Корнелий посмотрел на большую бутыль и поймал себя на жгучем желании наподдать ногой по ценности номер один. Даже захотелось сказать народу, что все эти штуки - дореволюционная самогонная мастерская. Но Удалов сдержался.
Исследователи подземелья, прослушав речь Удалова, пошли снова в дальнюю комнату выносить остальные вещи. Удалов послал гонцов в универмаг за оберточной бумагой. Елена Сергеевна присела на корточки и подняла одну из книг. Осторожно, поддев ногтем, открыла ржавые застежки переплета и перевернула первый лист.
Зрители склонились над книгой и шевелили в два десятка губ, разбирая ее название.
5
Милица Федоровна проснулась. Ее томило предчувствие. В виске по-молодому тревожила - билась жилка. Что-то произошло за минуты сна. Каретные часы Павла Буре показывали три. Альбом в сафьяновом переплете лежал на столе, был приготовлен для чего-то. Сквозь стекло, с улицы, прилетали обрывки голосов. Надо было вернуться к окну. Тогда мысли проснутся, как проснулось тело, и все станет на места. Потревоженная кошка удивилась резвости движений хозяйки. Портреты знакомых, акварели и желтые фотографии взирали на Милицу Федоровну равнодушно или враждебно. Одни умерли давно, другие не простили госпоже Бакшт завидного долголетия.
Розовая подушечка ждала на подоконнике. Милица Федоровна уперла острый локоток и выглянула между горшками. На улице мало что изменилось. Толпа поредела. Перед Еленой Сергеевной Кастельской стояли на асфальте какие-то предметы и бутыли старинного вида. Сама же музейная дама на корточках, в непристойной возрасту позе, листала трепаную книгу.
Значит, подвал не пуст. В подвале оказались находки. Милица Федоровна заставила себя задуматься. В мозгу вздрогнули склеротические сосуды, живее побежала кровь, и по дому разнесся тихий треск - будто заводили бронзовым ключиком старые часы.
Куда вел ход из того подвала? Ведь не с улицы заходили в него?.. К отцу Серафиму? Нет, дом его, пока не сгорел, стоял в глубине, за кустами персидской сирени. Может, в дом, соседний с бакштовским, по той же стороне? И того быть не могло - там испокон веку был лабаз. Может, во флигель? Там были зеленые ставни с прорезями в виде сердец. И что-то еще связано с флигелем...
– Милица! - Мужской голос возник от двери, голос знакомый и вечно молодой. - Не пугайтесь. Вы узнаете меня?
– Я не пугаюсь, друг мой, - ответила Милица Федоровна, стараясь обернуться. Ответила степенно и тихо. - Я отвыкла путаться. Подойдите к свету.
Старик подошел поближе к окну. Он тяжело опирался на суковатую палку из самшита. Борода седая, в желть, недавно подстрижена. Грубый запах одеколона «Шипр», запах дешевой парикмахерской, разнесся по комнате, чужой другим, обжившимся здесь запахам. Те, родные - нафталиновый, ванильный, шерстяной, камфарный, - толкали пришельца, гнали его, но шипровый нагло занял самую середину комнаты.
– Простите, Милица, - сказал старик. - Я сейчас из парикмахерской.
– Давно у нас, Любезный друг? - спросила Милица Федоровна. Она протянула старику тонкую, изящную, хоть и опухшую подагрически в суставах руку.
Старик оперся покрепче о палку, нагнулся и поцеловал пальцы.
– Сдал я, - сказал он, распрямляясь. - Сильно сдал.
– Садись, Любезный друг, - сказала Милица Федоровна. - Там стул есть.
– Спасибо. Я с черного хода пришел. Задами. Не хотел встречать людей.
– Надолго к нам?
– Не скажу, Милица. Сам не знаю. Если то дело, что ранее не совершил, удастся - может, задержусь. А то помирать придется.
– Не говорите о смерти, - сказала Милица. - Она может услышать. Мы слишком слабо связаны с жизнью. Нить тонка.
– Пустое, - сказал Любезный друг. - Вами, Милица, движет любопытство. Это значит - вы еще живы.
– Там странное, - сказала Милица Федоровна. - Провалилась мостовая. Волнуются, бегают.
– Суета сует, - сказал старик. - Сколько я вас не видел? Лет пятьдесят.
– Вы опять за свое.
– Я прям и неделикатен. И жизнь меня ожесточила. Пятьдесят лет - большой срок.
Милице Федоровне не хотелось расспрашивать гостя о том, что произошло с ним за эти годы. Для нее они протекли однообразно. Одиноко. Иногда голодно. Последнее время - лучше. Соседи выхлопотали старухе пенсию. Нет, лучше не расспрашивать. Пусть будет встреча, хоть и долгожданная, без времени, вне его пут и шагов.
Старик осмотрелся. Портреты узнали его. Он их признал тоже. Кивнул вежливо. Те в ответ закивали, взмахнули бакенбардами, бородами, усами, многократно улыбнулись знаменитой улыбкой Милицы, пожали обнаженными плечами, качнули локонами и кудрями...
Милица смотрела на него, узнавала то, что уже скрылось под сетью морщин. Предчувствия и сны указывали верно - Любезный друг пришел.
– Откройте форточку, - сказала Милица, стесняясь своей немощи. - Мне душно. А встаю редко. Весьма редко.
Старик встал, подошел к окну. Был он высок и до фортки достал, не поднимая вверх руки. Взглянул, открывая фортку, на улицу, вниз, увидел дыру в асфальте и книги рядом. И бутылки с ретортами.
– О боже! - сказал он. Сказал, как человек, к которому смерть пришла за час до свадьбы.
Старик вцепился в раму, и узловатые пальцы заметно побелели. Ноги не держали его.
– Что с вами? - спросила Милица, не поняв причины смятения. - Вам плохо?
Старик не смотрел на нее.
– Ничего, - сказал он. - Это пройдет. Все пройдет.
– Кстати, - спросила успокоенная Милица Федоровна, которой знакомы по себе были приступы слабости и удушья, - куда бы мог вести ход из этого подвала?
– Куда?
– Ну конечно. Я сначала подумала - не в дом ли отца Серафима? Вы помните отца Серафима? Он страшно пил, когда дом у него сгорел. Нет, думаю, не туда. Тот дом в глубине стоял. Еще колонны были покрашены под мрамор. А на нашей стороне лабаз. Зачем лабазу такой подвал?.. Может, в лабаз?
– Не в лабаз, - прохрипел старик. - Не в лабаз. Какой еще лабаз? Подвал к вам шел во флигель. Господи, несчастье-то какое...
«Правильно, - разумно подумала Милица Федоровна. - конечно, выход из подвала должен быть под флигелем». Но она такого не помнит. Совсем не помнит. Запамятовала. А может, и не знала о подвале.
А Любезный друг сердился. Глаза его увеличивались, росли и гневались. И он взлетел под потолок и оттуда грозил сухим пальцем и говорил беззвучно...
Это Милице Федоровне уже снилось. Она задремала. Старик не взлетал и не грозил пальцем. Он стоял, прислонившись лбом к стеклу, и тяжко стонал.
6
Елена Сергеевна задерживалась. Шурочка отвечала на Ванины вопросы, и было это подобно клубку - ниточка тянулась, вопрос за вопросом, и смысла в них не заключалось. За беготней Шурочка чуть не забыла - обещала с пионерами прийти на экскурсию к старухе Бакшт.
Кукушка нехотя выползла из деревянных ходиков и два раза скрипнула, не раскрывая клюва. На третий раз ее не хватило. Стрелки стояли на трех без пяти. А Елены Сергеевны все не было.
В магазине Шурочку отпустили после обеда. Там не хватятся. Но пионеры ждут.
– Пошли погуляем, Ванечка, - сказала Шура, подлизываясь. (Ванечка мог и не пожелать). - Может, бабушку найдем.
Шурочка убедила Ваню надеть курточку и панаму. Ваня потащил за собой танк на спичечных коробках, - согласился гулять на таких условиях.
На мосту через Грязнуху Шурочку с Ваней обогнали знакомые из речного техникума. Дюжие мальчики на велосипедах. Ехали с купания и потому были бодры. Увидев Шурочку, стали делать вид, что Ваня - ее сын, отчего очень развеселились. Шурочка обиделась на грубые шутки, Ваня испугался, захотел вниз к речке - посидеть на берегу. Он бил каблуками по булыжнику и упирался. Речникам надоело шутить на жаре, нажали на педали. Один отстал, обернулся, сказал, что купил два билета в кино, на девять, и будет ждать. Шурочка почти не слушала. Она уговаривала Ваню.
– Ванечка, - говорила она, - пойдем к бабушке. Я тебе конфетку дам «Золотой ключик».
– Нельзя мне конфеты... - канючил Ваня. - Я хочу ананас. У меня коренной зуб болит...
– А мы сейчас посмотрим твой зуб, - сказал добрый голос сзади. - И может, даже вырвем его с корнем.
Провизор Савич поравнялся с ними. Он возвращался с обеда в аптеку.
– Я за Елену Сергеевну посидеть взялась, - сказала Шурочка. - А она не идет.
Савич посмотрел на внука Елены и пожалел, что нет с собой конфеты или другого предмета, которые обычно дарят детям. У него детей не было, а могли бы быть внуки.
– Я хочу золотую рыбку поймать, - сказал Ваня, не испугавшись доктора.
– Золотая рыбка достается трудом, мальчик, - сказал Савич. Он не умел говорить с детьми.
– Я буду с трудом, - согласился Ваня.
Шурочка воспользовалась разговором и сдвинула Ваню с места. Савич шел рядом и старался быть хорошим с ребенком, но отвечал невпопад. Провизор в это время думал о жизни, которая не удалась.
От снесенных торговых рядов осталась башня с часами. Сначала ее использовали как каланчу, а потом пристроили четырехэтажный дом для исполкомовцев и прикрепили электрические часы, что висят на столбах в больших городах, - круглые и неточные. Часы показывали десять минут четвертого.
– Ой! - испугалась Шурочка. - Нас пионеры ждут. Мы побежали...
Ваня бежать согласился: Савич ему надоел.
Шурочка с Ваней побежали к школе, и за ними по пустой, горячей мостовой запрыгал танк, сделанный из тома «Современника» и спичечных коробков. Один из коробков вскоре оторвался и остался лежать на мостовой. Провизор поднял его. Повертел рассеянно в пальцах. На коробке было изображено дерево без листьев и написано: «Себялюбивый человек засыхает, словно одинокое бесплодное дерево. Тургенев».
Шурочка увлекла Ваню в переулок. У новой кирпичной школы стоял дуб. Дуб был очень стар. Завуч школы любил повторять древнее предание о том, как землепроходец Бархатов, перед тем как уйти открывать левые притоки Амура, посадил дуб в родном городе. Завуч сам это предание и выдумал. Новому директору музея оно нравилось. Он надеялся найти ему документальное подтверждение.
В тени дуба маялись шесть пионеров из исторического кружка. Летом кружок не занимался, но Шурочка разыскала его активных членов, оставшихся в городе, и уговорила пойти к старухе Бакшт.
Стояла жара, и пионеры беспокоились. Они любили историю, но им хотелось купаться.
Золотая челка Шурочки Родионовой прилипла ко лбу. Рядом семенил дошкольник.
Пионеры зашевелились и достали записные книжки.
– Пошли, ребята, - сказала Шурочка, - а то опоздаем.
Пионеры нехотя выползли на солнцепек.
Путь их лежал мимо провала, и потому начало экскурсии пришлось отложить еще на несколько минут. Пионеры влились в толпу у ямы, через минуту были уже в курсе всех событий, и Шурочка даже если захотела бы увести их в дом к Бакшт, не смогла бы этого сделать.
Удалов под наблюдением Елены Сергеевны заворачивал в оберточную бумагу принесенные вещи. Эрик с Грубиным вынимали из подземелья последние предметы, Миша Стендаль принимал их, складывал на асфальт.
Пахло тройным одеколоном. Запах испускал высокий костлявый старик с желтоватой, недавно подстриженной бородой. Старик нервничал, ломал корявые пальцы.
Провизор Никита Савич, обогнавший Шурочку, увидел Ваню и вернул ему спичечную коробку.
– Баба, - сказал Ваня, - пошли домой.
– Ты что тут делаешь? - удивилась Елена Сергеевна. - Где Шурочка?
– Я здесь, - сказала Шурочка. - Я беспокоиться начала, куда вы пропали, но потом пошла с Ваней и вспомнила: у меня экскурсия и пионеры ждут и мы пошли в школу и зашли к вам.
Ваня тем временем заинтересовался дыркой в земле, подошел поближе, нагнулся и свалился в провал.
Толпа ахнула.
Но с Ваней ничего страшного не случилось. В этот момент кверху поднимался стул. Ваня встретился с ним на полпути, упал на него и через несколько секунд уже вернулся на поверхность.
Однако его падение послужило завязкой других событий.
К провалу бросились провизор Савич, старик, пахнувший тройным одеколоном, Миша Стендаль и Удалов, который понял, что его видение оказалось вещим. Четверо столкнулись над провалом и помешали друг другу подхватить ребенка. Удалов, самый несчастливый, натолкнулся на старика, потерял равновесие и кулем свалился вниз.
В замешательстве, вызванным возвращением Вани и исчезновением Удалова, старик с палкой неожиданно подхватил одну из бутылей, отбросил самшитовую палку и, взметывая колени, побежал по улице.
Елена Сергеевна прижимала к груди ничуть не испуганного Ваню. Она этого не видела.
Провизор Савич хотел было крикнуть «Стой!», но счел неудобным. Только Миша Стендаль, быстро сообразивший, что к чему, бросился вслед. Старик нырнул за угол.
За углом был двор. Во дворе стояла бутыль. Старик прислонился к стенке. Он дышал редко, втягивая воздух, как чай, - с хлюпаньем.
– Возьмите, - сказал он. - Я пошутил. Только не разбейте.
Стендаль все-таки сделал шаг к нему, не к бутылке. Бутыль сама не уйдет.
– Не трогайте меня, - сказал старик строго. - Возьмите бутыль и идите обратно.
В глазах старика вспыхнули яростные огни, и Стендаль не посмел ослушаться.
Он обнял бутыль, тяжелую и согревшуюся под солнцем. Повернулся и шагнул за угол. И встретил остальных преследователей. Он шел быстро, решительно, и никто не подумал, что преступник не задержан. Люди послушно последовали за бутылью. Так и вернулись к провалу.
Тем временем Грубин с экскаваторщиком вытащили Удалова, у которого была повреждена рука. Первую помощь ему оказали в аптеке.
Добычу понесли в музей. Идти недалеко, и помощников достаточно. Впереди шла Елена Сергеевна, вела за руку Ваню и несла одну из книг, потоньше прочих, порастрепанней. За ней Миша Стендаль с двумя бутылями. Темная жидкость полоскалась в них и раскачивала Мишу. Фотоаппарат бился между бутылями и стучал в грудь.
Потом шли пионеры с Шурочкой во главе. Каждому досталось по находке. Последним шел экскаваторщик Эрик и нес стул.
Музей был заперт по случаю выходною дня. Но сторожиха вышла с ключами - она хранила верность старому директору, хотя и дотошной, но образованной.
Елена Сергеевна прошла прямо в кабинет директора. Там все и сложили частично на пол, частично на кожаный диван для посетителей из области.
Когда все ушли, Елена Сергеевна уложила Ваню на диван, подвинув находки, а сама провела еще час, проглядывая книги и разбирая надписи на бумажках, приклеенных к бутылям костяным клеем. Потом две малые бутылки заперла в сейф, а с собой взяла потрепанную тетрадку.
Ваня все время хныкал, требовал мороженого. Елена Сергеевна была задумчива, вспоминала прочитанное, недоуменно покачивала головой.
... Удалову Савич наложил шины и спросил, дойдет ли сам до больницы сделать рентген. Но Удалову стало совсем худо. Он лежал в комнате, где делают лекарства. Обе молоденькие помощницы Савича ему сочувствовали, и одна принесла воды, другая приготовила шприц - сделать обезболивающий укол. Но Удалова это внимание не трогало. Его мутило от аптекарского запаха, который ни провизор, ни девушки не замечали - привыкли. Грубин рассматривал химикалии, запоминая на будущее, что есть в наличии: может, когда-нибудь пригодится.
Савич позвонил по телефону, и приехала «скорая помощь». Приехала с опозданием - пришлось объезжать по переулкам: провал мешал движению.
Удалов все порывался отдать распоряжения, но голос ему отказывал. Ему казалось, что он говорит, но окружающие слышали только невнятные стоны и послушно кивали, чтобы успокоить больного. Корнелию, отуманенному уколом и дурнотой, чудилось, как незасыпанный вовремя провал начинает осыпаться с краев и поглощать дома. Вот уполз внутрь универмаг, и через черный вход выскакивают продавщицы во главе с Вандой Казимировной. И пытаются спасти некоторые товары из ювелирного отдела. За универмагом - Корнелий увидел это явственно - уползает в глубь земли церковь Параскевы Пятницы (слава богу, что хоть покрасить не успел), архивные материалы, смятенные катаклизмом, вырываются из узких окон и взлетают белыми лебедями в гуслярское небо. А навстречу архиву в пропасть едет речной техникум. Толстостенные монастырские здания сопротивляются земному тяготению, гнутся на краю. Дюжие мальчики, взявшись за канаты, стараются помочь своим общежитиям и классным комнатам, но все без толку - как нитки рвутся канаты, бегут врассыпную мальчики, и монастырь, вплоть до золотых куполов, проваливается в бездну...
Тут Корнелий Удалов потерял сознание.
Грубин проводил носилки с Удаловым до «скорой помощи», попрощался с провизором и его помощницами, велел врачам активнее бороться за жизнь и здоровье больного, потом пошел домой.
Первое дело было самым тяжелым - рассказать жене соседа о беде.
Грубин постучал к ней в дверь.
– Ну как? - спросила Ксения Удалова, не оборачиваясь. Она была занята у плиты, готовила обед. - Обменяли?
– Корнелий в больницу попал, - без подготовки сказал Грубин.
– Ах!
Жена Корнелия уронила кусок мяса мимо кастрюли, прямо в помойное ведро.
– Что с ним? Я не переживу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28