Иван Дмитриевич как хозяин прошелся по комнате, и тесно стало в хоромах от его ладной фигуры и зычного голоса:
— Здравствуй, Василий Васильевич! — Боярин не упал в ноги московскому князю, а только достойно склонил красивую голову. В нем жила кровь его предков, хранящих память о былой вольнице древнего города. — Чем же опечален, государь мой?
Иван Дмитриевич лукавил: знал он о послании, и печаль Василия ему была понятна.
Не были дружны между собой Василий и Юрий Дмитриевичи, словно родились от разных отцов. Как сойдутся, так будто две грозовые тучи друг на друга наползают — только молнии и сыплются. И вот эту вражду вместе с московским столом оставил Василий в наследство своему сыну.
Василий взял от отца, Дмитрия Донского, гибкий ум, Юрий перенял волю. А им бы матушкиных черт побольше — смирения и терпимости, не было бы тогда сплава прочнее, чем эти непохожие братья. Вот и сейчас не мог Юрий смирить гордыню и покориться племяннику.
Как не знать о печали князя, если Юрий боярам своим нашептывает, что не отступится от великого московского княжения. Не отдаст того, что принадлежит ему по праву! А на днях передали Ивану Дмитриевичу весть: дескать, отписал князь Юрий злое письмо племяннику и требует вернуть московский стол.
Оттого Василий Васильевич и уехал на соколиную охоту. Да разве такую тоску этими забавами уймешь?
— Неужели не слыхал? — укорил Василий. — Тебе об этом первому должно быть известно. Ты же у Юрия служил. Или запамятовал?
— Не запамятовал, князь, и о печали твоей слыхал, — не стал более лукавить Всеволжский. Грудь его при вздохе поднялась, словно кузнечные мехи, наполненные огненным жаром. — Московское великое княжение тебе отец оставил (царствие небесное Василию Дмитриевичу), — боярин торжественно перекрестился, — и, стало быть, ты по праву на нем и стоишь! Все в твою пользу складывается, Василий Васильевич, ведь еще три года назад князь Юрий от московского стола отказался, а тебя признал старшим братом.
— Лукавил он, боярин! — в сердцах воскликнул Василий. — Чего ему тогда меня грамотой тревожить!
— Охо-хо! — Грудь боярина вновь заработала мехами. Пожалел бы он великого князя, приласкал бы медвежьей лапой, а вместо этого сказал: — Мне думается, в Орду тебе, батюшка, надо ехать, к хану Мухаммеду!
Василий с надеждой уставился на боярина. Может, что верное надумал? А Всеволжский продолжал доверительно:
— Отпиши письмо Юрию, что по весне хотел бы ехать с ним в Орду. Как решит хан, так тому и быть. А мы меж тем что-нибудь придумаем. Даст Бог, так московский стол за тобой останется. Я еще с мурзами знатными переговорю. Есть у меня в друзьях татары добрые, которые в обиду не дадут.
— Чем же я тебе обязан буду, если на московском столе останусь? — спросил Василий, понимая, что неспроста печется Всеволжский.
Боярин в раздумье помедлил, а потом отвечал:
— Все ты, батюшка, торопишься, сторонишься меня. Мой дом объезжаешь. Заехал бы как-нибудь, навестил меня. Хоромы мои посмотрел бы, а там и поговорим.
Великий князь пришел к Ивану Дмитриевичу после обедни, приехал во двор Всеволжского без обычного сопровождения: не было ни бояр, ни челяди, только Прошка Пришелец да холоп дворовый для посылок.
Боярин Всеволжский жил в Китай-городе, и хоромины его, строенные в три клети, стояли на берегу речки Неглинной, подавляя своим размахом и великолепием тесные избенки ремесленников. Жил Иван Дмитриевич отдельно от прочих бояр, которые норовили селиться ближе к великокняжескому двору и обязательно в Кремле. Не выносил его своевольный характер зависимости от московского князя. И если Москва принадлежала великому князю, то эту часть Китай-города Иван Дмитриевич не без оснований считал своей вотчиной. Даже купцы здесь кланялись ему ниже, чем самому Василию Васильевичу, называли его ласково «благодетелем» или «батюшка наш».
Великого князя встречали хлебосольно. Сама хозяюшка — красавица Юлия — вышла с хлебом-солью. Отломил сдобный ломоть Василий, макнул его в соль, откусил малость и в дом прошел.
Терем у боярина был справный. И широкая лестница вела на красное крыльцо, откуда видны Неглинная и избенки мастеровых, разбросанные по снежному полю, словно кто-то нарочно рассыпал их нечаянно и забыл собрать. А по весне, когда солнце растопит лед и в полный рост взойдет трава-мурава, место это будет многолюдным. Девки придут сюда со всего посада, чтобы водить веселый хоровод, и голосистая песня закружит молодцам головы.
Великий князь прошел в сени. А боярин на челядь покрикивает, нагоняет страху:
— Свечи! Свечи запалите! Да чтобы все до одной горели! Я и пудовую свечу для такого гостя не пожалею!
Василий Васильевич вошел в светлицу. Стол уже был заставлен яствами: в братинах — заморское белое вино, в кубках — мед крепкий, на блюдах — мясо и капуста тушеная.
— Откушай с нами, князь, — пригласил боярин, — сделай нам милость.
Сел Василий Васильевич, а Всеволжский ему у стола прислуживает: из своих рук в стаканы белое вино льет и приговаривает:
— Один ты, князь Василий Васильевич. Совсем одинешенек! Опереться тебе даже не на кого. Бояре твои на Юрия озираются. И знаешь почему?
— Почему? — простодушно спрашивал Василий.
— А потому, что за ним сила! Он и раньше, бывало, дерзил Василию Дмитриевичу, а сейчас совсем свирепым стал, как увидал, что ты ослаб.
Василий выпил вина, и оно горячо разошлось по телу, согревая его.
— Кто и был за тебя, так это князь Литовский Витовт. Так и он год назад почил! Царствие ему небесное… — Боярин перекрестился на образа. — Теперь там Свидригайло, свояк Юрия. Туго тебе придется.
В светлице у боярина жарко натоплено. Василий снял с плеч кафтан, а челядь уже спешит принять на руки драгоценную ношу.
— Разве один я, боярин? — пытался возражать Василий. — А Константин Дмитриевич? А митрополит? А челядь дворовая и холопы, что за князя живота своего не пожалеют?
Говорил так князь и не мог не чувствовать правоту слов Ивана Дмитриевича. Бояре — это не холопы, они кому хотят, тому и служить станут. Повздорили с князем и пошли другого хозяина искать, а уж тот наверняка их приветит. А кто же из бояр не желает служить сильному господину?
Иван Дмитриевич меж тем продолжал вдохновенно:
— Опора нужна тебе крепкая. Породниться тебе нужно с родом многочисленным и сильным. Таким, чтобы за тебя лучше псов дворовых постоять могли. Вот тогда хозяином ты себя и почувствуешь!
Разве много отроку нужно? Ослабел Василий от вина, а боярин в пустую чашу уже меда крепкого плещет.
— И какую же ты мне девку в суженые сватаешь?
Князь поднес чашу к губам. Рука дрогнула, и на вышитую сорочку струйкой потек мед.
— А хоть бы мою Марфу! И лицом удалась девка, и статью, а такой покорности, князь, тебе на всей Руси не сыскать! — выдохнул Всеволжский, и пламя свечи отпрянуло в сторону, пуская под потолок черную копоть. — Мы, смоленские князья, всегда друг за друга стояли, а тебе надежной опорой будем. На меня только положись, и Юрия мы облапошим, на Москве, как и прежде, великим князем останешься.
— Где же твоя дочь, боярин? Позови! Товар нужно лицом купцу показывать.
— Марфа! Поди сюда! — крикнул Иван Всеволжский.
На его голос из горницы вышла стройная девушка с белым лицом, с румянцем на щеках. Закружилась голова у Василия Васильевича: не то от выпитого вина, не то от увиденного. Хотелось ему подняться навстречу такой красе, да вот ноги не держат, словно приросли, окаянные, к полу.
— Это дочь твоя, Иван Дмитриевич? — искренне удивился Василий.
Верилось с трудом, что эта гибкая яблонька может быть дочерью такого крепкого дуба, каким был Иван Всеволжский. Только глаза, зеленые и лукавые, выдавали родство.
Согнулась яблонька перед князем, словно на ветру, и поклонилась в самые ноженьки:
— Здравствуй, князь всемилостивый.
А слово-то какое приберегла — всемилостивый!
— Здравствуй, Марфа.
Не укрылось от внимательных глаз Ивана Дмитриевича смущение великого князя: видно, девка по сердцу пришлась. Оженить бы! Что еще Софья Витовтовна об этом скажет? Воспротивиться может, горда не в меру.
— А я вот тебе жениха привел, доченька, — говорил Всеволжский, обнимая дочь за плечи.
Марфа стыдливо закрылась платком, только лукавые глазенки на князя поглядывают. Приосанился Василий, ему пришлась по душе шутка боярина.
— Ступай, лебедушка, мне с князем поговорить надобно, — отправил Иван Дмитриевич дочь в девичью.
Василий Васильевич уже справился с хмелем, заел квашеной капустой сладкое вино и поспешил откланяться:
— Идти мне надо, Иван Дмитриевич. После потолкуем, а уговор я запомню.
— Вот и ладненько… — Боярин помог князю надеть кафтан.
— Эй, Прошка! Бес! Где ты там?! — орал из сеней Василий. — Опять девок дворовых щиплешь! Выводи коня к крыльцу!
— Сейчас, Василий Васильевич! Сейчас! Это я мигом! — Прошка Пришелец оторвался наконец от важных дел, а в темном углу слышалось хихиканье молодки.
Ночь на дворе. А стужа такая, что и дьявола заморозит. Сел Василий Васильевич на жеребца, а он не хочет идти — недовольно гривой потряхивает. Ни шагу с боярского двора! Пригрелся в конюшне, здесь ему тепло и сытно. А возможно, и он прознал про печаль великого князя, оттого и не спешит.
Они уже отъехали от боярского подворья за версту, когда Василий Васильевич придержал коня:
— Один во дворец поедешь. Мне к боярину Всеволжскому вернуться надо.
— Оставил чего, князь? — хмыкнул Прошка. — Так, может, я принесу?
Кому надо во двор к боярину Всеволжскому, так это Прошке Пришельцу: в пристройке для дворовых людей его дожидалась сенная девка.
— Не найдешь, — хмуро посмотрел на холопа князь. — И коня моего возьми, обратно я пешком дойду.
— Хорошо, батюшка, как скажешь.
Темна ночь, будто в колодец провалился князь. Постоял Василий Васильевич малость в тишине, только и слышит, как Прошка звонким голосом погоняет хозяйского жеребца:
— Но! Пошел!
Боярский дом спал. Окна черны, и огонек нигде не вспыхнет. Забрехала с перепугу собака и успокоилась. Скрипнула калитка, обернулся князь, а рядом девица стоит:
— Я знала, князь, что ты вернешься, вот потому и во двор вышла, тебя встретить. За мной иди. — Марфа взяла ласково государя за руку. — Да ты не робей. Челядь здесь не ходит, а батюшка с матушкой уже спать улеглись.
Рука девушки была горячая, и теплота от нее, сокрушая стужу, разошлась по его телу успокаивающей волной. На лестнице, ведущей в опочивальню боярина, князь неловко оступился, ударившись коленом, и легкий девичий смех был ему в утешение:
— Тихо же ты, косолапый, дворню разбудишь!
Разве можно обижаться на эти слова, даже если рожден князем. Только крепче стиснул Василий маленькую ладошку, и ночь легла прохладой на лицо.
Без скрипа отворилась дверь в девичью; в свете чадящей лампадки Василий вгляделся в зелень лукавых женских глаз и прильнул к ним губами, словно путник к крынке с холодной водой. Как железо может быть мягким в пламени, так и Марфа сделалась податливой и нежной в горячих и нетерпеливых руках князя. И случился грех.
Едва Василий задремал, а петухи уже горланят, как удалые хвастливые молодцы, извещая округу о наступлении нового дня.
— Идти тебе надо! — тронула за плечо великого князя красавица. — Спал ты крепко, аж будить было жаль. Боюсь, матушка может застать.
Ночь прошла-пролетела, а девичья тайна — останется ли она только между ними двоими?
— Ты женишься на мне? — спрашивала Марфа.
Василий Васильевич вспомнил ее нечаянный крик и лицо, искаженное болью. Плечи еще хранили теплоту ее рук, и князь отвечал искренне:
— Да, женюсь, Марфа!
Боярский терем Василий Васильевич покинул незамеченным, только раз-другой спросонок забрехала хозяйская сучка и вновь забралась в конуру на теплую подстилку.
Солнце выглянуло из-за Девичьего поля красной короной. Запалив огромные сугробы, оно поднималось все выше и скоро взобралось на маковки церквей.
Новый день наступал.
Послание великого московского князя застало Юрия Дмитриевича в Коломне. Оно пришло после проводов осени, когда святые Кузьма и Демьян, как заправские кузнецы, прочно сковали реку льдами, а в деревенских избах справляли праздник — выставляли на стол курицу, обжаренную в печи.
Юрий Дмитриевич хлебал щи, и густой навар стекал по его русой бороде. Крепок был князь — широкой костью удался в отца, а трапезничал так, что на животе блох давить было можно.
Гонец терпеливо дожидался, когда князь Галицкий закончит трапезу и опорожнит ковш с медовухой, не решался без приглашения переступить порог княжеский. А Юрий Дмитриевич звать не спешит — держит у порога.
Икнув сытно, князь наконец велел кликнуть гонца.
— С чем пожаловал?
— Грамоту я привез тебе от московского великого князя Василия Васильевича.
— От Васьки-то? — нахмурил бровь Юрий. — Тоже мне московский князь! Ему еще титьку мамкину сосать! Князь!.. А ну дай сюда грамоту, что он там понаписал?
Юрий сдернул печать и бросил ее под каблук сапога. Давил брезгливо, словно тварь какую. За чтение принялся не спеша, причмокивал толстыми губами, словно жидкую кашу хлебал. И чем дальше вникал в послание племянника Юрий Дмитриевич, тем складка на его челе становилась глубже. Прочитав, швырнул грамоту в угол.
Из-за стола поднялся невысокого росточка татарин, ухмыльнулся в серповидные усы и кривой пятерней заграбастал брошенную грамоту. Прочитав написанное, он бережно положил свиток на край стола.
— Что скажешь на это, Тегиня? — спросил князь и погрозил кулаком продолжавшему стоять в дверях гонцу. — Передай вот это своему князю, и чтобы я тебя здесь не видел, а то на дворе выпороть прикажу!
Гонец исчез, будто его и не было.
Тегиня улыбнулся причудам князя.
— Соглашаться надо, князь Юрий. Я тебе помогу. Мухаммед Тегиню слушает, как он скажет, так и будет, — успокоил князя мурза.
О тайной силе мурзы Тегини Юрий Дмитриевич был наслышан. Именно его хан посылал в дальние вотчины собирать дань, что доверялось только особо приближенным. В прошлом году взбунтовался Переяславль — укрощать непокорных отправили мурзу Тегиню. Он пользовался особым доверием хана Золотой Орды еще и потому, что приходился властителю молочным братом, и в знак высочайшего расположения тот отдал ему в жены свою младшую сестру. Мухаммед сделал Тегиню первым советником, а когда сам ненадолго покидал Орду, во главе ханства оставался маленький человечек с жестким выражением глаз. Мурзе Тегине завидовали, его ненавидели, но боялись все. А после того как Тегиня породнился с самим ханом, он поднялся еще на одну ступень, оставив позади своих завистливых недругов. Перед мурзой Тегиней трепетали в Орде даже отпрыски Чингисхана. Заискивали эмиры больших государств. Именно к нему сначала обращались князья, когда возникали споры вокруг вотчинных земель.
И вот сейчас знатный мурза находился в Коломне и сидел за столом князя Юрия.
Князь Юрий посмотрел на Тегиню с надеждой. Попробуй пойми ордынца, что у него на уме — в глазах будто бес пляшет. Уж не лукавит ли? Подношения возьмет, а дело не продвинет. Больно золото любит хитрый мурза, да баб ему порумянее подавай!
— Если поможешь, мурза, московский стол взять… золотом с головы до пят обсыплю! — серьезно пообещал Юрий Дмитриевич.
Тегиня квас пьет и будто не слышит обещаний.
— Девка у тебя в горнице прибирает, — мурза стрельнул глазами на краснощекую девицу, которая проворно прибирала со стола чаши. — Дай мне ее! Нет, не в подарок, — замахал рукой мурза. — Я заплачу. Моей женой будет.
Юрий Дмитриевич посмотрел на девку, смахивающую ладонью сор на пол, и грустно промолвил:
— Княгиня будет недовольна. Эта девка ей косу заплетает… Но так и быть! Для такого дела не жалко, забирай красавицу!
Заулыбался Тегиня — кожа на его острых скулах натянулась, того и гляди, лопнет на тонких морщинках-трещинках.
Вечером, когда солнце стало клониться к закату и его красноватые лучи с трудом пробивали темную слюду в окнах, проникали в хоромины и застывали на полу багровыми пятнами, князь Юрий принялся за грамоту. Он не назвал Василия, как бывало прежде, по имени и отчеству, обратился просто: «Князь Василий! Сообщаю, что согласен ехать с тобой весной в Золотую Орду, чтобы найти праведного суда у хана Мухаммеда. Как он решит, так тому и быть!»
Князья выехали из Москвы в Золотую Орду в мартовскую оттепель, на самое Благовещение, когда колокола заливались радостным перезвоном, приветствуя наступление ранней весны. Около изб распускались вербы, уже рушился зимний путь, а посады утопали в непролазной распутице. Князья тешили себя надеждой, что нежданную оттепель высушит поздний мороз и уж тогда в Орду проехать будет легче.
Оглянулся Василий Васильевич на островерхие главки соборов и махнул рукой:
— Трогай!
Повозка покатилась по Ордынке. Она без конца проваливалась, вязла в липкой грязи, но под залихватские крики возницы и яростное старание лихой тройки гнедых лошадок вырывалась из цепкого плена, тряслась дальше на ухабах и вновь ухала с высоты в проталины.
1 2 3 4 5 6 7 8
— Здравствуй, Василий Васильевич! — Боярин не упал в ноги московскому князю, а только достойно склонил красивую голову. В нем жила кровь его предков, хранящих память о былой вольнице древнего города. — Чем же опечален, государь мой?
Иван Дмитриевич лукавил: знал он о послании, и печаль Василия ему была понятна.
Не были дружны между собой Василий и Юрий Дмитриевичи, словно родились от разных отцов. Как сойдутся, так будто две грозовые тучи друг на друга наползают — только молнии и сыплются. И вот эту вражду вместе с московским столом оставил Василий в наследство своему сыну.
Василий взял от отца, Дмитрия Донского, гибкий ум, Юрий перенял волю. А им бы матушкиных черт побольше — смирения и терпимости, не было бы тогда сплава прочнее, чем эти непохожие братья. Вот и сейчас не мог Юрий смирить гордыню и покориться племяннику.
Как не знать о печали князя, если Юрий боярам своим нашептывает, что не отступится от великого московского княжения. Не отдаст того, что принадлежит ему по праву! А на днях передали Ивану Дмитриевичу весть: дескать, отписал князь Юрий злое письмо племяннику и требует вернуть московский стол.
Оттого Василий Васильевич и уехал на соколиную охоту. Да разве такую тоску этими забавами уймешь?
— Неужели не слыхал? — укорил Василий. — Тебе об этом первому должно быть известно. Ты же у Юрия служил. Или запамятовал?
— Не запамятовал, князь, и о печали твоей слыхал, — не стал более лукавить Всеволжский. Грудь его при вздохе поднялась, словно кузнечные мехи, наполненные огненным жаром. — Московское великое княжение тебе отец оставил (царствие небесное Василию Дмитриевичу), — боярин торжественно перекрестился, — и, стало быть, ты по праву на нем и стоишь! Все в твою пользу складывается, Василий Васильевич, ведь еще три года назад князь Юрий от московского стола отказался, а тебя признал старшим братом.
— Лукавил он, боярин! — в сердцах воскликнул Василий. — Чего ему тогда меня грамотой тревожить!
— Охо-хо! — Грудь боярина вновь заработала мехами. Пожалел бы он великого князя, приласкал бы медвежьей лапой, а вместо этого сказал: — Мне думается, в Орду тебе, батюшка, надо ехать, к хану Мухаммеду!
Василий с надеждой уставился на боярина. Может, что верное надумал? А Всеволжский продолжал доверительно:
— Отпиши письмо Юрию, что по весне хотел бы ехать с ним в Орду. Как решит хан, так тому и быть. А мы меж тем что-нибудь придумаем. Даст Бог, так московский стол за тобой останется. Я еще с мурзами знатными переговорю. Есть у меня в друзьях татары добрые, которые в обиду не дадут.
— Чем же я тебе обязан буду, если на московском столе останусь? — спросил Василий, понимая, что неспроста печется Всеволжский.
Боярин в раздумье помедлил, а потом отвечал:
— Все ты, батюшка, торопишься, сторонишься меня. Мой дом объезжаешь. Заехал бы как-нибудь, навестил меня. Хоромы мои посмотрел бы, а там и поговорим.
Великий князь пришел к Ивану Дмитриевичу после обедни, приехал во двор Всеволжского без обычного сопровождения: не было ни бояр, ни челяди, только Прошка Пришелец да холоп дворовый для посылок.
Боярин Всеволжский жил в Китай-городе, и хоромины его, строенные в три клети, стояли на берегу речки Неглинной, подавляя своим размахом и великолепием тесные избенки ремесленников. Жил Иван Дмитриевич отдельно от прочих бояр, которые норовили селиться ближе к великокняжескому двору и обязательно в Кремле. Не выносил его своевольный характер зависимости от московского князя. И если Москва принадлежала великому князю, то эту часть Китай-города Иван Дмитриевич не без оснований считал своей вотчиной. Даже купцы здесь кланялись ему ниже, чем самому Василию Васильевичу, называли его ласково «благодетелем» или «батюшка наш».
Великого князя встречали хлебосольно. Сама хозяюшка — красавица Юлия — вышла с хлебом-солью. Отломил сдобный ломоть Василий, макнул его в соль, откусил малость и в дом прошел.
Терем у боярина был справный. И широкая лестница вела на красное крыльцо, откуда видны Неглинная и избенки мастеровых, разбросанные по снежному полю, словно кто-то нарочно рассыпал их нечаянно и забыл собрать. А по весне, когда солнце растопит лед и в полный рост взойдет трава-мурава, место это будет многолюдным. Девки придут сюда со всего посада, чтобы водить веселый хоровод, и голосистая песня закружит молодцам головы.
Великий князь прошел в сени. А боярин на челядь покрикивает, нагоняет страху:
— Свечи! Свечи запалите! Да чтобы все до одной горели! Я и пудовую свечу для такого гостя не пожалею!
Василий Васильевич вошел в светлицу. Стол уже был заставлен яствами: в братинах — заморское белое вино, в кубках — мед крепкий, на блюдах — мясо и капуста тушеная.
— Откушай с нами, князь, — пригласил боярин, — сделай нам милость.
Сел Василий Васильевич, а Всеволжский ему у стола прислуживает: из своих рук в стаканы белое вино льет и приговаривает:
— Один ты, князь Василий Васильевич. Совсем одинешенек! Опереться тебе даже не на кого. Бояре твои на Юрия озираются. И знаешь почему?
— Почему? — простодушно спрашивал Василий.
— А потому, что за ним сила! Он и раньше, бывало, дерзил Василию Дмитриевичу, а сейчас совсем свирепым стал, как увидал, что ты ослаб.
Василий выпил вина, и оно горячо разошлось по телу, согревая его.
— Кто и был за тебя, так это князь Литовский Витовт. Так и он год назад почил! Царствие ему небесное… — Боярин перекрестился на образа. — Теперь там Свидригайло, свояк Юрия. Туго тебе придется.
В светлице у боярина жарко натоплено. Василий снял с плеч кафтан, а челядь уже спешит принять на руки драгоценную ношу.
— Разве один я, боярин? — пытался возражать Василий. — А Константин Дмитриевич? А митрополит? А челядь дворовая и холопы, что за князя живота своего не пожалеют?
Говорил так князь и не мог не чувствовать правоту слов Ивана Дмитриевича. Бояре — это не холопы, они кому хотят, тому и служить станут. Повздорили с князем и пошли другого хозяина искать, а уж тот наверняка их приветит. А кто же из бояр не желает служить сильному господину?
Иван Дмитриевич меж тем продолжал вдохновенно:
— Опора нужна тебе крепкая. Породниться тебе нужно с родом многочисленным и сильным. Таким, чтобы за тебя лучше псов дворовых постоять могли. Вот тогда хозяином ты себя и почувствуешь!
Разве много отроку нужно? Ослабел Василий от вина, а боярин в пустую чашу уже меда крепкого плещет.
— И какую же ты мне девку в суженые сватаешь?
Князь поднес чашу к губам. Рука дрогнула, и на вышитую сорочку струйкой потек мед.
— А хоть бы мою Марфу! И лицом удалась девка, и статью, а такой покорности, князь, тебе на всей Руси не сыскать! — выдохнул Всеволжский, и пламя свечи отпрянуло в сторону, пуская под потолок черную копоть. — Мы, смоленские князья, всегда друг за друга стояли, а тебе надежной опорой будем. На меня только положись, и Юрия мы облапошим, на Москве, как и прежде, великим князем останешься.
— Где же твоя дочь, боярин? Позови! Товар нужно лицом купцу показывать.
— Марфа! Поди сюда! — крикнул Иван Всеволжский.
На его голос из горницы вышла стройная девушка с белым лицом, с румянцем на щеках. Закружилась голова у Василия Васильевича: не то от выпитого вина, не то от увиденного. Хотелось ему подняться навстречу такой красе, да вот ноги не держат, словно приросли, окаянные, к полу.
— Это дочь твоя, Иван Дмитриевич? — искренне удивился Василий.
Верилось с трудом, что эта гибкая яблонька может быть дочерью такого крепкого дуба, каким был Иван Всеволжский. Только глаза, зеленые и лукавые, выдавали родство.
Согнулась яблонька перед князем, словно на ветру, и поклонилась в самые ноженьки:
— Здравствуй, князь всемилостивый.
А слово-то какое приберегла — всемилостивый!
— Здравствуй, Марфа.
Не укрылось от внимательных глаз Ивана Дмитриевича смущение великого князя: видно, девка по сердцу пришлась. Оженить бы! Что еще Софья Витовтовна об этом скажет? Воспротивиться может, горда не в меру.
— А я вот тебе жениха привел, доченька, — говорил Всеволжский, обнимая дочь за плечи.
Марфа стыдливо закрылась платком, только лукавые глазенки на князя поглядывают. Приосанился Василий, ему пришлась по душе шутка боярина.
— Ступай, лебедушка, мне с князем поговорить надобно, — отправил Иван Дмитриевич дочь в девичью.
Василий Васильевич уже справился с хмелем, заел квашеной капустой сладкое вино и поспешил откланяться:
— Идти мне надо, Иван Дмитриевич. После потолкуем, а уговор я запомню.
— Вот и ладненько… — Боярин помог князю надеть кафтан.
— Эй, Прошка! Бес! Где ты там?! — орал из сеней Василий. — Опять девок дворовых щиплешь! Выводи коня к крыльцу!
— Сейчас, Василий Васильевич! Сейчас! Это я мигом! — Прошка Пришелец оторвался наконец от важных дел, а в темном углу слышалось хихиканье молодки.
Ночь на дворе. А стужа такая, что и дьявола заморозит. Сел Василий Васильевич на жеребца, а он не хочет идти — недовольно гривой потряхивает. Ни шагу с боярского двора! Пригрелся в конюшне, здесь ему тепло и сытно. А возможно, и он прознал про печаль великого князя, оттого и не спешит.
Они уже отъехали от боярского подворья за версту, когда Василий Васильевич придержал коня:
— Один во дворец поедешь. Мне к боярину Всеволжскому вернуться надо.
— Оставил чего, князь? — хмыкнул Прошка. — Так, может, я принесу?
Кому надо во двор к боярину Всеволжскому, так это Прошке Пришельцу: в пристройке для дворовых людей его дожидалась сенная девка.
— Не найдешь, — хмуро посмотрел на холопа князь. — И коня моего возьми, обратно я пешком дойду.
— Хорошо, батюшка, как скажешь.
Темна ночь, будто в колодец провалился князь. Постоял Василий Васильевич малость в тишине, только и слышит, как Прошка звонким голосом погоняет хозяйского жеребца:
— Но! Пошел!
Боярский дом спал. Окна черны, и огонек нигде не вспыхнет. Забрехала с перепугу собака и успокоилась. Скрипнула калитка, обернулся князь, а рядом девица стоит:
— Я знала, князь, что ты вернешься, вот потому и во двор вышла, тебя встретить. За мной иди. — Марфа взяла ласково государя за руку. — Да ты не робей. Челядь здесь не ходит, а батюшка с матушкой уже спать улеглись.
Рука девушки была горячая, и теплота от нее, сокрушая стужу, разошлась по его телу успокаивающей волной. На лестнице, ведущей в опочивальню боярина, князь неловко оступился, ударившись коленом, и легкий девичий смех был ему в утешение:
— Тихо же ты, косолапый, дворню разбудишь!
Разве можно обижаться на эти слова, даже если рожден князем. Только крепче стиснул Василий маленькую ладошку, и ночь легла прохладой на лицо.
Без скрипа отворилась дверь в девичью; в свете чадящей лампадки Василий вгляделся в зелень лукавых женских глаз и прильнул к ним губами, словно путник к крынке с холодной водой. Как железо может быть мягким в пламени, так и Марфа сделалась податливой и нежной в горячих и нетерпеливых руках князя. И случился грех.
Едва Василий задремал, а петухи уже горланят, как удалые хвастливые молодцы, извещая округу о наступлении нового дня.
— Идти тебе надо! — тронула за плечо великого князя красавица. — Спал ты крепко, аж будить было жаль. Боюсь, матушка может застать.
Ночь прошла-пролетела, а девичья тайна — останется ли она только между ними двоими?
— Ты женишься на мне? — спрашивала Марфа.
Василий Васильевич вспомнил ее нечаянный крик и лицо, искаженное болью. Плечи еще хранили теплоту ее рук, и князь отвечал искренне:
— Да, женюсь, Марфа!
Боярский терем Василий Васильевич покинул незамеченным, только раз-другой спросонок забрехала хозяйская сучка и вновь забралась в конуру на теплую подстилку.
Солнце выглянуло из-за Девичьего поля красной короной. Запалив огромные сугробы, оно поднималось все выше и скоро взобралось на маковки церквей.
Новый день наступал.
Послание великого московского князя застало Юрия Дмитриевича в Коломне. Оно пришло после проводов осени, когда святые Кузьма и Демьян, как заправские кузнецы, прочно сковали реку льдами, а в деревенских избах справляли праздник — выставляли на стол курицу, обжаренную в печи.
Юрий Дмитриевич хлебал щи, и густой навар стекал по его русой бороде. Крепок был князь — широкой костью удался в отца, а трапезничал так, что на животе блох давить было можно.
Гонец терпеливо дожидался, когда князь Галицкий закончит трапезу и опорожнит ковш с медовухой, не решался без приглашения переступить порог княжеский. А Юрий Дмитриевич звать не спешит — держит у порога.
Икнув сытно, князь наконец велел кликнуть гонца.
— С чем пожаловал?
— Грамоту я привез тебе от московского великого князя Василия Васильевича.
— От Васьки-то? — нахмурил бровь Юрий. — Тоже мне московский князь! Ему еще титьку мамкину сосать! Князь!.. А ну дай сюда грамоту, что он там понаписал?
Юрий сдернул печать и бросил ее под каблук сапога. Давил брезгливо, словно тварь какую. За чтение принялся не спеша, причмокивал толстыми губами, словно жидкую кашу хлебал. И чем дальше вникал в послание племянника Юрий Дмитриевич, тем складка на его челе становилась глубже. Прочитав, швырнул грамоту в угол.
Из-за стола поднялся невысокого росточка татарин, ухмыльнулся в серповидные усы и кривой пятерней заграбастал брошенную грамоту. Прочитав написанное, он бережно положил свиток на край стола.
— Что скажешь на это, Тегиня? — спросил князь и погрозил кулаком продолжавшему стоять в дверях гонцу. — Передай вот это своему князю, и чтобы я тебя здесь не видел, а то на дворе выпороть прикажу!
Гонец исчез, будто его и не было.
Тегиня улыбнулся причудам князя.
— Соглашаться надо, князь Юрий. Я тебе помогу. Мухаммед Тегиню слушает, как он скажет, так и будет, — успокоил князя мурза.
О тайной силе мурзы Тегини Юрий Дмитриевич был наслышан. Именно его хан посылал в дальние вотчины собирать дань, что доверялось только особо приближенным. В прошлом году взбунтовался Переяславль — укрощать непокорных отправили мурзу Тегиню. Он пользовался особым доверием хана Золотой Орды еще и потому, что приходился властителю молочным братом, и в знак высочайшего расположения тот отдал ему в жены свою младшую сестру. Мухаммед сделал Тегиню первым советником, а когда сам ненадолго покидал Орду, во главе ханства оставался маленький человечек с жестким выражением глаз. Мурзе Тегине завидовали, его ненавидели, но боялись все. А после того как Тегиня породнился с самим ханом, он поднялся еще на одну ступень, оставив позади своих завистливых недругов. Перед мурзой Тегиней трепетали в Орде даже отпрыски Чингисхана. Заискивали эмиры больших государств. Именно к нему сначала обращались князья, когда возникали споры вокруг вотчинных земель.
И вот сейчас знатный мурза находился в Коломне и сидел за столом князя Юрия.
Князь Юрий посмотрел на Тегиню с надеждой. Попробуй пойми ордынца, что у него на уме — в глазах будто бес пляшет. Уж не лукавит ли? Подношения возьмет, а дело не продвинет. Больно золото любит хитрый мурза, да баб ему порумянее подавай!
— Если поможешь, мурза, московский стол взять… золотом с головы до пят обсыплю! — серьезно пообещал Юрий Дмитриевич.
Тегиня квас пьет и будто не слышит обещаний.
— Девка у тебя в горнице прибирает, — мурза стрельнул глазами на краснощекую девицу, которая проворно прибирала со стола чаши. — Дай мне ее! Нет, не в подарок, — замахал рукой мурза. — Я заплачу. Моей женой будет.
Юрий Дмитриевич посмотрел на девку, смахивающую ладонью сор на пол, и грустно промолвил:
— Княгиня будет недовольна. Эта девка ей косу заплетает… Но так и быть! Для такого дела не жалко, забирай красавицу!
Заулыбался Тегиня — кожа на его острых скулах натянулась, того и гляди, лопнет на тонких морщинках-трещинках.
Вечером, когда солнце стало клониться к закату и его красноватые лучи с трудом пробивали темную слюду в окнах, проникали в хоромины и застывали на полу багровыми пятнами, князь Юрий принялся за грамоту. Он не назвал Василия, как бывало прежде, по имени и отчеству, обратился просто: «Князь Василий! Сообщаю, что согласен ехать с тобой весной в Золотую Орду, чтобы найти праведного суда у хана Мухаммеда. Как он решит, так тому и быть!»
Князья выехали из Москвы в Золотую Орду в мартовскую оттепель, на самое Благовещение, когда колокола заливались радостным перезвоном, приветствуя наступление ранней весны. Около изб распускались вербы, уже рушился зимний путь, а посады утопали в непролазной распутице. Князья тешили себя надеждой, что нежданную оттепель высушит поздний мороз и уж тогда в Орду проехать будет легче.
Оглянулся Василий Васильевич на островерхие главки соборов и махнул рукой:
— Трогай!
Повозка покатилась по Ордынке. Она без конца проваливалась, вязла в липкой грязи, но под залихватские крики возницы и яростное старание лихой тройки гнедых лошадок вырывалась из цепкого плена, тряслась дальше на ухабах и вновь ухала с высоты в проталины.
1 2 3 4 5 6 7 8