А князь Юрий хочет забрать московский стол по мертвой грамоте, вопреки твоему жалованию. И разве смог бы столько лет сидеть на московском столе Василий, если бы на то не было желания самого хана? — И боярин Всеволжский снова низко склонился перед троном.
— Если великое княжение ты у эмира Василия отберешь, хан, — вперед вышел седой бабай поддержать Ивана Дмитриевича, — значит, ярлыки твои лживы!
Хан колебался только одно мгновение.
— Принести мне саблю, — распорядился Улу-Мухаммед.
Страж поднес хану саблю, которая лежала на бархатной зеленой подушке. Хан повертел оружие в руках, и полоска стали показалась в его огромных ладонях игрушкой.
— Подойдите ближе ко мне, эмиры, — приказал Улу-Мухаммед.
Оба князя приблизились к трону: вот сейчас решится то, ради чего они проделали путь до самого сердца Золотой Орды.
Замер и двор, ожидая решения Улу-Мухаммеда: хан должен вручить саблю одному из князей, и судьба великого московского стола будет решена. Со времен Ярослава Второго на великокняжеский престол всходили Александр Невский и Михаил Святой, Василий Первый и Иван Калита, Симеон Гордый. Кто же будет на этот раз?
Дядя и племянник стояли плечом к плечу. Вырос за этот год Василий, только не дотянул до Юрия Дмитриевича: дядя был ростом повыше и статью крепче. Однако и ему было далеко до Улу-Мухаммеда, который возвышался над всеми на целую голову.
Хан спустился на три ступени и оказался рядом с мурзами.
— Брат мой, эмир Василий, — Улу-Мухаммед проявлял великодушие, обращаясь к слуге как к равному, — тебе быть на улусе моем, в Москве, великим князем.
И руки Василия Васильевича ощутили тяжесть сабли.
— Во веки веков добра твоего не забуду, хан, — произнес великий князь Московский Василий, и губы его коснулись лезвия. Булатная сталь оказалась остра, и Василий почувствовал на губах вкус крови.
— Ты же, эмир Юрий, будешь великому эмиру Василию младшим братом, — объявил хан Юрию Дмитриевичу, — тебе же вести его коня под уздцы до самого терема. Мурзам Бешмету и Тегине я поручаю до самого крыльца проводить моего гостя.
— Спасибо за честь, брат Мухаммед, только не бесчесть моего дядю, сам я доберусь до терема, — пытался возражать Василий.
— Хан не меняет своих решений!
Раздались звуки флейты, а вместе с ними заголосил карнай, наполнив покои хана лающими звуками.
— Мудрость хана не знает границ! — восторженно отозвались мурзы.
— Пусть же славится в веках имя Мухаммеда! — льстиво кричали другие.
Весть о решении хана Золотой Орды уже выплеснула далеко за пределы дворца, и сразу забили барабаны. Громкоголосое веселье наполняло город.
Тегиня бережно ухватил Василия Васильевича под правую руку, мурза Бешмет, седовласый бабай, подошел с левой стороны, и неторопливо начали они выводить московского князя из покоев хана.
Меч, упрятанный в ножны, скользил по бедру и мешал идти, но Василий Васильевич больше не торопился, он попридержал саблю и почувствовал на пальцах ласку бархата.
У мраморной лестницы нарядного коня к нему подвел Юрий Дмитриевич. Не смотрели друг на друга племянник и дядя.
— Это подарок хана, — льстиво произнес Тегиня.
Конь был вороной масти. Тонкими ногами он нетерпеливо рыхлил песок, поджидая нового господина. Голова у жеребца горделиво поднята, словно он знал, что украшения были заказаны у лучших мастеров в Византии, а попона подарена хану бухарским эмиром.
Величаво сходил Василий Васильевич со ступеней, а плащ, отороченный горностаем, стелился по белому мрамору.
Конь закивал головой, растрепав длинную гриву, потом доверчиво, мягкими губами, потянулся к великому князю, признавая в нем нового хозяина.
Мурзы под ноги Василия Васильевича подставили руки, и князь взобрался на широкую спину коня.
Юрий Дмитриевич не скрывал печали, совсем позабыл, что стоит без шапки и кудри на бедовой голове лохматит ветер. Виданное ли дело, князю простоволосым стоять!
Боярин Всеволжский, будто выпрашивая прощения у Юрия Дмитриевича, попросил:
— Князь! Юрий Дмитриевич, голову-то шеломом прикрой.
Юрий Дмитриевич надел шлем, отвернулся, стараясь спрятать от мурз и бояр княжескую скорбь.
— А теперь поехали, великий князь и брат мой старший, Василий Васильевич, — сказал Юрий пятнадцатилетнему племяннику и, взяв коня под уздцы, повел вороного красавца в сторону терема, где остановился Василий Васильевич с челядью.
Сарайчик ликовал так шумно, будто встречал самого хана. Неустанно стучали барабаны, трубили фанфары, неистовствовал и бесновался карнай. Впереди великого князя шли бирючи и громко возвещали на всю округу:
— Мусульмане! Православные, спешите увидеть! По улицам Сарайчика едет московский эмир Василий! Народ, спешите приветствовать волей Божьей, ханской милостью московского эмира Василия!
Со всех улиц к шествию сходился народ. Однако тесно великому князю не было — расступались перед ним жители Сарайчика, а конь, горделиво потряхивая густой гривой и пританцовывая, нес драгоценную ношу. Сейчас Василий Васильевич был выше всех: остался внизу дядя Юрий Дмитриевич и сопровождавшие его мурзы, и только хан Золотой Орды оставался по-прежнему недосягаемым.
Впереди показалось жилище великого князя — небогатая, но крепко строенная изба. Мурзы подхватили Василия Васильевича и осторожно, как хрупкую чашу, поставили на землю.
— Эй, Прошка, бедовая твоя башка! — окликнул князь рынду. — Вели сказать, чтобы золото и серебро из котомок тащили и мягкую рухлядь, какая есть. Мурз отблагодарить надобно.
Прошка Пришелец проворно юркнул в сени и выбежал уже с котомкой в руках, следом показалась и челядь: в руках у каждого шубы бобровые, воротники лисьи, шапки горлатные.
Василий Васильевич запускал руку в открытую котомку и щедро награждал мурз.
— Спасибо за помощь, мурза Бешмет… спасибо за помощь, эмир Назым… И тебе спасибочки, мурза Тегиня.
Мурзы, попрятав монеты в кафтаны, благодарно отходили в стороны, а Василий все сыпал и сыпал по сторонам серебро и золото, раздавал шубы да шапки лисьи.
А едва наступила ночь, город ожил, загорелись костры во дворах, замерцали лучины в окнах, раздались звуки дутар на улицах. В воздухе повсюду витал сладковатый запах жареного мяса.
Не остались скучать и бояре с князем — откликаясь на навязчивые уговоры мурз, они переходили из одного дома в другой, ели жареную конину и пили кумыс, а потом, устав от хлебосольства, убрались восвояси в терем.
Они еще долго не могли уснуть, а боярин Всеволжский, беспокойно ворочаясь на своем ложе, говорил:
— Знаю их обычаи, не первый раз в Орде! Думаешь, чего они ночью-то едят? Место для себя в раю подыскивают. В книге их басурмановой сказано, ежели гостя в Рамазан на ужин пригласишь, тогда в раю будешь. А христианам-то сейчас самое время спать. Завтра нам рано поутру вставать. В Москву, Василий, нам ехать надобно, а там и за свадебку сядем. Вот Марфа-то обрадуется.
При упоминании о боярышне внутри у Василия сладко защемило. Эх, Марфа, эх, лебедушка!
Утром Василий Васильевич покидал Орду. По указу Улу-Мухаммеда до самой стольной вотчины его должны будут сопровождать ханские послы. В парчовом халате, вышитом жемчугом, ехал рядом с князем Тегиня. Безымянный палец правой руки его украшал огромный перстень — подарок великого князя, и когда лучи нежно касались гладкой поверхности камня, он вспыхивал ярким огнем, отблески от которого падали на темное лицо молочного брата хана.
Благая весть о возвращении князя Василия уже летела на Русь. Ликовали, трезвоня, колокола, встречая великого князя. Весна уже прочно вступила в свои права, успела подсушить непролазную грязь, а на солнечных склонах оврагов показались золотоголовые бутоны мать-и-мачехи. Повозка великого князя весело подпрыгивала на ухабах и, не желая останавливаться даже на день, быстро продвигалась на север. Только в Переяславле великий князь решил подзадержаться — это была уже Русь, теперь золотоордынцы находились в гостях у великого князя. Родная земля придала уверенности, даже взгляд у государя стал тверже — закалила его поездка в Орду: уехал он отроком, а возвращался великим московским князем.
Василий долго молился в церквах: благодарил Всевышнего за его милости, за то, что так все хорошо разрешилось, теперь он законный владелец московского престола. И когда из Москвы прибыли гонцы от матушки с пожеланием скорейшего возвращения, Василий приказал собираться в дорогу.
Первыми о прибытии государя на родную землю возвестили колокола Симонова монастыря. Василий Васильевич разглядел на звоннице Успенского собора долговязую фигуру звонаря, который с натугой тянул на себя многопудовый язык колокола, и грех было не остановиться и не осенить лоб крестным знамением. Спешился государь, наблюдая за удалой работой звонаря. Двужильный, видать! А на вид так себе, худоба одна.
Ветер ласкал светлые кудри государя, и вспомнилось великому князю, что построен монастырь дедом Дмитрием Донским как оплот силы, ставшей на пути ордынской тьмы. Супротив самого Тохтамыша поднялся.
Ордынской дорогой великий князь Василий Васильевич въезжал в стольный град. У Золотых ворот встречал его митрополит в праздничной ризе и епитрахили. Сопровождаемый игуменами и боярами, он вышел с крестом и святыми иконами; народ чуть поотстал и вразнобой голосил псалмы.
Василий Васильевич сошел с коня и пешим пошел к народу. Если Христос въезжал в Иерусалим на осле, так почему бы князю не войти в Москву пешком. Митрополит протянул государю икону.
— Целуй Христа! — говорил он. — В самые стопы целуй! Не гордись, великий князь!
И Василий, низко склонясь, поцеловал кровоточащую рану.
Давно не помнила Москва такой радости — ликовали все, от мала до велика. Князь Василий прошел через толпу в город, а челядь под ноги стелила ковры, чтобы не испачкал государь бархатные сапоги о весеннюю грязь.
С особым нетерпением дожидался Василий Васильевич следующего утра. Успенский собор в эту рань был полон: бояре и духовные чины терпеливо дожидались великого князя. Он пришел в сопровождении ордынских мурз. Крякнул разок Тегиня, переступая порог православного храма, но шапку скинул с головы долой, достал ханское послание и принялся громко читать. Голос мурзы, усиленный многократно сводами храма, блуждал под высокими куполами Успенского собора:
— Хан Золотой Орды, величайший из великих, покоритель больших и малых народов, несравненный Мухаммед, с позволения Всевышнего жалует брату своему эмиру Василию великое московское княжение. Пусть же он почитает своего старшего брата Мухаммеда и служит честно.
Тегиня, махнув рукой, подал знак: митрополит взял великокняжескую шапку и водрузил ее на голову Василия.
Великая княгиня долго не могла освоиться в Москве. Все здесь для нее было чужое: и язык, и вера. Удивляла странная традиция русских держать женщину в отдельных палатах и оберегать от чужого взгляда. Никто, даже самые близкие бояре, не мог увидеть ее лица. Как это было не похоже на обычаи в родной Ливонии, где заезжие рыцари поклонялись красоте. До замужества у Софьи случались романы с придворными кавалерами, и знала она, что Василий совсем не тот мужчина, о котором она мечтала в девичестве. Не было в князе той утонченной галантности, какую можно встретить во дворце отца или в соседних королевствах. Там и музыканты, и поэты, здесь — бесконечные пиры и междоусобицы.
Свою невинность Софья Витовтовна подарила придворному поэту. Он посвящал ей стихи, украшал свою одежду ее любимым цветом, и только много позже она вдруг неожиданно поняла, что это была ее настоящая любовь.
А Василий словно и не князь, а мужик с посада: может на соломе спать и шкурой укрываться. Однако волю своего отца, великого Витовта, восприняла безропотно, как судьбу. Поцеловал литовский князь дочь в лоб и сказал: «Так надо, доченька. А теперь езжай и ни в чем не печаль князя».
Василий, в отличие от придворного поэта, всегда был хмур, вечно ссорился с братьями и без устали мог сидеть на пирах и удивлять бояр количеством выпитого вина. Несколько раз, вопреки установленным обычаям, он брал ее с собой на эти шумные застолья. Вот тогда она и обратила внимание на молодого боярина по прозвищу Кваша. Поначалу он только искоса поглядывал на молодую жену Василия, не решаясь заговорить, только много позже обнял ее в сенях и зашептал на ухо ласковые словечки. И однажды, когда Василий уехал к брату в Галич, Кваша заявился в терем поздним вечером, и княгиня не могла устоять перед напором молодого боярина.
По-настоящему Софья Витовтовна освоилась в Москве только после смерти мужа. Теперь она была вдовой, и великое московское княжение принадлежало ей.
После возвращения Василия из Золотой Орды великая княгиня строго наказала сыну:
— А теперь тебе, Васенька, жениться надо.
Знакомая сладкая волна поднялась в груди князя. Вспомнилась белолицая Марфа; ее, словно китайский бархат, кожа, и Василий отвечал:
— Согласен я, матушка.
Софья Витовтовна продолжала:
— Я уже и невесту тебе подыскала, сестру князя серпуховского Василия Ярославовича.
— Матушка, — посмел возразить великой княгине Василий, — другая мне по сердцу пришлась. Дочь Ивана Дмитриевича, Марфа.
Крутой характер у великой княгини, глянула она на сына, и увидел Василий глаза своего деда — великого Витовта.
— Я повторять не буду! Решено все с Василием Ярославовичем. К свадьбе готовься. Не годится, чтобы великие князья с худородными в родстве были!
— Обещал я боярину, — старался не смотреть в глаза матери великий князь и воззрился в красный угол, где висело распятие. Вот у кого надо искать спасения. — Матушка, ведь если бы не Иван Дмитриевич, не быть бы мне московским князем.
Молчал Бог и безучастно наблюдал за тем, как разрешится спор между его подданными.
— Ты крест целовал? — спросила вдруг Софья Витовтовна.
— Нет, не целовал, матушка, но боярин моему слову великокняжескому поверил.
— Если не целовал, так это и не клятва вовсе! Ее и нарушить можно.
С тем и ушла великая княгиня, оставив молиться сына в одиночестве.
В Крестовой палате было светло от лампадок и свечей, которые мягко тлели перед образами. На иконостасе, у ног Иисуса, свечи уже догорали, расплывшись белым восковым пятном. Василий Васильевич перекрестился, зажег новые свечи и поставил их перед иконой.
— Прости, Господи, ежели согрешил, но как же мне пойти против воли моей матушки? А может, это и есть твоя воля, Господи?
Снизу вверх с надеждой смотрел Василий на Бога, но уста его не произнесли ни слова. Успокоился малость великий князь, авось как-нибудь все и образуется.
С помолвкой сына Софья Витовтовна затягивать не стала, и уже на третий день пребывания Василия в Москве дьяки на площади зачитали указ о том, что Василий Васильевич обручен с дочерью серпуховского князя Владимира Андреевича и что молодые в знак верности обменялись кольцами.
Не в характере Ивана Дмитриевича было прощать обиды — он сразу явился во дворец великого князя. Однако боярина рынды не впустили даже в переднюю: вытолкал плечиком Ивана Дмитриевича здоровенный детина и обругал при этом:
— Дурья башка, сказано тебе, что не велено пускать! Великий князь в опочивальне!
— Спрятался, стало быть, от меня, злыдень! — догадался Иван Дмитриевич. — Разговора со мной боится. Но ничего, попомнит он еще мою обиду. Будет ему еще за измену Божья кара! Это надо же, до такого позора довести!
— Пустить боярина, — послышался из соседней палаты голос государя, и Прошка без особой радости пропустил рассерженного Ивана Дмитриевича в великокняжеские покои.
Василий Васильевич был одет по-простому: в домашнем халате, на голове скуфья бордовая.
— Побойся Бога, государь! Как же это так можно! — Боярин Всеволжский как хищный зверь вбежал в горницу. Полы кафтана распахнулись, на груди блеснула чешуя кольчуги. — Что же ты делаешь-то с нами?! Почему такой позор на мою голову? Обещал же Марфу в жены взять! Чего же я тогда в Золотой Орде ради тебя старался? И ведь клятву же ты давал, князь Василий Васильевич!..
— Я креста не целовал, — вспомнил Василий слова великой княгини.
Отшатнулся Иван Дмитриевич от такого удара, но на ногах устоял. Крепким орешком оказался великий князь. Всеволжский долго медлил с ответом, а потом тихо произнес:
— Вот как, значит, князь, ты мне на добро отвечаешь. Не ожидал я этого. Молод ты, чтобы так хитрить, видно, Софья тебя этому научила. Под самый дых меня ударили. В Орде я нужен вам был, а здесь лишним оказался. Да если б не я, на этом месте Юрий Дмитриевич бы сидел! Но ничего, я еще отдышусь! — грозился боярин. — Обернется, Васька, тебе в горе моя печаль. Ох, попомнишь еще меня, великий князь Московский!
Пламя свечей от дыхания Ивана Дмитриевича подрагивало, будто и оно было сердито на великого князя. Запахнул Иван Дмитриевич кафтан, крепко подпоясался и достойно вышел из княжеских палат.
1 2 3 4 5 6 7 8