Аннотация
Василий Васильевич, внук прославленного Дмитрия Донского, стал великим князем Московским, когда ему только-только исполнилось десять лет. И всю жизнь вынужден был вести ожесточенную борьбу со своими дядьями и двоюродными братьями, поскольку права на московский стол у Василия были далеко не бесспорны. Претенденты предательски ослепили Василия, после чего он получил прозвище Темный. Но до конца своих дней не отказался от княжьего удела, от данной ему Богом власти. В тяжелых условиях правил Василий Второй Темный. В тяжелые времена. Впрочем, когда они были легкими в нашей многострадальной стране?..
Евгений Сухов
Княжий удел
Роман посвящаю брату Дмитрию

Часть первая

Выезд в Орду
Зима в том году стояла лютая. Недаром в народе месяц декабрь называют студень. Снег едва прикрыл замерзшую почву, и она огромными плешинами проступала в бору. Сильные морозы изукрасили ее многочисленными трещинами, и земля, бесстыдно раскинув напоказ свое неприкрытое тело, с нетерпением ожидала снежного покрова, который укутает ее в мягкое снежное одеяло. Ветер между тем становился все сильнее и яростнее: заковал, словно колодника, и быструю глубокую речушку. Она замедлила свое стремительное течение у деревни, где по весне широко разливалась, подступая прямо к плетням огородов.
Ждали в деревне снег с той неистовостью, с какой пахарь молит в жару о благодатном ливне: ведь он зерно напоит, стало быть, и хлеб уродится. А снега все не было, задержался где-то, родимый. Укрыл бы он белым пухом землю потеплее, сберег семена, брошенные щедрой рукой в землю по осени.
Дошли наконец до Господа людские мольбы, и снег повалил мягкими хлопьями ранним утром в Варварин день. Он сразу приодел в белое поле, лес, реку; и одинокая сосна, что стояла на самом краю опушки, походила на невесту, надевшую фату. Уже навалилась темень, а снег все падал. Он казался праздничным, лежал нетронутым и непорочным в своей белизне. Быть ему таким до следующего утра, а уже потом его растопчут идущие по воду бабы и спешащие за дровами в лес мужики. Примнут его бесшабашные ребятишки. А из окон иной раз выглянет довольное лицо хозяина: снег-то всегда к добру — весной землицу водой насытит, а она уже потом не обидит христианина.
Рассвет наступал незаметно: поначалу ночь таинственно скрывала крепко слаженные избы, словно прятала беглеца, а потом очертания домов проступили отчетливее — так бывает, когда от кострища поднимается ядовитая желтая дымка. И вот уже из темного плена освободился лес, замерзшая река, а в версте от деревеньки на дороге появилась горстка всадников.
— Государь, ты плащ бы накинул. Снег-то какой валит, — заботливо подсказал Василию воевода Плещеев. — Пока доберемся, вымокнешь совсем.
Снег ложился на реку, словно хотел уберечь прозрачную замерзшую гладь от дурного глаза, и там, где она широко разливалась, напоминала ровное поле. Вот туда и ехал князь, сокращая себе путь до Кремля. Сбоку оставалась деревенька, избы которой курились белым дымом, и он стлался над землей петляющей полосой. Следом за Василием, шаг в шаг, поспешала дюжина всадников.
Князь не ответил. Молчал, словно обет дал. Губы его сжались — видно, дума одолела крепкая, и сейчас Василий напоминал деда — Дмитрия Донского: то же движение губ, тот же упрямый подбородок, и молчун точно такой же. Бывало, Дмитрий Иванович за всю дорогу и слова не обронит, а ежели скажет, то будто самоцветами одарит.
Боярин подметил, что Василий Васильевич за минувший год подрос и окреп. Стукнуло князю едва шестнадцать, а уже шесть лет, как стал великим московским князем. Рано повзрослел Василий, ему бы еще в лесу с девицами хороводы водить, через кострища лихо сигать, а он вот соколиную охоту выбрал. По-княжески!
Сокольник ехал подле князя, такой же молоденький, как и сам Василий, вертел из стороны в сторону головой. На руке сокольника, вцепившись когтями в кожаную перчатку, сидел ястреб. На маленькой хищной головке — красный клобучок, надетый на самые глаза, потому птица и напоминала праведного монаха. Ястреб не дремал, иногда он слегка приподнимал крылья, показывая свою готовность воспарить под облака, чтобы потом камнем упасть на землю и рвать мягкую горячую плоть своей жертвы.
Кони усердно топтали снежный ковер, и белые слипшиеся комья весело разлетались по сторонам из-под копыт. Князь Московский, видно обремененный излишней опекой боярина, поддал в бока жеребцу шпорами, и тот вынес его на крутой берег реки. Вдруг из-под ивы, печально склонившейся над рекой, выскочил русак. С него еще не успела слезть старая шерсть, и сейчас он выделялся на снегу серым упругим комком.
— Заяц! — совсем по-ребячьи вскричал князь Василий, и боярин поверил, что князю всего лишь шестнадцать лет. Вот даже восторг удержать не может, заорал, как посадский мальчишка: — Пускай скорее! Пускай ястреба!
Сокольник тотчас снял клобучок с головы птицы, но ястреб, видно, до конца еще не осознавший своего освобождения, медлил. А когда рука нетерпеливо дрогнула, подбрасывая его вверх, ястреб понял, что он свободен. И воспарил. Русак, зарываясь лапами в рыхлый снег, суетливо петлял по реке. Ястреб взмыл высоко, словно примеривался, по силам ли добыча, — только черная точка виднелась на светлом небе. И когда заяц уже поверил в спасение, с высоты на него упал ястреб. Птица яростно разрывала крючковатым клювом плоть, а тонкий писк жертвы еще более сердил ястреба. И когда клюв разодрал гортань, окрасив снег в алый цвет, заяц успокоился, смиренно уставившись открытым глазом в своего обидчика. Ястреб же все терзал свою жертву, проникая все глубже внутрь хищным клювом.
Великий князь попридержал коня — ястребиный пир заворожил, и только сокольник, помня о государевой службе, поддал жеребцу шпорами и вырвался вперед.
— Ну, шальной! — Он умело ухватил ястреба под крылья. — Полакомился — и будет!
Ястреб, спрятанный под клобучок, долго не мог успокоиться, торжественно и рассерженно клекотал, он еще не забыл про солоноватую кровь. Сокольник поднял со снега растерзанное тельце и упрятал его в котомку. Снежинки, падая на неровные, еще не остывшие пятна крови, сразу таяли.
Всадники проехали деревней к лесу, а там ордынская дорога прямехонько вела в Кремль.
Василий ехал не спеша, только иной раз подгонял жеребца, когда взбирался на кручи, но никто не осмелился обогнать князя. Немногочисленная дружина держалась позади.
— Боярин, ничего не слышишь? — попридержал вдруг князь поводья, и конь послушно застыл, фыркая.
Боярин привстал на стременах, прислушался, пытаясь разобрать, что же такое заинтересовало князя, но вокруг было тихо. Только ветер, как непоседа, играл бахромой попоны.
— Воронье беснуется, может, зверь какой рядом?
Князь свернул с дороги и повел жеребца полем, где у куста можжевельника горланила чернокрылая братия. Птицы кружились над чахлым кустом, именно так язычники исполняют танец вокруг огня, взывая к великой милости окаменевшего бога. Вороны то разом поднимались в воздух, то вдруг летели вниз, громко галдя, а потом, чем-то встревоженные, разлетались по сторонам. Они беспорядочно кружились, собираясь в стаю, но куст можжевельника, словно заколдованный, не хотел отпускать от себя воронье.
— Ба! — вымолвил боярин. — Видать, здесь зверь павший.
Из-под снега темными пятнами проглядывала свалявшаяся шерсть, и, только подъехав совсем близко, всадники поняли, что это лежит мертвый человек.
Воронье продолжало кружиться, недовольно каркало и совсем не желало смириться с тем, что с находкой придется расстаться. Князь Василий спешился и долго смотрел на убитого. Шапка с отрока слетела, грудь расхристана. Молод! По всему видать — ровесники. Не бывать ему в княжеской дружине, а суждено покоиться в убогой яме.
Бояре помалкивали, молчал и князь и, насмотревшись на смерть, повелел:
— Пусть откопают и похоронят.
До Китай-города ехали молчком. Скверно было. И только когда стали появляться деревянные хоромины купцов, от сердца малость отлегло.
Боярин Плещеев, ехавший подле князя, проронил:
— А одежда-то на убиенном богатенькая! Видать, из купцовых чад. Быть может, до Москвы шел, да на татей набрел, вот они живота его и лишили.
Это могло быть правдой — в этот год разбойников под Москвой развелось много. Они выходили из леса поздней ночью и грабили купцов, остановившихся в посадах. Василий трижды за последние два месяца наказывал воеводам изловить их в лесах. Да разве за душегубами поспеешь! Рать в лес идет, а они в это время по деревням отсиживаются.
— Может быть… — только и ответил великий князь.
— Мне кажется, здесь не обошлось без колдовства, — осмелился подать голос сокольник. — Убиенный в чародейском травнике лежал. Бесы его сюда заманили! Народ сказывает, что колдуны в полночь траву рвать идут в чистое поле. Потом из нее зелье варят.
— Какая же корысть в том зелье? — засомневался боярин.
— Как зельем колдун опоит, так всю силушку у того витязя и вытянет, а потом чертям служить заставит, — продолжал сокольник, ободренный тем, что сам князь его слушает. — А сам он, по всему, чернокнижник.
— Отроку-то лет шестнадцать будет! — возразил боярин. — Какой же из него чернокнижник?
— Вот из таких молоденьких чернокнижники и бывают, а когда седой волос пробьется, тогда настоящим колдуном станет! — горячо настаивал на своем сокольник. — У нас в селе такой жил. Черные книжки колдуны прячут и никому не показывают. А кто их увидал да прочел, тому черти служить будут. Являются ночью и работы требуют. Видать, этот отрок поначалу им легкую работу давал — скот потравить, чуму на честной народ напустить. Черти со всем этим легко справляются и еще злодейства хотят. А чего им еще дать, отрок не знал, вот они его и придушили. — Сокольник перекрестился. — Чертям-то потруднее работу давать нужно: косы из песка плести, горы рассыпать, каменья в воду обращать, — заговорил он снова, и походило, что сам он знается с бесами и каждую ночь заставляет хвостатых перетаскивать горы с одного места на другое и выжимать из глыб ручьи.
Кони вышли на дорогу и застучали копытами по мерзлой земле. Ударил колокол, и по серебряному звучанию великий князь понял, что к обедне звала звонница Успенского собора.
— Так, стало быть, думаешь, что он чернокнижник? — переспросил великий князь.
— Как есть чернокнижник, — затараторил Прошка, польщенный тем, что сам Василий обратился к нему с вопросом. — Чего ему тогда в чистое поле идти да к чародейскому травнику?
Прошка Пришелец был знатный сокольник: и ястреба обучит с руки слетать, и птицу бить; силки на зайца умеет расставить; но более всего занимали великого князя его рассказы, которых знал он без счета. И коротал Василий Васильевич времечко, слушая его нескончаемые истории.
Отец у Прошки был пришелец. Сказывали старики, что притопал он еще мальцом босым откуда-то из Ливонии. Был он дворовым у Василия Дмитриевича и потешал князя рассказами о чужой, неведомой жизни, которая казалась в городе Москве чудной и непонятной. Женился, нажил мальцов с полдюжины и умер стариком, но так навсегда и остался для всех пришельцем — не смогла принять его славянская земля. Зато для Прошки московское подворье было родиной, менять которую, даже на лучшую долю, он не стал бы. Унаследовал Прохор от отца не только диковинные рассказы о заморских странах, но и обидное для русского слуха прозвище — Пришелец. Был Прошка чист лицом, улыбчив, щедр на доброе слово, а государю приходился сверстником. И, наверное, потому великий князь выделял его среди прочих, прощая непочтительность, дерзость в речах, привычку встревать в степенный разговор с боярами.
Всадники подъехали к Китай-городу: запоздало заликовал набат, возвещая округе о возвращении князя в свой удел.
У кремлевской стены шел торг. Людно было в этот час. С длинных рядов торговали пивом вареным, белорыбицей свежей, вином белым, пах душисто свежеиспеченный хлеб.
Ненадолго торг замер, когда Василий Васильевич приблизился к рядам, и многие гости, впервые близко созерцая князя, приветствовали его. Приложил Василий руку к рубиновым бармам и слегка в ответ наклонил голову.
Показался великокняжеский дворец. Дворовая челядь уже спешит: стряпчие скамью государю под ноги ставят, чтобы с коня сошел; ключник кваску медового несет, чтоб с дороги господин жажду утолил. Василий Васильевич, не дожидаясь дворовых, лихо соскочил с коня и не степенно, как подобало бы великому московскому князю, а бегом взошел на Красное крыльцо.
У дверей Василия встречал митрополит Фотий. Припал князь к руке старца и почувствовал на губах сухость его кожи. Темный клобук скрыл печаль в глазах монаха, а голос у него скрипучий:
— Никак угомониться Юрий Дмитриевич не желает. Опять великого княжения московского требует. Мало, стало быть, ему Галича, а ведь слово давал!
Рано сошел в землю Василий Дмитриевич — сыну тогда только десять годков и минуло. Не успел Василий подрасти: ему бы сил поднабраться, опериться, и взлетел бы он тогда соколом, ведь и птенец без перьев не полетит.
Сына по духовному завещанию Василий Дмитриевич оставил жене — великой княгине Софье Витовтовне. Велел ей беречь чадо. Княжеская вдова оставалась на попечении отца — великого литовского князя Витовта, родных и двоюродных братьев. И только ни слова не было сказано о Юрии Дмитриевиче. Словно предчувствовал великий князь, что ляжет большая ссора между его сыном и средним братом.
Едва успел сказать тогда великий князь Московский:
— А даст Бог сыну моему великое княжение… Благословляю на стол московский сына своего, Василия Васильевича, — вздохнул печально, словно еще радел о делах земных, и отошел с миром.
На сорок первый день после того, как приняла земля в себя великого князя, митрополит Фотий послал гонца в Галич к Юрию Дмитриевичу, чтоб поклонился тот московскому князю и племяннику, а затем признал его старшим братом.
Юрий Дмитриевич не принял гонца: велел снять с него сапоги и босым выставил за ворота. Следующим просителем стал тогда сам митрополит Фотий, он появился у ворот Галича ранним утром, долго кликал стражу, а потом велел, чтоб проводили его к Юрию Дмитриевичу.
Юрий не вышел навстречу митрополиту, так и оставил его томиться в сенях, а через дворовых людей передал старцу:
— Я и при жизни Василия Дмитриевича прав его на московский престол не признавал, а после смерти брата и подавно не признаю!
Избегал даже называть племянника по имени.
Василий Васильевич прошел в светлицу. У окна в золоченой клетке радостно щебетал щегол. В углу, под образом Богородицы, тлела лампадка. На столе — подсвечник и медная братина. Здесь же лежало послание от Юрия Дмитриевича.
Мир оказался недолгим. Вновь пожелал галицкий князь московского княжения. А ведь и трех лет не прошло, как клялся митрополиту Фотию, что никогда не будет искать великого московского княжения.
Возможно, не было бы и этих трех спокойных лет, если бы не испугался Юрий небесной кары, когда отказался принять у себя митрополита. Едва отъехал Фотий от города, как в Галиче начался мор. Воротил он старца со слезами, выпрашивал на коленях у него милости. Вот тогда они и поладили: митрополит дал ему благословение, Юрий — клятву.
И тотчас пропал мор.
Василий был не силен в грамоте, но помнил слова, читанные дьяконом: «Мне по праву принадлежит великое московское княжение. Так стариной заведено было, так и отцом моим завещано — Дмитрием Ивановичем. После смерти старшего брата на московский престол должен садиться средний брат, потом младший, и уже после смерти последнего наступает черед сыновей старшего брата. Ты же, Васька, против старины идешь, а значит, сидишь на московском столе нечестно!»
Взял грамоту князь, а она как уголья: так и жгут кожу бранные слова. Василий поднес бумагу к пылающей свече. Пламя охватило исписанный лист, и от этой горячей ласки края бумаги почернели, и она неохотно занялась желтоватыми язычками. Затрещало письмо, а быть может, это Юрий Дмитриевич серчал и поносил бранными словами племянника и Софью Витовтовну. Так и слышалась Василию злая речь дяди:
«Софья — дочь Витовта, кто она? Баба гулящая! Слюбилась с литовским боярином, вот от этого греха и родился Василий. Если разобраться, так его, как котенка, в пруду топить нужно! А он на княжение московское взобрался. Об этом еще сам Василий Дмитриевич знал, вот оттого и не любил он сына».
Только пепел остался от этих слов.
— Батюшка, боярин Иван Дмитриевич Всеволжский к тебе просится, — Прошка ломал еще с порога шапку.
— Чего хочет?
— Не пожелал мне говорить, хочет с тобой повидаться.
— Зови!
Князь Василий приблизил к себе дельного сокольника, и теперь тот стал еще и посыльным.
Вошел Иван Дмитриевич Всеволжский. Он был потомком смоленских князей и от лукавых пращуров унаследовал веселую хитринку в глазах, живой и бойкий ум.
1 2 3 4 5 6 7 8