РЕНЕ. Ты все ехидничаешь.
Входит г-жа де Монтрей.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Рене! Какая радость-то! Ну, поздравляю. Я нарочно Анну впер
ед послала, пусть, думаю, покажет тебе бумагу, пусть порадует.
РЕНЕ. Спасибо, матушка. Я всем обязана только вам. ( Опускается на коле
ни и целует подол материнского платья. )
Г-жа де Монтрей в замешательстве смотрит на младшую дочь.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ ( поднимая Рене на ноги ). Ну к чему этот театр? Я до
лго была глуха к твоим мольбам, но твоя преданность способна растопить д
аже лед. Ты склонила меня на свою сторону Ц а разве могло быть иначе? Я же т
воя мать! Ну вот, теперь все у нас снова будет хорошо… А признайся, ведь ты н
енавидела свою бедную матушку?
РЕНЕ. Не надо, прошу! Не то я сгорю от стыда. Теперь все разрешилось. Он, верн
о, сразу же захочет уехать в Лакост. Мне нужно скорее готовиться к отъезду
…
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ ( быстро переглядывается с Анной ). Зачем такая с
пешка?
АННА. Пусть Альфонс немного потомится в одиночестве. Уж это-то он заслужи
л.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Побудь хоть денек. В кои-то веки собрались втроем. Столько
всего вынесли Ц неужели нам и поговорить не о чем? Всякое ведь было Ц теп
ерь и посмеяться не грех. Как тогда, помнишь? Ну, весной, когда ты устроила А
льфонсу побег? Мне как сказали Ц я просто дар речи потеряла.
РЕНЕ. Я в самом деле ненавидела вас, матушка, всей душой. Мне казалось Ц ни
кто, кроме меня, не спасет Альфонса.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Честно говоря, та история заставила меня взглянуть на теб
я по-новому. Я всегда думала, что ты тихая, беспомощная, а тут вдруг поняла:
нет, она Ц моя дочь! Это надо же все так рассчитать, подготовить! Сколько р
ешительности, мужества! Однако должна тебе заметить, Рене: зло можно испр
авить лишь с помощью справедливости и закона. Так всегда говорил твой от
ец, это повторю тебе и я. Видишь, как славно я все устроила. А ведь я вела себ
я не так, как мамочка твоего Альфонса, Ц та все с Богом на устах, да с молит
вой, да в монастырь, подальше от греха, а сама хоть бы один бриллиантик рад
и сына продала! Так и преставилась.
АННА. И тем не менее Альфонс был безутешен, когда она умерла.
РЕНЕ. Он оставил свое убежище, понесся в Париж, на похороны, там его и схват
или.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Точно так же он убивался, когда умер его отец. Такую устрои
л истерику, что, помню, я и то расчувствовалась.
РЕНЕ. А обо мне он стал бы плакать?
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ты же ему не мать… Хотя за эти годы, что он просидел в тюрьм
е, ты, должно быть, стала для него вроде матери.
АННА. Уж я-то никогда не вела себя с ним как с сыночком.
РЕНЕ. Да и я превратилась в мать собственного мужа не по своей воле.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Девочки, девочки, что за тон, что за пренебрежение к званию
матери? Вы забываете, что я Ц тоже мать!.. Впрочем, вы можете говорить все чт
о угодно, но знайте: я никогда не прощу человека, растоптавшего жизнь обеи
х моих дочерей, которых я растила с такой заботой и любовью. Надеюсь, Рене,
ты это понимаешь…
РЕНЕ. Он вовсе не растоптал мою жизнь.
АННА. А мою и подавно.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ ( неприятно удивлена, но пытается это скрыть ). Во
т как? Любопытно. Значит, не растоптал?
РЕНЕ. Осквернение, надругательство Ц это тот хворост, который разжигает
в Альфонсе костер желаний… Знаете, как морозным утром весело бежит лоша
дь, разбивая копытами хрустальную корку льда? Так и Альфонс: когда под дей
ствием ночной стужи скопившаяся на земле грязная вода превращается в пр
озрачно-чистые льдинки, он давит их, вновь обращая в грязное крошево. О, эт
о целое церемониальное действо! Поначалу шлюха или нищенка предстает пе
ред Альфонсом кристально чистой, святой. И он самозабвенно хлещет ее кну
том Ц все, лед раздавлен. Потом, правда, наступает пробуждение, и Альфонс
пинком выставляет своих подружек за дверь… Минуты испытанного блаженс
тва наполняют душу Альфонса несказанной нежностью Ц она копится в нем,
как нектар в пчеле. И всю эту нежность он изливает на меня, когда рано или п
оздно возвращается домой, Ц ведь больше не на кого. Сладкий нектар нежно
сти, собранной им в поте лица, под палящими лучами жгучего летнего солнца,
весь достается мне Ц измученной ожиданием в темном и холодном улье. Да, А
льфонс Ц это пчела, приносящая блаженный нектар. А цветы, из которых выса
сывает он свою кроваво-красную пыльцу, Ц для него они ничто. Сначала Аль
фонс уподобляет их божеству, затем растаптывает, насыщается Ц только и
всего. Это их жизнь он топчет, не мою.
АННА. До чего же ты, сестрица, обожаешь все приукрашивать. Как у тебя выход
ит поэтично, да вдобавок еще и логично Ц прямо красота. Ну и правильно Ц
вещи крайне низменные, как, впрочем, и чрезмерно возвышенные, только и мож
но уразуметь при помощи поэзии. Правда, это как-то не по-женски. Я, например
, никогда и не пыталась понять, что такое Альфонс. Вот почему ему всегда бы
ло со мной хорошо и спокойно Ц он чувствовал себя просто мужчиной. И я, ко
гда он ласкал меня, была просто женщиной.
РЕНЕ. Ну что же, откровенность за откровенность: знаешь, Анна, ведь я попро
сту воспользовалась тобой. Иногда Альфонс испытывал потребность ощути
ть себя обыкновенным мужчиной. Со мной притворяться было бесполезно Ц у
ж я-то знала, какой он обыкновенный. Вот я и подтолкнула его к тебе.
АННА. Все очень складно, только жаль, милая сестренка, что ты не видела нас
в Венеции. Какая кровавая, похожая на вырванную печень луна светила скво
зь туман над каналом! С мостика под окном доносился звон мандолины и звуч
ный голос певца. Наша смятая постель стояла возле самого подоконника и б
ыла похожа на берег, покрытый белым песком и водорослями, Ц так пахло вла
гой и морем. Альфонс не говорил со мной о крови, но я видела кровь в его глаз
ах, она-то и была источником нашей сладостной неги…
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Что вы такое обе несете! Немедленно перестаньте! Да и како
й смысл ссориться из-за событий шестилетней давности? Вспомните лучше, к
акая у нас сегодня радость. Я постараюсь не думать об Альфонсе плохо. Его з
лодейство Ц дело прошлое. Давайте поговорим о хороших его чертах. Я слыш
ала Ц не знаю, верить или нет, Ц будто Альфонс обратился к религии?
РЕНЕ. Иногда, читая его письма, я чувствовала, что искра веры, стремление к
Богу тлеет в его душе.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ну да, а в следующем письме он, наверное, писал, что намерен
наложить на себя руки, а чуть позднее Ц крыл последними словами меня, под
лую скрягу. Можешь не рассказывать, я и сама знаю. Очевидно, в этом-то и сост
оит прелесть твоего мужа Ц он не способен долго пылать одной страстью. З
аглянет в окошко преисподней, отшатнется Ц понесется к небесам, да по до
роге завернет на кухню и затеет какую-нибудь грубую перебранку. К тому же
у него вечно в голове грандиозные планы, мнит себя великим писателем. Под
умать страшно Ц что он может понаписать. Меня, конечно, выведет злой ведь
мой, а себя Ц владыкой ада. Только вряд ли кто станет читать его опусы.
РЕНЕ. Альфонс и в самом деле человек увлекающийся, но чувство признатель
ности ему не чуждо. Когда муж узнает, что это вы его спасли, он будет вам бес
предельно благодарен.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Ну-ну, хотелось бы верить.
Входит Шарлотта.
ШАРЛОТТА. Графиня де Сан-Фон пожаловали. Говорит, гуляла и решила загляну
ть.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Вот как? ( В нерешительности. ) Ладно, и так все про
нас знает… Зови.
ШАРЛОТТА. Слушаюсь. ( Удаляется. В дверях сталкивается с графиней де
Сан-Фон. )
ГРАФИНЯ. А я и сама вошла. Ничего? Ведь не через окно же и не верхом на помеле
.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Скажете тоже! ( Крестится. )
ГРАФИНЯ. Можете не креститься, все равно на баронессу де Симиан вы не похо
жи. У вас это выглядит так, будто крестное знамение вы сотворяете не для се
бя, а для соблюдения приличий.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Это вы так считаете.
ГРАФИНЯ. Знаете, я ведь не просто так зашла Ц хочу кое-что рассказать. Вче
ра ночью я проделала то же самое, что во времена Короля-Солнце мадам де Мо
нтеспан.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Стали возлюбленной его величества? Но ведь нынешний коро
ль по женской части, кажется…
ГРАФИНЯ. Нет-нет, не перебивайте. Я расскажу все сама, по порядку. Именно та
кая чудесная слушательница мне и нужна. Госпожу де Симиан слишком легко
напугать, а вы Ц дама закаленная, мужественная, испытанный боец армии до
бродетели.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. О графиня, вы слишком добры.
ГРАФИНЯ. Признаться вам, мне до смерти наскучили все обычные забавы Ц лю
бовные интрижки, безобразия, карнавалы масок а-ля королева Марго и тайны
е прогулки по парижским трущобам. Даже собственная скандальная слава и т
а обрыдла. Все грехи начинались спальней, ею же и заканчивались. А любовь…
любовь Ц это мед, в котором слишком силен привкус пепла. Не хватало чего-
то возвышенного, божественного…
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Неужто вы встали на путь благочестия?
ГРАФИНЯ. О нет, не пугайтесь… Когда в наслаждениях преобладает привкус г
оречи, вспоминаешь, как тебя, бывало, наказывали в детстве. И хочется, чтоб
ы кто-то снова тебя наказал. Начинаешь оскорблять невидимого нашего Гос
пода: плюешь ему в физиономию, бросаешь вызов Ц одним словом, стараешься
разозлить. Но Боженька, как ленивый пес, Ц дрыхнет дни и ночи напролет. Ег
о дергаешь за хвост, тащишь за уши, а он и глаз не раскрывает Ц не то чтоб ца
пнуть или облаять.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Я не очень поняла… Это вы Господа ленивому псу уподобили?

ГРАФИНЯ. Ну да. Ленивому, старому и дряхлому.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Слава Богу, что мои девочки уже взрослые. Для юной, неокреп
шей души это было бы слишком…
ГРАФИНЯ. Да погодите же, самое интересное впереди. Я здорово ошиблась в ма
ркизе де Саде. Он представлялся мне идеальным суррогатом карающего Госп
ода Ц восхитительным златокудрым палачом с кнутом в белоснежной руке. О
шибка, это была ошибка. Маркиз Ц всего лишь мой товарищ, он сделан из того
же теста, что и я. Когда ленивый пес дрыхнет, ему едины Ц машущий кнутом и п
олучающий удары, палач и жертва. И тот и другой тщетно бросают ему вызов. П
ервый Ц тем, что бьет, пускает кровь, второй Ц тем, что сносит удары и эту к
ровь проливает… Псу наплевать, он знай себе посапывает. Мы с маркизом Ц о
дного поля ягоды.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. И как же вы додумались до подобного открытия?
ГРАФИНЯ. Не додумалась. Просто почувствовала.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Когда же?
ГРАФИНЯ. Когда почувствовала? В тот самый миг, когда меня сделали столом.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. То есть как «сделали столом»?
Сестры перешептываются.
ГРАФИНЯ. Вы полагаете, что человека превратить в стол невозможно? Так вот,
представьте себе: меня, раздетую, уложили на стол, и мое обнаженное тело пр
евратилось в алтарь для Черной Мессы.
Слушательницы ахают.
Рене вздрагивает, и по мере рассказа графини ее волнение становитс
я все заметнее.
Ни где это произошло, ни кто там был, я вам, разумеется, не скажу. Мсье Гибур
давно мертв, а я, конечно, Ц лишь жалкое подобие госпожи де Монтеспан. И вс
е же, как и она, я сама предложила использовать мое тело для мессы. Меня, обн
аженную, такую белую-белую, положили навзничь на черное траурное полотн
ище. Я лежала, закрыв глаза, и представляла, как ослепительно прекрасна мо
я нагота. Обычной женщине не дано знать, что это такое Ц видеть все не гла
зами, а открытой кожей. Мои груди и живот прикрыли маленькими салфетками.
Ну, это ощущение вам знакомо Ц вспомните холодную накрахмаленную прост
ыню. А в ложбинку между грудей мне положили серебряное распятие. Однажды
озорной любовник, когда мы отдыхали после утех, положил мне на грудь холо
дную грушу Ц примерно такое же было чувство. На лоно мне поставили свяще
нную серебряную чашу. Это, пожалуй, несколько напоминало прикосновение н
очной посудины из севрского фарфора… Вообще-то все эти глупости не вызы
вали во мне такого уж святотатственного восторга, когда, знаете, вся дрож
ишь от наслаждения. Потом началась служба, мне сунули в каждую руку по гор
ящей свече. Пламя было где-то далеко-далеко, я почти не чувствовала, как ка
пает воск. Во времена Людовика Четырнадцатого на Черной Мессе, говорят, п
риносили в жертву настоящего младенца. Но теперь времена не те, да и месса
уже не та. Пришлось довольствоваться ягненком. Священник пропел Христов
о имя, ягненок жалобно заблеял где-то у меня над головой, потом вдруг вскр
икнул так, знаете, тонко и странно Ц и тут на меня хлынула кровь. Она была о
бильнее и горячее, чем пот самого страстного из любовников, она заливала
мне грудь, стекала по животу, наполняла чашу, что стояла на моем лоне… До э
того я пребывала в довольно игривом расположении духа, испытывала обыкн
овенное любопытство Ц не больше, но здесь мою холодную душу впервые про
нзила неистовая, обжигающая радость. До меня наконец дошел смысл всей эт
ой тайной церемонии: и кощунственность моей позы Ц с широко, крестом, рас
кинутыми руками, и дрожащий огонь свечей, истекающих горячим воском, Ц о
ни символизировали гвозди распятия… Я рассказываю вам все это не для тог
о чтобы побахвалиться. Главное, чтобы вы поняли: я стала зеркальным отраж
ением Альфонса, разделила трепет его души. Правда, Альфонс предпочитает
смотреть, а здесь смотрели на меня, так что ощущения наши несхожи. Однако,
когда на мое голое тело пролился кровавый дождь, я поняла, кто такой Альфо
нс.
РЕНЕ. Кто же он?!
ГРАФИНЯ. Он Ц это я.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Да?
ГРАФИНЯ. Да, в тот миг он был мной. Окровавленным столом из живой плоти, чьи
глаза стали незрячи, а из рук и ног ушла сила. Трехмесячным зародышем, выки
дышем Господа Бога… Маркиз становится самим собой, только когда вырывае
тся из своего «я», он превращается в выкидыш, залитый кровью выкидыш Небе
сного Отца. И все, кто окружают его в эту минуту Ц женщины, которых истяза
ет он, женщины, хлещущие его, Ц они, они становятся Альфонсом, а он им быть
перестает. Тот, кого вы зовете Альфонсом, Ц тень, мираж, его просто не суще
ствует.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Вы хотите сказать, что на самом Альфонсе греха нет?
ГРАФИНЯ. Да, на вашем языке это называется именно так.
АННА ( внезапно рассмеявшись ). Смотрите-ка, вердикт мадам де Са
н-Фон совпал с приговором блюстителей нравственности из Судебной палат
ы.
РЕНЕ ( порывисто ). Нет на нем никакого греха! Он невинен! Белее бе
лого! ( Показывает свиток. ) Вот, мадам, прочтите. Альфонс свободе
н Ц и все благодаря матушке.
ГРАФИНЯ. Да? Странно. Помнится, шесть лет назад, когда я собиралась вам пом
очь, ваша матушка ни с того ни с сего запретила мне что-либо предпринимать
. С чего бы это вдруг она теперь стала хлопотать о вашем муже… Та-ак, а число
?
РЕНЕ. Какое число?
ГРАФИНЯ. Ну, дата приговора.
РЕНЕ. Не знаю. Я была так рада, что забыла посмотреть.
Г-жа де Монтрей и Анна пятятся в глубь комнаты.
Где же число?.. А, вот! Совсем мелко, я и не заметила. Четырнадцатого июля 1778 го
да… То есть как 14 июля? Ведь сегодня уже 1 сентября… Полтора месяца назад? А
я ничего не знаю и все это время сижу в Париже! Как же так?! ( Пронзитель
ным голосом. ) Анна! Что это значит? Почему нам отдали бумагу только се
годня?
Анна молчит.
Матушка, да что же это такое? Неужели вы целых полтора месяца скрывали от м
еня счастливую весть? Зачем?!
Г-жа де Монтрей молчит.
Альфонс, должно быть, весь истомился, ожидая меня в Лакосте!.. Но… но… Почем
у он не написал? ( Охваченная внезапной тревогой. ) Я немедленно
еду в Лакост.
ГРАФИНЯ. Бесполезно.
РЕНЕ. Это еще почему?
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Графиня!
ГРАФИНЯ. Полагаю, что маркиз уже снова в тюрьме. Только в другой. Ваша добр
ейшая матушка наверняка убедилась, что дело сделано, прежде чем сообщить
вам о приговоре.
РЕНЕ. Что за глупости вы говорите! Альфонса освободили… Матушка, ну скажи
те же ей.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Графиня просто шутит.
ГРАФИНЯ. Мадам, боюсь, что вам, добродетельнейшей из матрон, надолго запом
нится сегодняшний день. Придется вам горько раскаиваться, что некогда вы
связались со мной, падшей женщиной. Шесть лет назад вы хотели меня исполь
зовать. Вам понадобилась моя порочность. Потом вдруг передумали и отказа
лись от моих услуг. О, у меня превосходная память! Я могла бы вам простить ж
елание меня использовать, но то, что вы презрели мою помощь, простить ника
к не могу. Вы не представляете, как меня потом мучил тот сострадательный п
орыв, совершенно мне не свойственный. И в память о несостоявшемся благом
деянии я еще раз выступлю в непривычном для себя качестве. Сейчас моими у
стами заговорит сама Истина Ц представляете? И все благодаря вам, дорог
ая госпожа де Монтрей! Должно быть, ваша безупречная честность заразител
ьна.
Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Мадам!
1 2 3 4 5 6 7 8