А под столом, как надежные резервы, темнеют и поблескивают еще четверти и бутыли с вином, с наливкою, лежат свертки с провизией, банки с маринованными и солеными грибами и прочей принадлежностью приличного угощения.
В расчете на необычное число гостей пополнена и вся наличная мебель в покое. Вдоль стены, против входа, стоят рядком стулья, собранные из других комнат, табуреты соломенные и деревянные, даже скамьи из кухни и людской, начисто вымытые и выстроганные для особливой оказии.
У печки же, рядом со столиком, где приготовлены принадлежности для куренья, стоит особая стойка, вся обставленная готовыми, набитыми табаком, трубками с длинными чубуками. Коротенькие трубки, тоже готовые, – для любителей глотать дым «погорячее», – лежат рядом с табачными кисетами на столике.
Хозяин квартирки, капитан Семеновского полка Бровцын, коренастый мужчина лет сорока, в домашнем архалуке, с длинным, дымящимся чубуком в руках, сидел у края накрытого стола. Гладко остриженная голова, не покрытая сейчас, как на службе, париком, мясистая шея, не подтянутая, не обернутая наглухо черным галстухом-косынкой, мирное, благодушное выражение лица капитана делали его неузнаваемым для тех, кто видел Бровцына только при исполнении службы, затянутым, суровым, словно из дерева вырезанным на вид.
И особенно резко проглядывала теперь разница между открытым, прямодушным, даже простоватым с виду, хозяином и его гостем, кабинет-секретарем Яковлевым, который сидел тут же, сбоку стола, в простом, темном камзоле, весь затаенный, лукавый и вечно напряженный, словно выжидающий чего-то или прислушивающийся к чему-то, что он один может слышать.
Грубый темный плащ и широкополая шляпа влиятельного чиновника, пришедшего в гости к незначительному капитану, брошены были тут же в углу, на стуле, а не остались в передней. Как будто Яковлев хотел иметь ближе под рукой их, чтобы накинуть скорее, укрыться в складках плаща и выскользнуть из домика, скрыться так же незаметно в зимней ночной полумгле, как незаметно и неслышно вынырнул он из нее и по скрипучим ступеням деревянного крылечка скользнул в эту комнатку, такую уютную и веселую сейчас, несмотря на простоту и скромность обстановки.
Молодой, вечно почти улыбающийся парень, денщик капитана, один дополнял сейчас компанию, то появляясь в покое, чтобы пошевелить дрова в печи, поставить еще что-нибудь на стол, передвинуть стулья, как ему казалось удобнее, то исчезая за низенькой дверью, ведущей сперва в сени, а оттуда на кухню и в комнату хозяйки дома, Пелагеи Семеновны Птичкиной, вдовы консисторского мелкого чиновника.
Отставя чубук ото рта, обсасывая аппетитно губы, Бровцын, прищурясь, обвел взглядом несколько графинов и сулеек, стоящих перед ним на этом конце стола, протянул руку к намеченному сосуду и налил в две рюмки густой, маслянистой влаги, причем нежный, тонкий аромат ягод черемухи выдал тайну происхождения этой наливки.
– А ну-ка, попробуем теперь этой, господин секретарь!.. Ваше здоровье!
– Здоровье именинника! – поднимая слегка рюмку, перед тем как опрокинуть ее в горло, провозгласил гость. Выпил, крякнул, кончиком языка быстро, как ящерица, облизнул свои сжатые губы, сейчас сладкие и липкие от густого напитка, протянул руку за своей коротенькой трубкой, лежащей на ближней оловянной тарелке, да так и застыл, вытянул слегка шею и правое ухо по направлению к входным дверям.
– Чу… Никак, стукнули, приятель?! Идут, что ли? Нет, почудилось! – решил секретарь, снова спокойнее усаживаясь на стул и затягиваясь из своей коротышки-трубки. – А что-то долгонько нету желанных гостей. Оно не рано, гляди.
Нервное лицо хитреца теперь приняло спокойный вид. И только правое ухо слегка вздрагивало время от времени, дергалось взад и вперед, как это бывает у насторожившегося зверька.
– Придут, будь покоен, приятель! – раскатился в ответ басок Бровцына. – И то, слышь: ждем молодцов со всех разных концов. Пока-то сюды к нам доберутся, на славный остров на Васильевский, слышь, оно вот!.. И с Выборгской, и с Заречной – отовсюду пожалуют. Сбор всех частей оружия, слышь, оно вот!.. Ха-ха-ха! Вона!..
– Выходит, дело не на шутку пошло! – не то подтвердил, не то задал вопрос Яковлев. – Ну, давай Бог, капитан. А по сему случаю – по единой! А?
– Не две же сразу! – поспешно наливая, согласился хозяин. – В воронку, гляди, не пройдут… Ха-ха! Слышь, оно вот…
Быстро проглотив свою рюмку, он выждал, пока Яковлев, смакуя, не выцедил сквозь зубы свой стаканчик ароматной влаги, и сейчас же налил снова.
– А теперь – за мое чудесное избавление! Хлопнем…
– Избавление? Это от чего же, капитан? От последнего разума али от грошей остатних, какие после жалованья еще в мошне побрякивают? Сказывай, приятель!
И, тыкая вилкой в скользкие груздочки, чтобы закусить после рюмки, он уставился своими теперь повеселелыми от вина глазками в лицо собеседника.
– Не-е-ет! – отмахиваясь рукой, проговорил Бровцын. – Я не шучу. От смерти спас Господь… Наглая смерть грозила мне от министровой руки… Видит Бог! Вот, приятель, друг ты мой любезный… слышь, оно вот… Бестужева знаешь, скажи, Алексея свет Петровича, а?
– Бестужева-Рюмкина?! Алешу Козла, как его приятели величают… Как не знать! По дворцовому делу частенько видаемся. Только он меня завсегда вдвойне видит, ибо вечно под Бахусом находится… и преизрядно! А я ль его не знаю!
– Вот, вот! И тут такое же дело самое подобное. Двор-то мой близехонько от Минихова. Видел его хоромы маршальские через пустырь наискосок? Ведомо мне: он хоша тоже из немцев, да все ж Петровой стаи. И не больно друг Бирону, ироду заклятому. Тоже я заглядываю к Миниху порою… по делам по нашим. Вот… Намеднясь вышел я, вижу: стоят солдатики наши, из семеновцев… И Вася наш с ними же. Он нынче обещал побывать, как же! Вот я с ним попервоначалу, а после и со всеми другими растолковался: што за дела пошли теперь на свете? У императора нашего отец и мать живы… А над ним, над государем всероссийским, – немца худородного, конюха курляндского постановили. И до семнадцати лет совершения – изволь он такое терпеть… И мы с ним, войско и шляхетство российское. О простых людях не сказывая уже… Шутка ль… слышь, оно вот…
– Да слышу, слышу! – нетерпеливо отозвался Яковлев. – Не размазывай. Толком толкуй, бобов не разводи!
– Я и то толкую, слышь, оно вот… А Бестужев – бесстыжий, пьяным-пьяный и надходит, слышь… Видно, тоже к Миниху собрался на поговорочку… И не заметили мы… Идет, видим, – шут с им! Пущай идет… А он бочком, простоял и прослушал мои речи, словно шпынь базарный, чего министру и не пристойно бы делать! Да вдруг как вскинется: «Ты, капитан гвардии, а сам чему народ учишь?! Бунтуешь сам своих людей?!» Да еще, да еще… Да фыр-рть! Шпагу наголо да за мною! Слышь, оно вот… Еле я в людскую избу от него убежал, во двор к фельдмаршалу-то! Миловал Господь. Иначе не жить бы уж мне! Слышь, оно вот… Выпьем по сему случаю по еди…
Рука его, уже наклонившая бутылку над рюмками, остановилась.
– Стоп! На крылечко кто-то взошел… Яша, стучат!
– Слышу… Бягу, ваше скобродье! – отозвался из кухни денщик, мелькнул через комнатку, растворив двери в небольшие сени, чтобы осветить их, и снял крюк с наружной двери, впуская новых желанных и жданных гостей.
Пока появился один капитан Грамматин, личный адъютант принца Антона Брауншвейгского, рослый, красивый офицер, щеголевато одетый, насколько это позволяла военная выправка и форма. Сдав в тесных сенях плащ и треуголку денщику, отряхнув ноги и голову от приставшего снега, Грамматин, позвякивая шпорами, вошел в комнатку и на пороге громко расцеловался с поджидающим его хозяином.
– Гость дорогой! Добро пожаловать! – отдавая истовый, русский поклон, радостно заговорил Бровцын. – Вот уж и не ждал, што порадуете, такую честь окажете моей скромной лачуге, после ваших покоев дворцовых. Милости прошу. Тут еще есть из дворцовых же знакомцев ваш… Прошу!
– Вижу, вижу! – отдавая приветливый поклон Яковлеву, отозвался Грамматин. – Ну, дорогой именинник, Яков Матвеич, поздравляю… Дай Бог много лет жить да здравствовать…
– Ну, нет! Это што за поздравление? Нешто так можно! К столу пожалуйте, прошу милости… вот сюда, на почетное место, слышь, оно вот… По единой, на пробу!
И три рюмки заискрились у застольников в руках.
– Не пью я! – поводя плечами, отнекиваться стал Грамматин. – Да уж погода больно мерзопакостная… Бр-р! Изморозь… слякоть… Болото, одно слово! У нас в Москве не в пример лучше. Ваше здоровье!
Проглотив влагу, гость одобрительно покачал головой.
– Ишь ты, ведь запеканка… наша, настоящая! Откуда это вы добыли, а?
– Для дорогого гостя. Слышь, вас поджидал и приготовил! Ха-ха-ха! Шляхтич тут один с Украйны приехал по делу, вот и подарил мне барилочку горилочки!
Довольным хохотом раскатился уже повеселевший от первых рюмок именинник.
– А у вас тут не на шутку баталия готовится! – оглядывая столы и всю комнату, заметил Грамматин. – Серьезные форпосты повыставлены кругом… И в траншеях резерву припасено не мало! Неужто много столь народу ждете? А мне сдавалось…
– Много, не мало… да все ребята молодцы. Мимо рта не проносят: выпьют да еще просят… Хе-хе-хе!.. – раскатился Бровцын довольным смехом. – Я же вам сказывал: кто да кто собирается Якова справлять, дурака валять… Хо-хо-хо… Моя-то Пелагия Семеновна даже на богомолье собралась такой оказии ради…
– Супруга ваша, капитан?
– Зачем супруга? Я холостой, слава Тебе, Христу Нашему! Так, вроде того… Не похуже жены, право, слышь, оно вот… Бабенка еще молодая, дебелая. Сдобная-крупитчатая. Хе-хе-хе! И домик этот ей от покойничка ее достался. Годков тридцать пять в приказе каком-то сидел – вот и домик высидел. А я у вдовушки покойчик снимаю. Вон там! – он указал дверь налево. – А там, напротив, через сенцы, – хозяйкина половина считается: кухонька, спаленка и все прочее. Особняком оно. Да при ней все же таки, думается, было бы стеснительно… Утречком она просфорку приносит, поздравляет меня с ангелом – а я и говорю: «Поезжайте, матушка, за мое здоровье помолитесь, да поусерднее…» – «Куда?» – «Да без кудахтанья, куды хотите! В обитель какую ближнюю, подгороднюю. А к утру можете и дома быть!..» Спровадил, слышь, оно вот… У нас живо, по-военному!
– Конешно, так лучше! – протянул Грамматин, косясь незаметно на денщика, который в это время из прихожей прошел через комнату и скрылся за дверью, ведущей на кухню. – А вот дневальный, денщик ваш, на сего вы надеетесь бессумнительно?
– На Яшку-то?! На тезку на свово! Больше чем на себя самого, слышь, оно вот. Испытанный, надежный друг. За ним тот преферанс – што я, выпимши, слабею порой. А в Яшку лей, как на каменку, чист и прав всегда. И ни в едином глазочке. Фрухт, я вам скажу… Ф-фа! Удивительный парень, собака… Мы с им в одной баталии тур…
– А што нового, капитан, слышно у вас? – поспешил перебить словоохотливого хозяина Яковлев, заметя, что Грамматин с трудом скрывает нетерпение, словно хочет сообщить что-то важное. – Как наш принц Антон? Што государыня принцесса? Нынче, чать, видеть их изволили, государь мой?
– Как же. Мое дежурство было. Э-эх, што там и говорить! Хорошего – ни хера. Ирод немецкий так все к рукам прибрал, што…
– Ни вздохнуть, ни охнуть… И пищать невозможно! – криво улыбаясь, закончил за него Яковлев. – Слыхали, слыхали! На што наш Миних – ерой! – а и тот нос повесил… А про Остермана, про графа Андрея Иваныча, и говорить нечего. Ровно крот у себя в дому зарылся, носу не кажет никуда. От обиды и страху, слышь, и взаправду ныне болен стал. Не для отводу глаз, как раней-то делывал. Вот бы принцу с Остерманом и потолковать бы! – почти шепотом, наклонясь к Грамматину, проговорил Яковлев и умолк, сверля пытливым взором адъютанта.
– Толковано! – махнув рукой, отозвался тот негромко. – Да хитер больно, осторожен старый барсук. Ни тпру ни ну! Он впереди других не полезет, нет! Так принцу и отрезал: «Ежели есть у вас верная партия из особ посильнее среди вельмож и в полках, тогда откройтесь мне. И с регентом можете начать без страха разговоры. А нет того – так уж лучше со всеми другими согласуйтесь. Терпите пока…»
– Што ж, он и прав, старый лукавец…
– И я говорю, што прав! – согласился Грамматин. – Так и принцу докладывал при случае: «Вам-де первому о себе зачинать – не рука. Надо ожидать, што государыня принцесса сказать пожелает. Хоть она и врозь с вами, да в сем деле сойдетесь, против Бирона если пойти». А принц меня еще к Ушакову посылает. Даже не верится мне, чтобы этот старый травленый волк за нас был.
– Посулить ему побольше, он и отца родного продаст, не то што благодетеля Бирона! – уверенно подал голос Яковлев. – Ну, а министры наши как?
– Тоже советуют потише бы нам быть с принцем. И Кайзерлинг, и Шеллиан. Я вот и полагал нынче насчет партии проведать… Много ль нас из войска набирается? Да вот…
Грамматин запнулся, словно не решаясь договорить, и снова огляделся на все стороны, особенно кидая подозрительные взгляды на три двери, выходящие в этот средний покой, словно подозревал: не подслушивает ли кто-нибудь за ними эту таинственную беседу.
– Много ль? – подхватил вопрос Бровцын, не замечая тревоги гостя. – Все пойдем, вот сам увидишь, брат-камерад! И простолюдье все, и духовный чин… все на Биронов! На иродов, на извергов рода человеческого. Сидит тута и в сей час у меня человечек один. Я его погодя призову, когда понадобится. Из духовных тоже. Слышь, оно вот. Он порасскажет, как ждут не дождутся люди православные, убрали бы мы того антихриста немецкого, слышь, оно вот!..
Сильным жестом докончил Бровцын свою нескладную, но выразительную, горячую речь.
– Все это ладно! – тревожно, быстро заговорил Грамматин, очевидно приняв какое-то внутреннее решение. – Одно плохо. Принц у нас молодой, добрый… Подумал, подумал да и говорит: «Видно, на все воля Божия! Я уж и успокоил себя насчет власти. А то затеешь дело, выдадут меня людишки злые Бирону… И вдвое хуже будет!» Да словно напророчил беду. Пока што с ним будет – а вас, слышно…
Грамматин оборвал, еще раз огляделся и совсем тихо договорил:
– Вас… в с е х головой выдали регенту.
Бровцын, стоявший у печки, где он раскуривал трубку, услышав слова приятеля, только раскрыл беззвучно рот и опустился на стул, стоящий рядом, словно у капитана ноги подкосились.
Яковлев, вздрогнув, впился глазами в бледное, но спокойное лицо Грамматина. Несколько мгновений прошло в зловещем, удушливом молчании.
Первый забасил совсем трезвым тоном Бровцын, словно от черной вести и хмель с него соскочил совсем.
– У-уф! Мать Честная Богородица! Слышь, оно вот… И не пьян уж я больно, а ноги держать не стали. Друг, слышь вот, скажи… Да кто?! Да как! Да откудова знаешь? Сказывай, камерад, как же нам быть теперь, а?!
– Откуда вести пришли о… предательстве?! – осторожно задал вопрос и Яковлев.
– Чрез ушаковских молодцов да через Остермана. Разговор был на совете у господ министров… Один из них передал Бирону, какая партия-де против него в войсках гвардии собирается. От Бирона предатель поставленный кроется между нами…
Шумно, в негодовании вскочил было Бровцын при этих словах со своего места.
– Што… пре?..
– Да потерпи, капитан. Досказать дай! – остановил его Грамматин. – Бирон-де и порешил всех перехватать, покамест дело не созрело… Я, слышь, затем и поспешил нынче сюда: упредить вас, камерады. И сам долей ждать не стану. Может, нынче и придут немцевы архангелы. Не хорошо, коли я тут с вами попадуся. И принца моего тогда на цугундер потянут. Так уж…
Не договорив, он встал, ища глазами свой плащ и шляпу.
– Его высочество? – изумился Яковлев. – Решатся ли? Посмеют ли? Што они с им сделать могут?! С самим отцом императора всероссийского!..
– Ха-ха! – горько усмехнулся Грамматин. – Не видали мы, как у нас особам и поважнее принца люди, тем особам самые близкие, на недоступной высоте стоящие, своими царскими руками голову прочь рубили в темных казематах петропавловских! Царя Петра годочки страшные – не далеки от нас они… А тут – Бирон, палач немецкий, да задумается?! Ха-ха! Ну, прощайте, камерады. Я упредил вас по совести, по чести. Теперь сами смекайте, как вам лучше. Ночь добрая!
– Благодарствуй, камерад!.. Да, слышь, оно вот… С чего я так уж перепужался, и то сказать? А? Пусть жалуют шпыни алибо профосы Бироновы… Веселимся мы тута… ангела тут моего день справляем. Вот и все! Нешто…
– Ну, вестимо, ведомо: Ушаков тебе так и поверил! – глумливо перебил хозяина Яковлев и, хватая со стула плащ и шляпу, обратился к Грамматину: – Я с вами малость пройду. Еще вы мне порасскажете. А после вернусь сюда, товарищам передам.
– Да уж гляди, приятель, хошь ты и штафирка, не военная косточка, а в кусты не утекай! Небось Бог не выдаст, Бирон не сожрет. Старая поговорочка!.. А вас, камерад, весьма благодарствую, что хоть побывали, – светя и провожая Грамматина, обратился к нему Бровцын.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
В расчете на необычное число гостей пополнена и вся наличная мебель в покое. Вдоль стены, против входа, стоят рядком стулья, собранные из других комнат, табуреты соломенные и деревянные, даже скамьи из кухни и людской, начисто вымытые и выстроганные для особливой оказии.
У печки же, рядом со столиком, где приготовлены принадлежности для куренья, стоит особая стойка, вся обставленная готовыми, набитыми табаком, трубками с длинными чубуками. Коротенькие трубки, тоже готовые, – для любителей глотать дым «погорячее», – лежат рядом с табачными кисетами на столике.
Хозяин квартирки, капитан Семеновского полка Бровцын, коренастый мужчина лет сорока, в домашнем архалуке, с длинным, дымящимся чубуком в руках, сидел у края накрытого стола. Гладко остриженная голова, не покрытая сейчас, как на службе, париком, мясистая шея, не подтянутая, не обернутая наглухо черным галстухом-косынкой, мирное, благодушное выражение лица капитана делали его неузнаваемым для тех, кто видел Бровцына только при исполнении службы, затянутым, суровым, словно из дерева вырезанным на вид.
И особенно резко проглядывала теперь разница между открытым, прямодушным, даже простоватым с виду, хозяином и его гостем, кабинет-секретарем Яковлевым, который сидел тут же, сбоку стола, в простом, темном камзоле, весь затаенный, лукавый и вечно напряженный, словно выжидающий чего-то или прислушивающийся к чему-то, что он один может слышать.
Грубый темный плащ и широкополая шляпа влиятельного чиновника, пришедшего в гости к незначительному капитану, брошены были тут же в углу, на стуле, а не остались в передней. Как будто Яковлев хотел иметь ближе под рукой их, чтобы накинуть скорее, укрыться в складках плаща и выскользнуть из домика, скрыться так же незаметно в зимней ночной полумгле, как незаметно и неслышно вынырнул он из нее и по скрипучим ступеням деревянного крылечка скользнул в эту комнатку, такую уютную и веселую сейчас, несмотря на простоту и скромность обстановки.
Молодой, вечно почти улыбающийся парень, денщик капитана, один дополнял сейчас компанию, то появляясь в покое, чтобы пошевелить дрова в печи, поставить еще что-нибудь на стол, передвинуть стулья, как ему казалось удобнее, то исчезая за низенькой дверью, ведущей сперва в сени, а оттуда на кухню и в комнату хозяйки дома, Пелагеи Семеновны Птичкиной, вдовы консисторского мелкого чиновника.
Отставя чубук ото рта, обсасывая аппетитно губы, Бровцын, прищурясь, обвел взглядом несколько графинов и сулеек, стоящих перед ним на этом конце стола, протянул руку к намеченному сосуду и налил в две рюмки густой, маслянистой влаги, причем нежный, тонкий аромат ягод черемухи выдал тайну происхождения этой наливки.
– А ну-ка, попробуем теперь этой, господин секретарь!.. Ваше здоровье!
– Здоровье именинника! – поднимая слегка рюмку, перед тем как опрокинуть ее в горло, провозгласил гость. Выпил, крякнул, кончиком языка быстро, как ящерица, облизнул свои сжатые губы, сейчас сладкие и липкие от густого напитка, протянул руку за своей коротенькой трубкой, лежащей на ближней оловянной тарелке, да так и застыл, вытянул слегка шею и правое ухо по направлению к входным дверям.
– Чу… Никак, стукнули, приятель?! Идут, что ли? Нет, почудилось! – решил секретарь, снова спокойнее усаживаясь на стул и затягиваясь из своей коротышки-трубки. – А что-то долгонько нету желанных гостей. Оно не рано, гляди.
Нервное лицо хитреца теперь приняло спокойный вид. И только правое ухо слегка вздрагивало время от времени, дергалось взад и вперед, как это бывает у насторожившегося зверька.
– Придут, будь покоен, приятель! – раскатился в ответ басок Бровцына. – И то, слышь: ждем молодцов со всех разных концов. Пока-то сюды к нам доберутся, на славный остров на Васильевский, слышь, оно вот!.. И с Выборгской, и с Заречной – отовсюду пожалуют. Сбор всех частей оружия, слышь, оно вот!.. Ха-ха-ха! Вона!..
– Выходит, дело не на шутку пошло! – не то подтвердил, не то задал вопрос Яковлев. – Ну, давай Бог, капитан. А по сему случаю – по единой! А?
– Не две же сразу! – поспешно наливая, согласился хозяин. – В воронку, гляди, не пройдут… Ха-ха! Слышь, оно вот…
Быстро проглотив свою рюмку, он выждал, пока Яковлев, смакуя, не выцедил сквозь зубы свой стаканчик ароматной влаги, и сейчас же налил снова.
– А теперь – за мое чудесное избавление! Хлопнем…
– Избавление? Это от чего же, капитан? От последнего разума али от грошей остатних, какие после жалованья еще в мошне побрякивают? Сказывай, приятель!
И, тыкая вилкой в скользкие груздочки, чтобы закусить после рюмки, он уставился своими теперь повеселелыми от вина глазками в лицо собеседника.
– Не-е-ет! – отмахиваясь рукой, проговорил Бровцын. – Я не шучу. От смерти спас Господь… Наглая смерть грозила мне от министровой руки… Видит Бог! Вот, приятель, друг ты мой любезный… слышь, оно вот… Бестужева знаешь, скажи, Алексея свет Петровича, а?
– Бестужева-Рюмкина?! Алешу Козла, как его приятели величают… Как не знать! По дворцовому делу частенько видаемся. Только он меня завсегда вдвойне видит, ибо вечно под Бахусом находится… и преизрядно! А я ль его не знаю!
– Вот, вот! И тут такое же дело самое подобное. Двор-то мой близехонько от Минихова. Видел его хоромы маршальские через пустырь наискосок? Ведомо мне: он хоша тоже из немцев, да все ж Петровой стаи. И не больно друг Бирону, ироду заклятому. Тоже я заглядываю к Миниху порою… по делам по нашим. Вот… Намеднясь вышел я, вижу: стоят солдатики наши, из семеновцев… И Вася наш с ними же. Он нынче обещал побывать, как же! Вот я с ним попервоначалу, а после и со всеми другими растолковался: што за дела пошли теперь на свете? У императора нашего отец и мать живы… А над ним, над государем всероссийским, – немца худородного, конюха курляндского постановили. И до семнадцати лет совершения – изволь он такое терпеть… И мы с ним, войско и шляхетство российское. О простых людях не сказывая уже… Шутка ль… слышь, оно вот…
– Да слышу, слышу! – нетерпеливо отозвался Яковлев. – Не размазывай. Толком толкуй, бобов не разводи!
– Я и то толкую, слышь, оно вот… А Бестужев – бесстыжий, пьяным-пьяный и надходит, слышь… Видно, тоже к Миниху собрался на поговорочку… И не заметили мы… Идет, видим, – шут с им! Пущай идет… А он бочком, простоял и прослушал мои речи, словно шпынь базарный, чего министру и не пристойно бы делать! Да вдруг как вскинется: «Ты, капитан гвардии, а сам чему народ учишь?! Бунтуешь сам своих людей?!» Да еще, да еще… Да фыр-рть! Шпагу наголо да за мною! Слышь, оно вот… Еле я в людскую избу от него убежал, во двор к фельдмаршалу-то! Миловал Господь. Иначе не жить бы уж мне! Слышь, оно вот… Выпьем по сему случаю по еди…
Рука его, уже наклонившая бутылку над рюмками, остановилась.
– Стоп! На крылечко кто-то взошел… Яша, стучат!
– Слышу… Бягу, ваше скобродье! – отозвался из кухни денщик, мелькнул через комнатку, растворив двери в небольшие сени, чтобы осветить их, и снял крюк с наружной двери, впуская новых желанных и жданных гостей.
Пока появился один капитан Грамматин, личный адъютант принца Антона Брауншвейгского, рослый, красивый офицер, щеголевато одетый, насколько это позволяла военная выправка и форма. Сдав в тесных сенях плащ и треуголку денщику, отряхнув ноги и голову от приставшего снега, Грамматин, позвякивая шпорами, вошел в комнатку и на пороге громко расцеловался с поджидающим его хозяином.
– Гость дорогой! Добро пожаловать! – отдавая истовый, русский поклон, радостно заговорил Бровцын. – Вот уж и не ждал, што порадуете, такую честь окажете моей скромной лачуге, после ваших покоев дворцовых. Милости прошу. Тут еще есть из дворцовых же знакомцев ваш… Прошу!
– Вижу, вижу! – отдавая приветливый поклон Яковлеву, отозвался Грамматин. – Ну, дорогой именинник, Яков Матвеич, поздравляю… Дай Бог много лет жить да здравствовать…
– Ну, нет! Это што за поздравление? Нешто так можно! К столу пожалуйте, прошу милости… вот сюда, на почетное место, слышь, оно вот… По единой, на пробу!
И три рюмки заискрились у застольников в руках.
– Не пью я! – поводя плечами, отнекиваться стал Грамматин. – Да уж погода больно мерзопакостная… Бр-р! Изморозь… слякоть… Болото, одно слово! У нас в Москве не в пример лучше. Ваше здоровье!
Проглотив влагу, гость одобрительно покачал головой.
– Ишь ты, ведь запеканка… наша, настоящая! Откуда это вы добыли, а?
– Для дорогого гостя. Слышь, вас поджидал и приготовил! Ха-ха-ха! Шляхтич тут один с Украйны приехал по делу, вот и подарил мне барилочку горилочки!
Довольным хохотом раскатился уже повеселевший от первых рюмок именинник.
– А у вас тут не на шутку баталия готовится! – оглядывая столы и всю комнату, заметил Грамматин. – Серьезные форпосты повыставлены кругом… И в траншеях резерву припасено не мало! Неужто много столь народу ждете? А мне сдавалось…
– Много, не мало… да все ребята молодцы. Мимо рта не проносят: выпьют да еще просят… Хе-хе-хе!.. – раскатился Бровцын довольным смехом. – Я же вам сказывал: кто да кто собирается Якова справлять, дурака валять… Хо-хо-хо… Моя-то Пелагия Семеновна даже на богомолье собралась такой оказии ради…
– Супруга ваша, капитан?
– Зачем супруга? Я холостой, слава Тебе, Христу Нашему! Так, вроде того… Не похуже жены, право, слышь, оно вот… Бабенка еще молодая, дебелая. Сдобная-крупитчатая. Хе-хе-хе! И домик этот ей от покойничка ее достался. Годков тридцать пять в приказе каком-то сидел – вот и домик высидел. А я у вдовушки покойчик снимаю. Вон там! – он указал дверь налево. – А там, напротив, через сенцы, – хозяйкина половина считается: кухонька, спаленка и все прочее. Особняком оно. Да при ней все же таки, думается, было бы стеснительно… Утречком она просфорку приносит, поздравляет меня с ангелом – а я и говорю: «Поезжайте, матушка, за мое здоровье помолитесь, да поусерднее…» – «Куда?» – «Да без кудахтанья, куды хотите! В обитель какую ближнюю, подгороднюю. А к утру можете и дома быть!..» Спровадил, слышь, оно вот… У нас живо, по-военному!
– Конешно, так лучше! – протянул Грамматин, косясь незаметно на денщика, который в это время из прихожей прошел через комнату и скрылся за дверью, ведущей на кухню. – А вот дневальный, денщик ваш, на сего вы надеетесь бессумнительно?
– На Яшку-то?! На тезку на свово! Больше чем на себя самого, слышь, оно вот. Испытанный, надежный друг. За ним тот преферанс – што я, выпимши, слабею порой. А в Яшку лей, как на каменку, чист и прав всегда. И ни в едином глазочке. Фрухт, я вам скажу… Ф-фа! Удивительный парень, собака… Мы с им в одной баталии тур…
– А што нового, капитан, слышно у вас? – поспешил перебить словоохотливого хозяина Яковлев, заметя, что Грамматин с трудом скрывает нетерпение, словно хочет сообщить что-то важное. – Как наш принц Антон? Што государыня принцесса? Нынче, чать, видеть их изволили, государь мой?
– Как же. Мое дежурство было. Э-эх, што там и говорить! Хорошего – ни хера. Ирод немецкий так все к рукам прибрал, што…
– Ни вздохнуть, ни охнуть… И пищать невозможно! – криво улыбаясь, закончил за него Яковлев. – Слыхали, слыхали! На што наш Миних – ерой! – а и тот нос повесил… А про Остермана, про графа Андрея Иваныча, и говорить нечего. Ровно крот у себя в дому зарылся, носу не кажет никуда. От обиды и страху, слышь, и взаправду ныне болен стал. Не для отводу глаз, как раней-то делывал. Вот бы принцу с Остерманом и потолковать бы! – почти шепотом, наклонясь к Грамматину, проговорил Яковлев и умолк, сверля пытливым взором адъютанта.
– Толковано! – махнув рукой, отозвался тот негромко. – Да хитер больно, осторожен старый барсук. Ни тпру ни ну! Он впереди других не полезет, нет! Так принцу и отрезал: «Ежели есть у вас верная партия из особ посильнее среди вельмож и в полках, тогда откройтесь мне. И с регентом можете начать без страха разговоры. А нет того – так уж лучше со всеми другими согласуйтесь. Терпите пока…»
– Што ж, он и прав, старый лукавец…
– И я говорю, што прав! – согласился Грамматин. – Так и принцу докладывал при случае: «Вам-де первому о себе зачинать – не рука. Надо ожидать, што государыня принцесса сказать пожелает. Хоть она и врозь с вами, да в сем деле сойдетесь, против Бирона если пойти». А принц меня еще к Ушакову посылает. Даже не верится мне, чтобы этот старый травленый волк за нас был.
– Посулить ему побольше, он и отца родного продаст, не то што благодетеля Бирона! – уверенно подал голос Яковлев. – Ну, а министры наши как?
– Тоже советуют потише бы нам быть с принцем. И Кайзерлинг, и Шеллиан. Я вот и полагал нынче насчет партии проведать… Много ль нас из войска набирается? Да вот…
Грамматин запнулся, словно не решаясь договорить, и снова огляделся на все стороны, особенно кидая подозрительные взгляды на три двери, выходящие в этот средний покой, словно подозревал: не подслушивает ли кто-нибудь за ними эту таинственную беседу.
– Много ль? – подхватил вопрос Бровцын, не замечая тревоги гостя. – Все пойдем, вот сам увидишь, брат-камерад! И простолюдье все, и духовный чин… все на Биронов! На иродов, на извергов рода человеческого. Сидит тута и в сей час у меня человечек один. Я его погодя призову, когда понадобится. Из духовных тоже. Слышь, оно вот. Он порасскажет, как ждут не дождутся люди православные, убрали бы мы того антихриста немецкого, слышь, оно вот!..
Сильным жестом докончил Бровцын свою нескладную, но выразительную, горячую речь.
– Все это ладно! – тревожно, быстро заговорил Грамматин, очевидно приняв какое-то внутреннее решение. – Одно плохо. Принц у нас молодой, добрый… Подумал, подумал да и говорит: «Видно, на все воля Божия! Я уж и успокоил себя насчет власти. А то затеешь дело, выдадут меня людишки злые Бирону… И вдвое хуже будет!» Да словно напророчил беду. Пока што с ним будет – а вас, слышно…
Грамматин оборвал, еще раз огляделся и совсем тихо договорил:
– Вас… в с е х головой выдали регенту.
Бровцын, стоявший у печки, где он раскуривал трубку, услышав слова приятеля, только раскрыл беззвучно рот и опустился на стул, стоящий рядом, словно у капитана ноги подкосились.
Яковлев, вздрогнув, впился глазами в бледное, но спокойное лицо Грамматина. Несколько мгновений прошло в зловещем, удушливом молчании.
Первый забасил совсем трезвым тоном Бровцын, словно от черной вести и хмель с него соскочил совсем.
– У-уф! Мать Честная Богородица! Слышь, оно вот… И не пьян уж я больно, а ноги держать не стали. Друг, слышь вот, скажи… Да кто?! Да как! Да откудова знаешь? Сказывай, камерад, как же нам быть теперь, а?!
– Откуда вести пришли о… предательстве?! – осторожно задал вопрос и Яковлев.
– Чрез ушаковских молодцов да через Остермана. Разговор был на совете у господ министров… Один из них передал Бирону, какая партия-де против него в войсках гвардии собирается. От Бирона предатель поставленный кроется между нами…
Шумно, в негодовании вскочил было Бровцын при этих словах со своего места.
– Што… пре?..
– Да потерпи, капитан. Досказать дай! – остановил его Грамматин. – Бирон-де и порешил всех перехватать, покамест дело не созрело… Я, слышь, затем и поспешил нынче сюда: упредить вас, камерады. И сам долей ждать не стану. Может, нынче и придут немцевы архангелы. Не хорошо, коли я тут с вами попадуся. И принца моего тогда на цугундер потянут. Так уж…
Не договорив, он встал, ища глазами свой плащ и шляпу.
– Его высочество? – изумился Яковлев. – Решатся ли? Посмеют ли? Што они с им сделать могут?! С самим отцом императора всероссийского!..
– Ха-ха! – горько усмехнулся Грамматин. – Не видали мы, как у нас особам и поважнее принца люди, тем особам самые близкие, на недоступной высоте стоящие, своими царскими руками голову прочь рубили в темных казематах петропавловских! Царя Петра годочки страшные – не далеки от нас они… А тут – Бирон, палач немецкий, да задумается?! Ха-ха! Ну, прощайте, камерады. Я упредил вас по совести, по чести. Теперь сами смекайте, как вам лучше. Ночь добрая!
– Благодарствуй, камерад!.. Да, слышь, оно вот… С чего я так уж перепужался, и то сказать? А? Пусть жалуют шпыни алибо профосы Бироновы… Веселимся мы тута… ангела тут моего день справляем. Вот и все! Нешто…
– Ну, вестимо, ведомо: Ушаков тебе так и поверил! – глумливо перебил хозяина Яковлев и, хватая со стула плащ и шляпу, обратился к Грамматину: – Я с вами малость пройду. Еще вы мне порасскажете. А после вернусь сюда, товарищам передам.
– Да уж гляди, приятель, хошь ты и штафирка, не военная косточка, а в кусты не утекай! Небось Бог не выдаст, Бирон не сожрет. Старая поговорочка!.. А вас, камерад, весьма благодарствую, что хоть побывали, – светя и провожая Грамматина, обратился к нему Бровцын.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27