в это время жил еще в Москве, бывал запросто у Ольги Леонардовны и иногда заставал ее в слезах, - ей было тяжело, хотя она и не жаловалась.
***
В письме от 27 декабря Чехов сообщает ей из Ялты: "Ждем Бунина и Найденова, которые, по газетным известиям, уехали в Константинополь"... Последнее было вранье.
В письме от 1 января 1903 года Антон Павлович извещает жену, что "Бунин и Найденов теперь в Одессе. Их там на руках носят". (Мы жили в это время с Найденовым в "Крымской гостинице").
Гославскому же пишет: "На днях в Ялте будет Бунин" (из Одессы я собирался поехать в Крым). "Я поговорю с ним и, если он посвятит меня в тайны "Знания", то я тотчас же напишу Горькому или Пятницкому, не медля..."
13 января в день отъезда Марьи Павловны он почувствовал себя плохо. ... А в Ялте был туман, погода как раз для туберкулезного.
5 февраля Шаповалов привез Чехову от Станиславского "орден" "Чайки" (такой же самый я получил от Художественного театра вместе с адресом на свой двадцатипятилетний юбилей. Его у меня украли вместе со всеми ценными вещами во время нашего пребывания в Софии в 1920 г., после бегства из Одессы).
16 февраля он в письме к жене удивляется: "Бунин почему-то в Новочеркасске?" А я там был у матери, жившей тогда у моей сестры Марьи Алексеевны Ласкаржевской.
Из Новочеркасска я отправился в Ялту.
Вот в этот-то приезд, Чехов шутя приставал ко мне, что именно напишу я о нем в своих воспоминаниях. Я иногда отбрехивался, что это он будет писать обо мне, но он уверял, что я проживу до ста лет, что я "здоровенный" мужчина, и все в таком роде. Наконец я сказал:
94 - Я напишу прежде всего, как и почему я познакомился с вами в Москве. Это было в девяносто пятом году, в декабре. Я не знал, что вы приехали в Москву. И вот, сидим мы однажды с одним поэтом в Большом Московском, пьем красное вино, слушаем машину, а поэт все читает свои стихи, все больше и больше собой восторгаясь. Вышли мы очень поздно, и поэт был уже так возбужден, что и на лестнице продолжал читать. Так, читая, он стал свое пальто на вешалке искать. Швейцар ему нежно: "Позвольте, господин, я сам найду..." "Как, негодяй? Значит я чужое пальто беру?" "Так точно, чужое-с". - "Молчать, негодяй, это мое пальто!" - "Да нет же, господин, это не ваше пальто!" - "Тогда говори сию же минуту, чье?" "Антона Павловича Чехова". - "Врешь, я убью тебя за эту ложь на месте!" "Есть на то воля ваша, только это пальто Антона Павловича Чехова". - "Так, значит, он здесь?" - "Всегда у нас останавливаются..." И вот мы чуть не кинулись к вам знакомиться в три часа ночи. Но, к счастью, удержались и пришли на другой день, и на первый раз не застали - видели только ваш номер, который убирала горничная, и вашу рукопись на столе. Это было начало "Бабьего царства".
- Кто этот поэт, догадываюсь, Бальмонт, конечно. А откуда вы узнали, какая именно рукопись лежала у меня на столе? Значит, подсмотрели?
- Простите, дорогой, не удержались.
- А жалко, что вы не зашли ночью. Это очень хорошо - закатиться куда-нибудь ночью, внезапно. Я люблю рестораны.
***
Да это правда, рестораны он любил. Всех друзей звал всегда или пообедать, или поужинать. И ему 95 доставляло удовольствие их угощать. Нравилось ему мое понимание в винах, любовь к закускам и к тонким блюдам, это ценила во мне и Евгенья Яковлевна, которая была большая мастерица в кулинарном искусстве и тоже очень любила угощать.
Ни с одним писателем я не был в таких отношениях: мог часами, сидя вместе в кабинете, молчать, а с Чеховым мы иногда проводили так целые утра.
Иногда мне казалось, что все-таки я мешаю ему, и вечером при прощаньи, выдумывал, что мне утром нужно куда-то, в этом случае он трогательно настойчиво начинал приглашать и шутя говорил: если вам не скучно со старым писателем...
В этот приезд я уже останавливался в лучшей гостинице в Ялте, в "России". И он туда как-то вечером позвонил и сказал, чтобы я нанял извозчика и приехал за ним, чтобы ехать кататься. Я стал отговаривать, но он настоял. Правда, ночь была теплая, лунная. И мы поехали в Орианду. Вот тут-то он и сказал, что его будут читать еще только семь лет, а жить ему осталось еще меньше - всего шесть. В обоих случаях ошибся: жить ему осталось меньше - всего год и три месяца, а читают его уже больше пятидесяти лет, и, вероятно, будут читать еще долго.
Из Крыма я поехал в Москву, заглянув ненадолго к брату, в деревню, а в мае бывал у Чеховых на Петровке и удивлялся, как они могли так высоко снять квартиру, на третьем, то есть по-заграничному на четвертом этаже, у него уже была отдышка, ему очень тяжело было подыматься.
В этот приезд он показался профессору Остроумову, который увидел, что его левое легкое в исключительно плохом состоянии и, сказав, что он "калека", запретил ему жить зимою в Ялте, запретил и поездку в Швейцарию, где он с Ольгой Леонардовной хотели провести лето.
96 А на лето они поселились в имении Якунчико-вой в Наро-Фоминском.
Недель шесть они прожили там. Антон Павлович удил рыбу, купался, - это Остроумов ему разрешил, но Чехов томился окружающей бездельной жизнью, высокопоставленными гостями, и, не выдержав, в десятых числах июля вернулся в Ялту, нарушив приказание Остроумова.
Он работал над своей последней пьесой "Вишневым садом".
В письме к жене от 29 сентября он пишет между прочим: ..."скажи Бунину, чтобы он у меня полечился, если нездоров; я его вылечу".
Здоровье Чехова, как всегда в Ялте, особенно с наступлением холодных дней ухудшилось.
***
В начале декабря Антон Павлович приехал в Москву. Я тоже был там, - мы с Найденовым готовились к поездке за границу. Ежедневно по вечерам я заходил к Чехову, оставался иногда у него до трех-четырех часов утра, то есть до возвращения Ольги Леонардовны домой.
Чаще всего она уезжала в театр, но иногда отправлялась на какой-нибудь благотворительный концерт. За ней заезжал Немирович во фраке, пахнущий сигарами и дорогим одеколоном, а она в вечернем туалете, надушенная, красивая, молодая, подходила к мужу со словами:
- Не скучай без меня, Дусик, впрочем с Букишончиком тебе всегда хорошо... До свиданья, милый, - обращалась она ко мне. Я целовал ее руку, и они уходили. Чехов меня не отпускал до ее возвращения. И эти бдения мне особенно дороги.
97 Он иногда мыл себе голову. Я старался развлекать его, рассказывал о себе, расспрашивал о семье. Он много говорил о своих братьях, Николае, Александре, которого он ставил очень высоко и бесконечно жалел, так как он иногда запивал, - этим он объяснял, что из него ничего не вышло, а одарен он был щедро.
Александр Павлович был человек редко образованный: окончил два факультета - естественный и математический, много знал и по медицине. Хорошо разбирался в философских системах. Знал много языков. Но ни на чем не мог остановиться. А как он писал письма! Прямо на удивление. Был способен и на ручные работы, сам сделал стенные часы. Одно время был редактором пожарного журнала. Над его кроватью висел пожарный звонок, чтобы он мог всегда знать, где горит. Он был из чудаков, писал только куриными перьями. Любил разводить птицу и сооружал удивительные курятники, словом, человек на редкость умный, оригинальный. Хорошо понимал шутку, но последнее время стал тяжел: когда был трезв, то мучился тем, каким он был во хмелю, а под хмелем действительно был тяжел.
Я спросил Антона Павловича:
- А не мучается ли он, что вы заслонили его, как писателя?
Он улыбнулся своей милой улыбкой и ответил:
- Нисколько, ведь и пишет он между делом, так чтобы лишнее заработать. Да я и не знаю, что его больше интересует: литература, философия, наука или куроводство? Он слишком одарен во многих отношениях, чтобы отдаться чему-нибудь одному... Вот и брат Михаил служил в финансовом ведомстве, бросил, работает по книжному делу у Суворина. Пишет рассказы, но никаких усилий не делает, чтобы стать настоящим писателем. У нас ведь нет такого 98 честолюбия, как у многих писателей нынешних. У нас, у всех есть любовь к тому делу, над каким мы трудимся.
***
Расспрашивал Антон Павлович меня и о первом представлении пьесы Горького "На дне" и об ужине, который стоил 800 рублей и что за такую цену подавали?
Я, изображая Горького, говорил:
- Рыбы первым делом и какой-нибудь этакой, чорт ее дери совсем, чтобы не рыба была, а лошадь.
Чехов очень смеялся, а особенно замечанию профессора Ключевского, который был беспечно-спокоен, мирно-весел, чистенький, аккуратный, в застегнутом сюртучке, слегка склонив голову на бок и искоса, поблескивая очками и своим лукавым оком, мы стояли рядом, и он тихо сказал:
- Лошадь! - Это, конечно, по величине приятно. Но немножко и обидно. Почему же непременно лошадь? Разве мы все ломовые?
***
Что думал он о смерти?
Много раз старательно-твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме - сущий вздор:
- Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие - вздор.
99 Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное:
- Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие факт. Вот погодите, я докажу вам это...
***
Последнее время часто мечтал вслух:
- Стать бы бродягой, странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера сидеть летним вечером на лавочке возле монастырских ворот...
***
Его "Архиерей" прошел незамеченным - не то что "Вишневый сад" с большими бумажными цветами, невероятно густо белевшими за театральными окнами. И кто знает, что было бы с его славой, не будь "Мужиков", Художественного театра!
***
Мы с Найденовым уже были в конце декабря на отлете. Чехов рассказывал мне о своем пребывании в Ницце, о М. М. Ковалевском, о консуле Юрасове, давал советы относительно здоровья и, как всегда, уверял, что я проживу до глубокой старости, так как я "здоровенный мужчина" и опять в который раз 100 уговаривал писать ежедневно, бросить "диллетантство", а нужно относиться к писанию "профессионально"...
И не думал я в те дни, что они - наше последнее свидание.
Часа в четыре, а иногда и совсем под утро возвращалась Ольга Леонардовна, пахнущая вином и духами...
- Что же ты не спишь, Дуся?.. Тебе вредно. А вы тут еще Букишончик, ну, конечно, он с вами не скучал!
Я быстро вставал и прощался.
***
Перед Рождеством мы с Найденовым уехали за границу.
В Ниццу Чехов прислал мне поздравление с Новым годом, но тон письма был невеселый, он сообщал, что его пьеса еще не шла, и неизвестно, когда пойдет, а письмо помечено 8 января. В письме чувствуется нежность, забота, спрашивает, что я ем? рекомендует есть цыплят и голубей, сокрушается, что судака Кольбер там нет. Кончает: "целую вас и обнимаю", а после подписи: "А у нас сегодня солонина и индейка!".
***
В день его Ангела была премьера "Вишневого сада", театр устроил ему чествование, которое его, конечно, очень утомило. Он не переносил никаких чествований, ненавидел быть центром внимания. Воображаю, сколько пошлостей ему пришлось тогда выслушать.
101
***
Началась Японская война. В письмах она у него не отразилась.
15 февраля он уехал опять в Ялту, нарушая запрет Остроумова.
Перед отъездом был с женой в Царицыне, смотрел дачу, чтобы в будущем году там поселиться на всю зиму.
В Ялте он застал брата Александра с семьей. Его племянник, будущий артист, вспоминает это время. Антон Павлович был с ним нежен, подарил "Каштанку" и "Белолобого", дарил мелкие вещицы со своего стола, когда он тихо сидел в его кабинете.
Александр Павлович все время был "трезв, добр, интересен, вообще утешает меня своим поведением", пишет он своей жене.
***
Весной Ольга Леонардовна переменила в Москве квартиру, сняла в Леонтьевском переулке, в доме был лифт.
В эту весну 13 апреля он и написал Амфитеатрову из Ялты о своем рассказе "Чернозем", опубликованном в сборнике "Знания".
3 мая он в Москве.
Сообщает матери "всю дорогу нездоровилось", но в Москве "полегчало".
Рассказывают, что он по приезде в Москву, на другой день, поехал в Сандуновские бани и простудился. В письме к Куприну он сообщает от 5 мая:
"Я приехал в Москву, нездоров!" А 10 мая Гольцеву: ..."нездоров, лежу в постели, каждый день ходит доктор..."
В письме к сестре от 21 мая сообщает, что "третьего дня ни с того ни с сего меня хватил плеврит...
Как 102 бы то ни было на 2 июня заказаны билеты в Шварцвальд..."
Меня всегда мучает вопрос, почему его повезли за границу в таком состоянии. Сам он Телешову сказал: "еду умирать". Значит, понимал свое положение. У меня иногда мелькает мысль, что, может быть, он не хотел, чтобы его семья присутствовала при его смерти, хотел избавить всех своих от тяжелых впечатлений, а потому не возражал. Конечно, порой он надеялся, как большинство чахоточных, что поправится. Замечательно, что сестре он стал из Москвы писать нежнее.
Он и мне в последнем письме, которое не попало в собрание его писем, писал в середине июня, что "чувствую себя недурно, заказал себе белый костюм..."
Четвертого июля 1904 года я поехал верхом в село на почту, взял там газеты и письма и завернул к кузнецу перековать лошади ногу. Был жаркий и сонный степной день, с тусклым блеском неба, с горячим южным ветром. Я развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, - и вдруг точно ледяная бритва полоснула по сердцу.
***
Смерть его ускорила простуда. После приезда в Москву из Ялты он пошел в баню и, вымывшись, оделся и вышел слишком рано: встретился в предбаннике с Сергеенко и бежал от него, от его навязчивости, болтливости...
Это тот самый Сергеенко, который много лет надоедал Толстому ("Как живет и работает Толстой") и которого Чехов, за его худобу и длинный рост, неизменный черный костюм и черные волосы, называл так:
- Погребальные дроги стоймя.
103
IV
Художественный театр отметил пятидесятилетие со дня рождения Антона Павловича литературным утренником, на котором выступал я со своими воспоминаниями. Это было 17 января 1910 года.
Театр был переполнен. В литерной ложе с правой стороны сидели родные Чехова: мать, сестра, Иван Павлович с семьей, вероятно, и другие братья, не помню.
Мое выступление вызвало настоящий восторг, потому что я, читая наши разговоры с Антон Павловичем, его слова передавал его голосом, его интонациями, что произвело потрясающее впечатление на семью: мать и сестра плакали.
Через несколько дней ко мне приезжали Станиславский с Немировичем и предлагали поступить в их труппу.
Вскоре после этого утренника мы были приглашены к Марье Павловне, где были и Чеховы, живущие в Москве, а среди них и сын Александра Павловича, Михаил, молодой ученик школы Художественного театра, поразивший нас талантливостью жестов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
А во время грозы у него потекла горлом кровь.
***
По возвращении они с Ольгой Леонардовной поселились в Любимовке по Ярославской железной дороге, в усадьбе матери Станиславского, Е. И. Алексеевой. (Она предоставила им флигель.) Любимовка лежала на Клязьме, где Чехов удил рыбу. Прожили они вместе до середины июля, затем он один уехал в Ялту. Вероятно, за время болезни у Ольги Леонардовны расстроились нервы, она скучала и в письмах к мужу стала его упрекать, что он не взял ее с собой, упрекала и его родных.
Он отвечает: ..."Ты сердита на меня, а за что - никак не пойму. За то, что я уехал от тебя? Но ведь я с тобой прожил с самой Пасхи... и не уехал бы, если бы не дела и кровохарканье".
92
***
От 11 сентября я получил от него коротенькое письмецо: упрек, что я не послал ему своих "Новых стихотворений", которые были изданы А. А. Карзинкиным - большим любителем поэзии и моим другом - в старинном стиле.
***
В середине октября 1902 года Чехов приехал в Москву и чуть ли не в первый день написал записочку Найденову, прося его известить меня, что он здесь.
Конечно, на следующий день я был у него. В письме от 18 октября он пишет Куприну, что виделся "с Буниным и что тот в меланхолическом настроении, собирается за границу".
А 26 октября я получил от него открытку: "Милый Жан! Укрой свои бледные ноги!" без подписи.
***
Из Москвы Антон Павлович уехал в конце ноября. В Ялте в это время выпал снег...
В письме от 20 декабря он пишет жене: "Думал о том, что тебе нужен сынишка, который занимал бы тебя, наполнял бы твою жизнь. Сынишка или дочка будет у тебя, родная, поверь мне, нужно только подождать, придти после болезни в норму. Я не лгу тебе, не скрываю ни одной капли из того, что говорят доктора, честное слово".
Я же в это время жил еще в Москве, бывал запросто у Ольги Леонардовны и иногда заставал ее в слезах, - ей было тяжело, хотя она и не жаловалась.
***
В письме от 27 декабря Чехов сообщает ей из Ялты: "Ждем Бунина и Найденова, которые, по газетным известиям, уехали в Константинополь"... Последнее было вранье.
В письме от 1 января 1903 года Антон Павлович извещает жену, что "Бунин и Найденов теперь в Одессе. Их там на руках носят". (Мы жили в это время с Найденовым в "Крымской гостинице").
Гославскому же пишет: "На днях в Ялте будет Бунин" (из Одессы я собирался поехать в Крым). "Я поговорю с ним и, если он посвятит меня в тайны "Знания", то я тотчас же напишу Горькому или Пятницкому, не медля..."
13 января в день отъезда Марьи Павловны он почувствовал себя плохо. ... А в Ялте был туман, погода как раз для туберкулезного.
5 февраля Шаповалов привез Чехову от Станиславского "орден" "Чайки" (такой же самый я получил от Художественного театра вместе с адресом на свой двадцатипятилетний юбилей. Его у меня украли вместе со всеми ценными вещами во время нашего пребывания в Софии в 1920 г., после бегства из Одессы).
16 февраля он в письме к жене удивляется: "Бунин почему-то в Новочеркасске?" А я там был у матери, жившей тогда у моей сестры Марьи Алексеевны Ласкаржевской.
Из Новочеркасска я отправился в Ялту.
Вот в этот-то приезд, Чехов шутя приставал ко мне, что именно напишу я о нем в своих воспоминаниях. Я иногда отбрехивался, что это он будет писать обо мне, но он уверял, что я проживу до ста лет, что я "здоровенный" мужчина, и все в таком роде. Наконец я сказал:
94 - Я напишу прежде всего, как и почему я познакомился с вами в Москве. Это было в девяносто пятом году, в декабре. Я не знал, что вы приехали в Москву. И вот, сидим мы однажды с одним поэтом в Большом Московском, пьем красное вино, слушаем машину, а поэт все читает свои стихи, все больше и больше собой восторгаясь. Вышли мы очень поздно, и поэт был уже так возбужден, что и на лестнице продолжал читать. Так, читая, он стал свое пальто на вешалке искать. Швейцар ему нежно: "Позвольте, господин, я сам найду..." "Как, негодяй? Значит я чужое пальто беру?" "Так точно, чужое-с". - "Молчать, негодяй, это мое пальто!" - "Да нет же, господин, это не ваше пальто!" - "Тогда говори сию же минуту, чье?" "Антона Павловича Чехова". - "Врешь, я убью тебя за эту ложь на месте!" "Есть на то воля ваша, только это пальто Антона Павловича Чехова". - "Так, значит, он здесь?" - "Всегда у нас останавливаются..." И вот мы чуть не кинулись к вам знакомиться в три часа ночи. Но, к счастью, удержались и пришли на другой день, и на первый раз не застали - видели только ваш номер, который убирала горничная, и вашу рукопись на столе. Это было начало "Бабьего царства".
- Кто этот поэт, догадываюсь, Бальмонт, конечно. А откуда вы узнали, какая именно рукопись лежала у меня на столе? Значит, подсмотрели?
- Простите, дорогой, не удержались.
- А жалко, что вы не зашли ночью. Это очень хорошо - закатиться куда-нибудь ночью, внезапно. Я люблю рестораны.
***
Да это правда, рестораны он любил. Всех друзей звал всегда или пообедать, или поужинать. И ему 95 доставляло удовольствие их угощать. Нравилось ему мое понимание в винах, любовь к закускам и к тонким блюдам, это ценила во мне и Евгенья Яковлевна, которая была большая мастерица в кулинарном искусстве и тоже очень любила угощать.
Ни с одним писателем я не был в таких отношениях: мог часами, сидя вместе в кабинете, молчать, а с Чеховым мы иногда проводили так целые утра.
Иногда мне казалось, что все-таки я мешаю ему, и вечером при прощаньи, выдумывал, что мне утром нужно куда-то, в этом случае он трогательно настойчиво начинал приглашать и шутя говорил: если вам не скучно со старым писателем...
В этот приезд я уже останавливался в лучшей гостинице в Ялте, в "России". И он туда как-то вечером позвонил и сказал, чтобы я нанял извозчика и приехал за ним, чтобы ехать кататься. Я стал отговаривать, но он настоял. Правда, ночь была теплая, лунная. И мы поехали в Орианду. Вот тут-то он и сказал, что его будут читать еще только семь лет, а жить ему осталось еще меньше - всего шесть. В обоих случаях ошибся: жить ему осталось меньше - всего год и три месяца, а читают его уже больше пятидесяти лет, и, вероятно, будут читать еще долго.
Из Крыма я поехал в Москву, заглянув ненадолго к брату, в деревню, а в мае бывал у Чеховых на Петровке и удивлялся, как они могли так высоко снять квартиру, на третьем, то есть по-заграничному на четвертом этаже, у него уже была отдышка, ему очень тяжело было подыматься.
В этот приезд он показался профессору Остроумову, который увидел, что его левое легкое в исключительно плохом состоянии и, сказав, что он "калека", запретил ему жить зимою в Ялте, запретил и поездку в Швейцарию, где он с Ольгой Леонардовной хотели провести лето.
96 А на лето они поселились в имении Якунчико-вой в Наро-Фоминском.
Недель шесть они прожили там. Антон Павлович удил рыбу, купался, - это Остроумов ему разрешил, но Чехов томился окружающей бездельной жизнью, высокопоставленными гостями, и, не выдержав, в десятых числах июля вернулся в Ялту, нарушив приказание Остроумова.
Он работал над своей последней пьесой "Вишневым садом".
В письме к жене от 29 сентября он пишет между прочим: ..."скажи Бунину, чтобы он у меня полечился, если нездоров; я его вылечу".
Здоровье Чехова, как всегда в Ялте, особенно с наступлением холодных дней ухудшилось.
***
В начале декабря Антон Павлович приехал в Москву. Я тоже был там, - мы с Найденовым готовились к поездке за границу. Ежедневно по вечерам я заходил к Чехову, оставался иногда у него до трех-четырех часов утра, то есть до возвращения Ольги Леонардовны домой.
Чаще всего она уезжала в театр, но иногда отправлялась на какой-нибудь благотворительный концерт. За ней заезжал Немирович во фраке, пахнущий сигарами и дорогим одеколоном, а она в вечернем туалете, надушенная, красивая, молодая, подходила к мужу со словами:
- Не скучай без меня, Дусик, впрочем с Букишончиком тебе всегда хорошо... До свиданья, милый, - обращалась она ко мне. Я целовал ее руку, и они уходили. Чехов меня не отпускал до ее возвращения. И эти бдения мне особенно дороги.
97 Он иногда мыл себе голову. Я старался развлекать его, рассказывал о себе, расспрашивал о семье. Он много говорил о своих братьях, Николае, Александре, которого он ставил очень высоко и бесконечно жалел, так как он иногда запивал, - этим он объяснял, что из него ничего не вышло, а одарен он был щедро.
Александр Павлович был человек редко образованный: окончил два факультета - естественный и математический, много знал и по медицине. Хорошо разбирался в философских системах. Знал много языков. Но ни на чем не мог остановиться. А как он писал письма! Прямо на удивление. Был способен и на ручные работы, сам сделал стенные часы. Одно время был редактором пожарного журнала. Над его кроватью висел пожарный звонок, чтобы он мог всегда знать, где горит. Он был из чудаков, писал только куриными перьями. Любил разводить птицу и сооружал удивительные курятники, словом, человек на редкость умный, оригинальный. Хорошо понимал шутку, но последнее время стал тяжел: когда был трезв, то мучился тем, каким он был во хмелю, а под хмелем действительно был тяжел.
Я спросил Антона Павловича:
- А не мучается ли он, что вы заслонили его, как писателя?
Он улыбнулся своей милой улыбкой и ответил:
- Нисколько, ведь и пишет он между делом, так чтобы лишнее заработать. Да я и не знаю, что его больше интересует: литература, философия, наука или куроводство? Он слишком одарен во многих отношениях, чтобы отдаться чему-нибудь одному... Вот и брат Михаил служил в финансовом ведомстве, бросил, работает по книжному делу у Суворина. Пишет рассказы, но никаких усилий не делает, чтобы стать настоящим писателем. У нас ведь нет такого 98 честолюбия, как у многих писателей нынешних. У нас, у всех есть любовь к тому делу, над каким мы трудимся.
***
Расспрашивал Антон Павлович меня и о первом представлении пьесы Горького "На дне" и об ужине, который стоил 800 рублей и что за такую цену подавали?
Я, изображая Горького, говорил:
- Рыбы первым делом и какой-нибудь этакой, чорт ее дери совсем, чтобы не рыба была, а лошадь.
Чехов очень смеялся, а особенно замечанию профессора Ключевского, который был беспечно-спокоен, мирно-весел, чистенький, аккуратный, в застегнутом сюртучке, слегка склонив голову на бок и искоса, поблескивая очками и своим лукавым оком, мы стояли рядом, и он тихо сказал:
- Лошадь! - Это, конечно, по величине приятно. Но немножко и обидно. Почему же непременно лошадь? Разве мы все ломовые?
***
Что думал он о смерти?
Много раз старательно-твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме - сущий вздор:
- Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие - вздор.
99 Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное:
- Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие факт. Вот погодите, я докажу вам это...
***
Последнее время часто мечтал вслух:
- Стать бы бродягой, странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера сидеть летним вечером на лавочке возле монастырских ворот...
***
Его "Архиерей" прошел незамеченным - не то что "Вишневый сад" с большими бумажными цветами, невероятно густо белевшими за театральными окнами. И кто знает, что было бы с его славой, не будь "Мужиков", Художественного театра!
***
Мы с Найденовым уже были в конце декабря на отлете. Чехов рассказывал мне о своем пребывании в Ницце, о М. М. Ковалевском, о консуле Юрасове, давал советы относительно здоровья и, как всегда, уверял, что я проживу до глубокой старости, так как я "здоровенный мужчина" и опять в который раз 100 уговаривал писать ежедневно, бросить "диллетантство", а нужно относиться к писанию "профессионально"...
И не думал я в те дни, что они - наше последнее свидание.
Часа в четыре, а иногда и совсем под утро возвращалась Ольга Леонардовна, пахнущая вином и духами...
- Что же ты не спишь, Дуся?.. Тебе вредно. А вы тут еще Букишончик, ну, конечно, он с вами не скучал!
Я быстро вставал и прощался.
***
Перед Рождеством мы с Найденовым уехали за границу.
В Ниццу Чехов прислал мне поздравление с Новым годом, но тон письма был невеселый, он сообщал, что его пьеса еще не шла, и неизвестно, когда пойдет, а письмо помечено 8 января. В письме чувствуется нежность, забота, спрашивает, что я ем? рекомендует есть цыплят и голубей, сокрушается, что судака Кольбер там нет. Кончает: "целую вас и обнимаю", а после подписи: "А у нас сегодня солонина и индейка!".
***
В день его Ангела была премьера "Вишневого сада", театр устроил ему чествование, которое его, конечно, очень утомило. Он не переносил никаких чествований, ненавидел быть центром внимания. Воображаю, сколько пошлостей ему пришлось тогда выслушать.
101
***
Началась Японская война. В письмах она у него не отразилась.
15 февраля он уехал опять в Ялту, нарушая запрет Остроумова.
Перед отъездом был с женой в Царицыне, смотрел дачу, чтобы в будущем году там поселиться на всю зиму.
В Ялте он застал брата Александра с семьей. Его племянник, будущий артист, вспоминает это время. Антон Павлович был с ним нежен, подарил "Каштанку" и "Белолобого", дарил мелкие вещицы со своего стола, когда он тихо сидел в его кабинете.
Александр Павлович все время был "трезв, добр, интересен, вообще утешает меня своим поведением", пишет он своей жене.
***
Весной Ольга Леонардовна переменила в Москве квартиру, сняла в Леонтьевском переулке, в доме был лифт.
В эту весну 13 апреля он и написал Амфитеатрову из Ялты о своем рассказе "Чернозем", опубликованном в сборнике "Знания".
3 мая он в Москве.
Сообщает матери "всю дорогу нездоровилось", но в Москве "полегчало".
Рассказывают, что он по приезде в Москву, на другой день, поехал в Сандуновские бани и простудился. В письме к Куприну он сообщает от 5 мая:
"Я приехал в Москву, нездоров!" А 10 мая Гольцеву: ..."нездоров, лежу в постели, каждый день ходит доктор..."
В письме к сестре от 21 мая сообщает, что "третьего дня ни с того ни с сего меня хватил плеврит...
Как 102 бы то ни было на 2 июня заказаны билеты в Шварцвальд..."
Меня всегда мучает вопрос, почему его повезли за границу в таком состоянии. Сам он Телешову сказал: "еду умирать". Значит, понимал свое положение. У меня иногда мелькает мысль, что, может быть, он не хотел, чтобы его семья присутствовала при его смерти, хотел избавить всех своих от тяжелых впечатлений, а потому не возражал. Конечно, порой он надеялся, как большинство чахоточных, что поправится. Замечательно, что сестре он стал из Москвы писать нежнее.
Он и мне в последнем письме, которое не попало в собрание его писем, писал в середине июня, что "чувствую себя недурно, заказал себе белый костюм..."
Четвертого июля 1904 года я поехал верхом в село на почту, взял там газеты и письма и завернул к кузнецу перековать лошади ногу. Был жаркий и сонный степной день, с тусклым блеском неба, с горячим южным ветром. Я развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, - и вдруг точно ледяная бритва полоснула по сердцу.
***
Смерть его ускорила простуда. После приезда в Москву из Ялты он пошел в баню и, вымывшись, оделся и вышел слишком рано: встретился в предбаннике с Сергеенко и бежал от него, от его навязчивости, болтливости...
Это тот самый Сергеенко, который много лет надоедал Толстому ("Как живет и работает Толстой") и которого Чехов, за его худобу и длинный рост, неизменный черный костюм и черные волосы, называл так:
- Погребальные дроги стоймя.
103
IV
Художественный театр отметил пятидесятилетие со дня рождения Антона Павловича литературным утренником, на котором выступал я со своими воспоминаниями. Это было 17 января 1910 года.
Театр был переполнен. В литерной ложе с правой стороны сидели родные Чехова: мать, сестра, Иван Павлович с семьей, вероятно, и другие братья, не помню.
Мое выступление вызвало настоящий восторг, потому что я, читая наши разговоры с Антон Павловичем, его слова передавал его голосом, его интонациями, что произвело потрясающее впечатление на семью: мать и сестра плакали.
Через несколько дней ко мне приезжали Станиславский с Немировичем и предлагали поступить в их труппу.
Вскоре после этого утренника мы были приглашены к Марье Павловне, где были и Чеховы, живущие в Москве, а среди них и сын Александра Павловича, Михаил, молодой ученик школы Художественного театра, поразивший нас талантливостью жестов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30