– Ну что? Легче, дорогая моя?
– Нет! Хуже еще! – капризно морщась от боли, отрывисто бросила ответ Анна. – И я глупа, что тебя послушала… Читай. Может, я задремлю, пока они там.
– Нет. Теперь не удастся, дорогая. Я слышу шаги. Все возвращаются. Аннет, вот случай самый счастливый… Когда еще можно будет видеть Миниха без соглядатаев Бирона. Потолкуй с фельдмаршалом. Я же говорила тебе: брат мой уже закидывал удочку. Сдается, он не прочь… Конечно, если получит от тебя побольше щедрых обещаний. Ну, сама понимаешь.
– Ты думаешь?
И Анна, захваченная новой мыслью, сразу оживилась, порозовела, даже приподнялась на кушетке, оправляя волосы и свой роскошный кружевной пеньюар, смятый во время лежанья.
– Надеешься, он нам поможет, Жюли? Хорошо. Я рискну…
Но тут же словно блеснули перед ее глазами серые змеиные глаза Бирона, какими он глядел на нее и на мужа недавно, после памятного заседания верховного совета. Как будто зазвучали снова угрозы, сказанные грубым, властным голосом…
И, холодея в душе, вся оробев, она опять опустилась на подушки, лепеча:
– А… а если и он предаст?!
– Вздор. Свидетелей нет… Да и все равно: хуже от того не будет.
– Правда твоя. Хуже того, что есть, быть не может! – безнадежно-тоскливо прозвучал горький ответ. И она снова приподнялась с подушек, как бы желая встретить входящего Миниха, за которым следовало человек десять кадет и адъютант его, Грамматин, бывший раньше адъютантом принца Антона.
Дав «откровенные показания» на следствии о военном заговоре, совершив нечто вроде прикрытого предательства, капитан успел сохранить свое хорошее положение на службе, отделавшись строгим выговором за «неосторожность». А Бирон, очевидно надеясь совсем завербовать себе покладистого служаку, устроил Грамматина даже адъютантом при Минихе, к которому перешли почти все права и обязанности принца брауншвейгского.
Сейчас он явился, как и Миних, сопровождая группу кадет, которым разрешили видеть трехмесячного ребенка-императора.
Бирон находил полезным постепенно делать любимым и популярным будущего повелителя империи, от имени которого пока правил всей землей.
Пропустив вперед молодежь, которая выстроилась небольшой линией перед кушеткой Анны, Грамматин остался ближе к дверям, в тени, ожидая дальнейших распоряжений.
– Ну что, дети мои! – ласково, с неподдельной материнской мягкостью обратилась Анна к юным кадетам, личики которых ярко розовели и от тесно затянутых мундиров, и от удовольствия, испытанного при мысли, что они гости у самого императора и матери-принцессы.
– Видели нашего государя? Как он вам понравился, мой малютка-император? Будете ли вы его любить? Станете ли беречь и защищать, когда придет ваш черед служить трону и родине нашей?
– Так точно, ваше высочество! – прозвучали стройно враз десять юных, звонких голосов. А крайний, правофланговый по знаку Миниха выступил вперед, словно рапортуя, отчетливо проговорил:
– Обещаем служить верой и правдой, ваше высочество. Мы всегда его любили и раньше. Себя не пожалеем, чтобы угодить государю!
Сказал, сделал шаг назад и очутился на своем месте.
– Хорошо! Отлично, дети мои. Верю вам. Благодарю от души. Граф, прошу всех их записать пажами его величества! – обратилась Анна к Миниху, который стоял тут же у кушетки, внимательно наблюдая и за своей молодежью, и за каждым словом, за малейшим изменением лица Анны.
Умышленно подсказав Бирону меру, переполнившую чашу терпения родителей императора, фельдмаршал, герой на поле брани, ловкий царедворец и любезник по манерам, а в душе тонкий политик и гибкий интриган, он больше недели выжидал, к чему приведет последний удар Бирона. Правда, брат Юлии Менгден, ближайшей наперсницы Анны, уже явился к нему с осторожными предложениями. Но Миних, осторожный больше всех, сделал вид, что не понимает или не принимает всерьез беседы. Ему хотелось войти в непосредственные сношения с Анной, которой он доверял больше, чем легкомысленному Антону, да к тому же еще невоздержанному на словах и поступках в часы неумеренного пьянства, какому нередко предавался принц в сообществе людей, мало достойных уважения, чуть ли не своих слуг.
Но завязать личные сношения так, чтобы не возбудить подозрений у Бирона, это было не легко. Все знали, что и малютка-император и его родители окружены агентами герцога, которому доносили о малейшем событии, даже самом пустом, какое имело место на половине державного ребенка, где помещались и покои родителей его.
Выжидая удобного случая, Миних нашел, что ему было надо. Кадет, пожелавших видеть императора, взялся сопровождать он сам. И так расположил время, что надеялся найти Анну одну.
Расчет его оправдался.
Анна, обласкав еще несколькими словами юношей, осчастливленных теперь безмерно, протянула руку для поцелуя каждому.
– С Богом, дети мои. Вот баронесса угостит вас там чем-нибудь вкусным. Слышишь, Юлия?
– У меня все готово, ваше высочество! Идемте, молодые люди! Хотя по виду все вы совершенные девицы – не в обиду будь вам сказано! – слегка хлопая по щеке ближайшего, пошутила фрейлина, указывая путь молодежи.
Грамматин по знаку Миниха ушел за ними.
– Как мне прикажете, ваше высочество? Я тоже могу удалиться? – выждав несколько мгновений и видя, что Анна молчит, первым заговорил Миних. – Или будут еще какие-либо распоряжения от вас?
И тут же сразу, меняя служебный сухой тон на участливый, наклонился к Анне, совсем дружески заговорил:
– Ваше высочество страдаете, как я вижу… Нездоровье это несносное… Мне так огорчительно видеть, свидетель Бог. И… если бы не это… я бы…
Не досказал, оборвал негромкую, доверчивую речь фельдмаршал, только глядит своими еще молодыми, красивыми глазами в глаза Анне, словно ждет от нее теперь ответа на свою затаенную мысль, просит почина к дальнейшей беседе на более важные темы.
И Анна поняла. С боязливым ожиданием поглядев на него, она слабо улыбнулась, словно поощряя к дальнейшему. Но он молчал. И женщина заговорила печальным, детски жалобным голосом, который так не шел к угловатой, неизящной по стати принцессе, но не казался и фальшивым, благодаря совсем детскому, недоуменному взгляду ее усталых, печальных глаз.
– Распоряжений?.. Ах, граф, не нам распоряжаться здесь. Мы с мужем просто заложники… пленные Бирона, волею случая прикованные к колыбели сына-государя. И эта моя болезнь… Сердце у меня сжимается… надрывается грудь от мучений. Кругом темно. Впереди еще страшнее. И… ни одного человека, который пожалел бы нас… Решился бы помочь… Посмел бы…
Слезы хлынувшие не дали ей говорить.
Если холодный расчет и давнишняя ненависть к выскочке-проходимцу Бирону двигали поступками графа до этой минуты, то сейчас вид неподдельной скорби и мук этой женщины, стоящей на недосягаемой, казалось бы, высоте, а на деле – поруганной в ее лучших чувствах, матери и жены, заключенной в блестящую, но тем более безотрадную неволю, – все это тронуло до глубины души впечатлительного фельдмаршала. И вообще женские слезы влияли на него очень сильно.
Подсев к Анне, он осторожно взял ее руку, бессильно висящую вдоль тела, и почтительно поднес к губам.
– Ваше высочество, успокойтесь, прошу вас. Право, мне кажется, дело уж не столь мрачно обстоит, как вы полагаете. Все неприятности минули. Понемногу позабудется минувшее дурное. И для вас, и для принца Антона настанут счастливые, светлые дни. Тестамент составлен ясно: только дети ваши и принц Антон имеют право на трон Российской империи… Никакие голштинские принцы вас устрашать не должны. Остерман тоже знал, что писал, составляя сию бумагу первой важности! Император незаметно подрастет… И тогда все враги ваши будут у вас под каблучком! Вы же сами понимаете, принцесса!
– Нет! Никогда! Не дождаться нам того никогда!.. Мы здесь узники. Не смеем видеться ни с кем, не решаемся послать никуда никого из наших покоев, чтобы не взбудоражить целую свору шпионов, следящих за каждым нашим шагом, за малейшим движением… Последний нищий в государстве свободнее и безопаснее, чем я, чем мой супруг. Не кивайте головою, вы сами знаете: это так! Но все же и у нас остались друзья. Бог не совсем покинул нас. И странные вести стали доходить в эту нашу раззолоченную тюрьму. Видит Бог, я не могу молчать… Я слабая женщина, я мать! И я вам открою… Можете передать самому Бирону мои слова, можете делать что хотите.
– Принцесса, неужели вы допускаете! – с неподдельным негодованием вырвалось у него. – Как мне больно… Миних – солдат, не царедворец! Миних никогда еще не был предателем и не будет. С женщинами он не воевал, да еще при помощи подлых средств! Вы смело можете открыться мне! Честь и Бог – порукой в том, принцесса.
– Да, что-то говорит мне, что это правда. Я тут узнала… Ходят слухи – этот презренный… бывший… фаворит готовит нам новые испытания, новые муки. Он втерся в доверие к тетушке-цесаревне, низкий пройдоха, лизоблюд… Ее партия довольно сильна, особенно в народе, не только при дворе. За нее почти вся гвардия, столь ненавидящая регента. Но когда этот грязный обольститель станет супругом Елизаветы, как он о том мечтает… Тогда войска поневоле с ним помирятся. И она взойдет на трон. Он сам возведет ее… по нашим телам… по голове нашего сына, увенчанной российскою короной… Я вижу это. Он не постесняется ничем. И нам нет спасенья! А по столице ходят слухи, им же пущенные, как я и муж мой браним всех русских. Как принц Антон всех министров и членов синода сбирался кинуть в Неву, подготовляя военный переворот… Как?! Боже, всего не передать! И мы бессильны. Мы здесь в тюрьме, откуда ни один звук не достигает до народа!
– Если вы уж все знаете… – развел руками Миних. – Оспаривать не буду. Но я не думаю, чтобы все эти происки ему удались. Царевна хитра, несмотря на свой беззаботный, простой вид. Гвардию он тоже не обманет. И, наконец, есть же Бог на небе!..
– Есть! Я верю! – в каком-то порыве вдруг подхватила Анна. – И только вашими руками, граф, Он может спасти нас. Если вы пожелаете… Молю вас… на коленях готова заклинать!.. Спасите… Вы можете влиять на изверга. Скажите ему, чтобы отпустил нас в Брауншвейг… С моим сыном… Мы отречемся от всего: от прав сына, от русских субсидий, от всякой власти! Только б свою жизнь сберечь, сберечь нашего мальчика. Иначе он кончит свои дни в заточении, в нужде… если не под ножом убийцы! Все знают нравы этой страны, когда совершается дворцовый переворот. Молю вас: защитите сына. Бирон вам так много обязан. Вы помогали его возвышению. Ваш голос поддержал его в решительную минуту, когда он еще не был правителем и мог им не стать. Он должен вас послушать!..
И она умолкла, глядя с мольбою на него в ожидании ответа.
– Чувствую, принцесса, невольный, но тяжкий укор в этих словах! – заговорил Миних, поникая своей красивой головой. – Позвольте ж мне не оправдаться, нет! Я лишь объясню, чего вы, должно быть, не знали. Если бы этому… проходимцу, всесильному при жизни покойной императрицы, если бы стали перечить ему в его планах. Если бы не согласиться на передачу власти ему на все время регентства, никогда не допустил бы Бирон, чтобы государыня составила свой тестамент в пользу малютки Иоанна. Герцог осязал возможность долгих семнадцати лет царствования в России именем младенца-императора. И сделал так. Помешай мы ему тогда, в миг смерти вашей тетушки, стать регентом – злодей не задумался бы устроить кровопролитие. И потому даже я… охотно с виду дал свое согласие на то, чего изменить не мог. Но теперь?! Если уж вы были столь откровенны, я тоже не потаюсь! Час пробил. Он всем ненавистен. Войско, народ, министры, сенаторы, синод, кроме двух-трех продажных креатур, – все ждут, как бы избавиться от этого проклятия, от позора, гнетущего нас ряд долгих лет. И… видит Бог!..
Он выпрямился во весь рост, как бы давая священную клятву:
– Бог слышит: я берусь!.. Я сделаю… Я исполню это!
– Вы, граф? Вы?! Верить ли ушам?
– Верьте моей чести. Верьте клятве старика Миниха перед Господом, Властителем миров!
В порыве радости Анна тоже поднялась, крепко поцеловала Миниха, и оба они, снова опустившись на свои места, стали беседовать доверчиво, задушевно, как близкие друзья.
– Дело готово! – негромко объяснял Миних. – Я ненавижу его не менее, чем вы. Он и со мною поступил бессовестно, неблагодарно, как всегда и вечно поступал со всеми. Мне думалось: он человек. Нет, это зверь. А тогда и поступать будем с ним по достоинству. Время не терпит. Теперь же захватим его с целым гнездом! И тогда…
– О, тогда! – с выражением безграничной ненависти прошептала Анна, даже оскаливая свои острые зубы, словно готовясь их впустить в тело врага. Но сейчас же вечная сдержанность и осторожность взяли верх над стихийным порывом, и она заговорила, подымая глаза к небу: – Ну… Как судьба нам укажет… Только бы достичь успеха, не испортить бы замысла какой-нибудь неосторожностью, ошибкой, хотя и невольной, конечно… Подумайте хорошенько, не слишком торопитесь. Если нам дело не удастся – и вы, и мы тогда погибли. Он поймет, что удар исходил от нас. И он не даст пощады… как и сам не получит ее. Вся наша семья погибнет. Он мстителен и опасен.
– Бирон? Мне опасен?! Когда я решил раздавить эту гадину… Ха-ха-ха!
Презрительный смех как-то неожиданно и странно прозвучал в этом тихом, небольшом покое.
– Успокойтесь, принцесса. Только наша общая рознь, слабость и нерешительность давали опору и силу этому наглецу, мошеннику, одетому в мантию герцога, играющему скипетром великой державы, как палкой скомороха… Это же бездарный, жалкий плут, способный лишь потворствовать женской похоти и угождать ей самым грязным образом. Вы же знаете это, принцесса, не хуже меня. Да я бы давно убрал это рябое чучело с его высокого кресла… Но мне казалось, что принц Антон, не любя меня, и вам успел внушить неприязнь к старому Миниху. А теперь, когда все объяснилось, – я раздавлю его, как букашку! И завтра же. Время не терпит. Наши преображенцы последний день будут держать караул в логове этого… хорька! А на иных положиться опасно. Завтра – и делу конец!
– Как?.. Завтра же!.. Боже мой!
– Да, не иначе… Да откиньте весь страх. Верьте слову старого солдата: послезавтра утром – вы сильны и свободны, как сами пожелаете того! В добрый час… Да поможет нам Бог!
– Позвольте… Подумаем, граф! – видимо теряясь, быстро заговорила Анна, держа за руку Миниха, как будто опасаясь, что он не дослушает и уйдет сейчас же свершать свое опасное дело. – Знаете, граф, а не лучше ли нам обсудить все еще раз… хорошенько? Что, если бы посоветоваться еще с нашими лучшими друзьями… С фон Менгденом, с другими…
– Мы толковали с ним, принцесса.
– С графом Левенвольде…
– Мне… с ним?! – порывисто начал было Миних, но сейчас же сдержался и мягко, но настойчиво продолжал: – Нет уж, ваше высочество. Вы говорили, что полагаетесь на меня одного. Пусть так и будет. Я не желаю никого вовлекать в опасность без крайней нужды. И риск, и ответ пускай уж лежат на мне одном.
– И одному вам – благодарность наша, великодушный, отважный человек! Пусть так. Я согласна. Делайте как хотите. Не медлите только, если уж сами решили, что час настал. Нам не вынести дальнейших ожиданий. Я… я с ума сойду. Я… Не медлите, дорогой граф!..
– Мой полк и я, – мы не привыкли медлить в виду врага! – совсем в духе старинного французского шевалье ответил Миних, недаром любивший язык Франции больше своего родного. – До завтра, принцесса!
Почтительно и ловко облобызал он поданную ему руку, приняв ответный поцелуй в открытый, высокий лоб, резко очерченный линией пудреного парика.
– До завтра, дорогой наш избавитель! – провожая уходящего, поднялась с места Анна. – Будем ждать. Да хранит вас Господь.
Еще раз ловко откланявшись, Миних вышел из покоя.
Проводив графа, Анна позвала свою любимую фрейлину фон Менгден и, усаживаясь поудобнее в кресло у камина, начала сообщать ей о решении, принятом фельдмаршалом. Но девушка сразу перебила подругу:
– Я знаю… я почти все слышала, стоя здесь, за дверью уборной. Опасаясь, чтобы кто-нибудь другой не пробрался сюда, я там была все время… Знаешь, когда уж все стало ясно, я едва удержалась, чтобы не выскочить, не броситься на шею этому красавцу старику… Он не только отважен, он прекрасен собою! Ты не замечала этого, Аннет? Недаром многие дамы без ума от этого седого обольстителя!..
– Брось вздор болтать! – раздражительно прервала ее принцесса, снова потемневшая после ухода Миниха. – Я с тобой говорю серьезно… Такая минута… А ты…
– Простите, ваше высочество! – смиренно потупилась Юлия, зная, что в некоторые минуты опасно раздражать больную подругу. – Я слушаю…
– Да нечего и слушать… Я сама не знаю, что делать!.. Что будет?! Что с нами будет! Я вся дрожу… Что, если неудача? Боже мой! Не вернуть ли… остановить графа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27