Наверное, он набит счетами, напоминаниями о долгах… Ладно, я решаюсь на этот шаг. Последний взгляд в зеркало. Лицо не особенно изменилось, но шрам сделал другим его выражение… Какая удача этот шрам! Я сказал: удача? Прости, Матильда.
Издательство находится неподалеку от моего дома. Я иду вверх по бульвару. На сей раз я, Миркин, — признанный автор романа «Две любви». В моем кармане пусто, но мне причитаются большие деньги. Они примут меня за чудака. Но ведь все выдающиеся писатели — чудаки. Теперь меня уже ничто не остановит. Я прохожу мимо книжного магазина. Бросаю беглый взгляд на витрину. Завтра весь Париж будет потрясен. Мой роман по-прежнему красуется за стеклом. Но что-то изменилось.
Я вернулся к витрине. Стал высматривать три икса на ленте. Но они уступили место имени. Я ничего не понимаю: Патрис Гараван. Кто придумал это имя? Что это значит? Я бросаюсь в магазин. Продавец мне объясняет:
— Гараван?.. Он автор романа «Две любви». Объявился уже несколько дней назад. Вы что, не читали газет?
Я что-то бормочу в ответ. Выхожу из магазина, ничего не соображая. Смотрю на книги, стоящие в ряд. «Патрис Гараван… Премия „Мессидор“… Патрис Гараван…» Иронический голос нашептывает мне. «А ты что думал? Свято место пусто не бывает?»
Глава 9
Гараван! Я уже слышал эту фамилию. Но где? Где?.. И вдруг меня осенило. Коктейль… Тип, которого наградили орденом Почетного легиона… Это произошло в тот вечер, когда я купил револьвер. Но сколько бы я ни напрягал память, я видел лишь расплывчатый силуэт седеющего мужчины. Как он посмел? Книги стояли тут, одна за другой. Патрис Гараван! Ясно, он воспользовался моим несчастным случаем. Возможно, ходили слухи, что я умираю… Ну и что? Значит, он меня знал? Ему было известно, что я автор романа? Кто же его просветил? Это мог сделать один-единственный человек на свете. Матильда!… Матильда и он, значит… Мне, однако, легко его разоблачить. Доказательство находится у меня в руках. А не у него!
Я вернулся домой. Я уже нащупывал в кармане ключ от ящика, где запер копию рукописи. Когда я ее предъявлю — что я и сделаю незамедлительно, — им придется меня выслушать! Я прямиком прошел к письменному столу. Открыл ящик… Он пуст.
Они оставили меня в дураках, оба. И нечего больше доискиваться. Многие месяцы рукопись лежала тут. Я сдал два экземпляра издателю, а третий — последний — запер в этом ящике и больше его не отпирал. Матильда его похитила, что не составляло труда. Вечером, раздеваясь, я имел обыкновение выкладывать содержимое карманов на камин… Она взяла рукопись, чтобы передать своему любовнику. Теперь все выстраивалось в одну цепочку. А я — то… да, я испытывал к ней жалость… и продолжал любить эту шлюху… которую мало убить. Ах, как же она меня обвела… «Назови себя!… Скажи, что ты автор романа!» А потом, осознав, что я буду молчать, они оба придумали этот ловкий маневр, — ведь стоило моей рукописи оказаться у Гаравана, и я ограблен. Я потерял право даже заикнуться об авторстве.
Я пошел на кухню и стал пить прямо из-под крана. Плеснул воду на лицо. Потоптался на месте в бессильном гневе. Что мне делать? Я побежден, побежден окончательно и бесповоротно. И все-таки я продолжал упорно искать выход из положения. Неужто я исчерпал все возможности отразить удар? Я вытянулся на кровати и заставил себя лежать неподвижно… Послушайте… Но почему?.. Почему она меня так предала? Гараван наверняка уже давно был ее любовником. Довольно странное сочетание: он — важный господин, влиятельный, богатый… а Матильда, при всей ее красоте, в его глазах стоила не больше, чем заурядная мещанка. Не говоря уж о разнице в возрасте… Ну конечно. Для Гаравана она не могла много значить!… Приятное времяпрепровождение — и ничего более. Вот почему о разводе речь и не заходила. Возможно, он ее приметил в один прекрасный день на какой-нибудь презентации или на рекламных фотографиях, поскольку тоже занимается текстилем. Разве группа Гаравана не контролировала, в той или иной степени, некоторые фирмы, наподобие фирмы Мериля?.. С этой стороны все ясно. Ну а дальше?.. Так вот, Матильда открыла, что я убил Мериля, чего я всегда и опасался… Или по меньшей мере подозревала правду и, увидев, как упорно я отказываюсь от успеха, денег, известности, все поняла. Она доверилась Гаравану. Как воспользоваться миллионами? Выдать за автора себя она не могла. Эту роль трудно сыграть. Но Гаравану по плечу обмануть весь свет. И он абсолютно ничем не рисковал, поскольку я — преступник, которого разыскивает полиция. Должно быть, он полагал, что я никогда не заговорю… Я не знал, каков он, этот Гараван, и в конце концов, возможно, он и не сволочь — я без труда влезал в его шкуру. Он долго колебался — довод в пользу того, что и у него случаются угрызения совести. На окончательное решение его толкнула смерть Матильды… Тут мне пришлось подкорректировать свою теорию. Он был сильно влюблен в Матильду. Нет, она была для него не только приятным времяпрепровождением. Совсем наоборот! И если он решился — именно в этот момент — сказать, что является автором романа «Две любви», то исключительно из чувства мести.
Голова моя раскалывалась от боли. Я принял две таблетки. Значит, это сделано из мести. Я убил его возлюбленную. Он мог бы донести на меня как на убийцу Мериля. Но плевать он хотел на Мериля, и к тому же, глядишь, суд мог отнестись ко мне снисходительно. Наконец, зачем ему обнародовать свою любовную связь с Матильдой… Правда, ему достаточно было послать в полицию анонимку… Однако выкрасть у меня книгу — шаг намного эффективнее. Я уничтожил Матильду. А он, в свою очередь, уничтожал меня. Око за око, зуб за зуб… Более того, он знал, что я знал. Само собой!… Выдавая себя за автора моего романа, он неизбежно предусмотрел, что я стану рассуждать так, как сейчас. И в этот самый момент, где бы он ни находился, нас соединяла нить… Боже, как трещит голова!… Не будучи знакомы, мы тем не менее невероятно близки. Превосходно осведомлены друг о друге. В особенности он! Он наверняка в курсе всех моих привычек, всех моих маний. И как я представляю его себе в квартире на авеню Мак-Магона, так и он силится увидеть меня в тесной трехкомнатной квартирке, когда я возвращаюсь туда из больницы, ослабший, побежденный.
Я почти ощущал на себе его взгляд. Впечатление оказалось настолько сильным, что я чуть не встал со стула, как если бы звонок у дверей оповестил меня о приходе гостя. Впрочем, этот гость проникал сквозь стены, являлся чуть ли не моим вторым «я», поскольку он написал «Две любви», а значит, ближе его у меня никого нет. Какая замечательная, какая жуткая месть! Ему не хватало только одного: присутствия при моем крахе. Но ему отказано в такой радости. Несмотря на все его хитроумие! Как же он, должно быть, об этом сожалел! Я переселюсь в другое место. Неважно, куда именно. Я исчезну. И нить оборвется. Я вышел из дому, испытывая потребность очутиться на улице, в толпе, услышать шум других жизней…
Проходя мимо почтового ящика, я извлек его содержимое. Одни счета, как я и предполагал. А у меня в кармане пусто. Продажа малолитражки давала мне двухнедельную отсрочку. Я никогда не умел жить экономно. В сущности, я совсем как Матильда. Понравился галстук — я его покупал. В шкафу висело пятьдесят галстуков. А я всегда повязывал один и тот же — самый старый. Двухнедельная отсрочка! Наступил вечер. Свет уличных фонарей почти не проникал сквозь сумерки. Я зашел в недорогой ресторанчик неподалеку от Сен-Сюльпис. Телевизор работал. Рекламировали какой-то сыр. Я заказал плотный ужин, так как чувствовал себя хуже некуда. Тесное помещение. Несколько посетителей заканчивали есть, поглядывая на экран. Меня сразу охватило предчувствие чего-то неизбежного. И я почти не удивился, когда на экране появился Жак Шансель. Он пересек студию и направился к креслам. За ним следовал высокий, сутуловатый мужчина в темном костюме. Я узнал его раньше, чем назвали имя. Это был он. Я оттолкнул тарелку. Его узкое лицо показали крупным планом: глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, лысеющий лоб, большие прижатые уши. Возраст — между сорока и пятьюдесятью. Мое внимание привлекли глаза — усталые, обрамленные морщинами. Они то готовили мимолетную улыбку, в которой проглядывала насмешка, то выражали уход в себя, своего рода недоверчивое «себе на уме». Порой они открывались шире, пропуская беглый взгляд, как вспышку света, тотчас гаснущую. Я не слушал вводное слово Шанселя, а наблюдал за Гараваном, который смотрел в объектив и, казалось, вот-вот обратится ко мне. А еще у него был необычный рот, широкий и тонкий, и верхняя губа чуточку выдавалась вперед, как будто он готовился что-то попробовать, — деталь, придававшая его лицу двойственное выражение эксперта и человека, умеющего сказать «нет», но в галантной форме. Он сидел, сцепив руки вокруг колена.
— Патрис Гараван, — обратился к нему Шансель, — вам, должно быть, известно, какой вопрос нас всех занимает?.. Кто вы? Представьтесь зрителям.
— Мне сорок три года, — сказал Гараван. — Я родился в Париже. Учился в Луи-ле-Гран. Доктор юридических наук. Вот уже несколько лет являюсь президентом — генеральным директором фирмы, занимающейся текстилем. Ничего экстраординарного, как видите.
Медленная речь, продуманные интонации, а еще — голос, равнодушный, как будто бы все это вовсе не существенно.
— Семейное положение?
— В молодости был женат, затем разведен. Детей нет.
— Патрис Гараван, вряд ли вы ворвались в литературу одним махом? Вашему роману «Две любви» наверняка предшествовало что-то еще?
— Нет, ничего. Я даже ни разу в жизни не написал ни одной стихотворной строки… Недостаток времени. Но я люблю книги, разумеется… Однажды я познакомился с химиком, который был ужасно искалечен взрывом. Его история, чуть подретушированная, и послужила сюжетом для моего романа.
Гараван говорил так вдумчиво, что мне бы и в голову не пришло его оспаривать.
— Значит, если я правильно понимаю, вы написали свой роман одним росчерком пера? В глазах Гаравана промелькнула хитроватая усмешка.
— О нет! На импровизацию я не способен. Я трудился над рукописью до самого последнего момента.
— Вы пишете сразу на машинке?
— Нет… Сначала набрасываю черновики от руки… Затем, когда мой текст меня более или менее удовлетворяет, сажусь за машинку. Сущая правда. Именно так я и работаю. Я! А не он!
— Патрис Гараван, вы могли бы предложить рукопись издателю. Но вы предпочли участвовать в конкурсе. Почему?
— Из скромности или, быть может, из гордости. Не мне судить. Как я вам сказал, литература — не моя стихия. Был объявлен конкурс. И я подумал: если мой роман окажется не на высоте, его просто отклонят, без комментариев… Понимаете? И не придется переживать из-за отказа, который меня в какой-то мере выбьет из колеи. Именно этим и объясняется, почему я не сопроводил рукопись конвертом с указанием имени автора. Я был уверен, что мои шансы самые ничтожные. Однако меня увлекала сама игра. Я сказал бы то же самое. Он украл у меня даже аргументы.
— А между тем вы оказались победителем. Тогда объясните нам, почему вы так долго выжидали, прежде чем заявить о своем авторстве?
Меня бы такой вопрос привел в замешательство. Но Гараван тщательно подготовился к ответу. В глазах опять промелькнула хитринка.
— Я боялся… — пробормотал он, впервые притворяясь, что подыскивает слова. — Вокруг этой книги сразу поднялась шумиха. Я занимаю серьезные посты. Любовные истории… при моей-то профессии… в моей среде… (Намек на улыбку.) Я опасался, что меня неправильно поймут. И поэтому решил сначала хорошенько подумать… Будь я моложе, а главное, если бы я собирался продолжать литературную карьеру, я бы не колебался. Однако это не тот случай.
— Но тогда, Патрис Гараван, почему же вы не сохранили секрет до конца?
— Из-за денег. Не забудьте, что я еще и финансист. Я не имею права оставлять такие деньги без употребления. Вот почему я решил передать причитающиеся мне суммы — премию, проценты и гонорары — во Французский фонд медицинских исследований. В зале послышалось оживление.
— У него, наверное, и так много! — позавидовал официант, убирая со стола. — Кофе, мсье?
— Да, пожалуйста.
Я был оглушен, как ударом по голове. Этими словами Гараван меня добил. Его бескорыстие служило гарантией искренности. Подобную щедрость мог позволить себе только автор — подлинный автор романа «Две любви». Выхода из создавшейся ситуации не было. Меня обрекли на молчание окончательно и бесповоротно.
— Патрис Гараван, уверены ли вы в том, что успех вашей книги не заставит вас переменить свое решение? Вы, кажется, уже получили предложение экранизировать этот роман. Не открывается ли перед вами в каком-то смысле перспектива новой карьеры, хотите вы того или нет?
— Право, не знаю. Слухи насчет проекта экранизировать мой роман верны, и я уже дал согласие. Это дело кажется мне занятным. Ну а дальше? Все это для меня так ново, так неожиданно… Откровенно говоря, не знаю. Я очень дорожу моим слишком редким досугом.
— Наши зрители наверняка не знают, каково ваше излюбленное времяпрепровождение. Можете ли вы им признаться в этом?
— Разумеется. Я не делаю из этого никакой тайны. В глубине души я охотник.
— Охотник на диких зверей. Патрис Гараван — участник многочисленных сафари. А теперь кадры, подготовленные программой «Теле-Синема».
Внезапно на экране возникают заросли. По тряской дороге едет «лендровер». На переднем сиденье — Гараван в куртке и шортах. Он зажал между ногами тяжелый карабин. Рядом с ним, за рулем, негр. Улыбка приоткрывает зубы. Слева тянется река — такая широкая, что ее противоположный берег выглядит бледной чертой. Следует кадр, снятый телеобъективом, — буйвол прислушивается, наклонив рога… Мне уже нехорошо. Я угадываю продолжение… Животное, сраженное пулей… Гараван, сфотографированный рядом со своей жертвой. Этот человек внушал мне отвращение. Я ненавижу его всей душой. Я убивал ради защиты. Он же устраивает бойню ради собственного удовольствия. Теперь я лучше улавливаю сущность этих тонких губ. Я больше не могу видеть этот рот. Оставив деньги на столе, я ухожу. Это смахивает на бегство.
Дома я часами предаюсь бесплодным размышлениям. Я — как шмель, который бьется в закрытое окно. Слова Гаравана точно обрисовали картину: я писал на черновиках, которые уничтожал по мере того, как перепечатывал текст, считая его окончательным. Такая педантичность теперь оборачивалась против меня. Если бы я еще вносил исправления в машинописный текст от руки, возможно, я и сумел бы доказать, что почерк мой, а не Гаравана. Но даже в этом случае, кто бы стал меня слушать, кто взялся бы сравнить два почерка? А уж тем более если бы я попытался вызвать скандал, добиваясь экспертизы двух пишущих машинок — его и моей. Да меня подняли бы на смех! Все веские доказательства, весь авторитет, все доверие на стороне Гаравана. Я не мог шевельнуть даже мизинцем. Я был его дичью. Он держал меня на мушке, чтобы прикончить, когда ему вздумается. Покинуть Париж? Но куда податься? И на какие шиши?
Я лег спать, так и не придя ни к какому решению. Я сознавал, что все пути для меня закрыты. В ту ночь у меня раскалывалась голова. Проснувшись, я начал считать наличные деньги. Осталось сто двадцать франков. На радио мне уже выдали несколько авансов, так что теперь мне причитались сущие пустяки, франков шестьсот. Продажа малолитражки мне принесет максимум пятьсот франков. И это почти все. Мой банковский счет пуст, а на Матильдин особенно рассчитывать не приходится. Да и перевод его на мое имя потребует долгих хлопот, которые обескураживали меня заранее. Продать мебель? Неподходящий момент — все разъезжаются в отпуск. Надо искать работу — любую, лишь бы выбраться из безденежья. Но к кому обратиться? Я пережевывал все эти мысли прямо до тошноты. И тут зазвонил телефон. Может, меня просят заменить больного актера или приглашают на дубляж? Я снял трубку, готовый принять любое предложение.
— Алло?
— Говорит Гараван. Меня прошиб холодный пот.
— Извините за беспокойство в столь ранний час, дорогой мсье. Но я хотел бы встретиться с вами как можно скорее. Речь идет о срочном деле, суть которого мне сложно объяснить вам по телефону… Не могли бы вы прийти ко мне в первой половине дня?.. Алло?
— Да, да… Разумеется. Когда пожелаете!
— Скажем, в половине двенадцатого… Шестнадцать-бис, авеню Мак-Магона…
— Договорились.
— Благодарю. До скорой встречи.
Итак, я согласился как дурак, повинуясь импульсу более сильному, чем моя воля. Потому что Гараван сильнее меня. Потому что я его боялся. Потому что скалолаза притягивает пустота. Эта встреча — невозможна, абсурдна, безнравственна. Но я уже не шел — меня уносило течением. Что ему от меня нужно? Разве он раздавил меня не окончательно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Издательство находится неподалеку от моего дома. Я иду вверх по бульвару. На сей раз я, Миркин, — признанный автор романа «Две любви». В моем кармане пусто, но мне причитаются большие деньги. Они примут меня за чудака. Но ведь все выдающиеся писатели — чудаки. Теперь меня уже ничто не остановит. Я прохожу мимо книжного магазина. Бросаю беглый взгляд на витрину. Завтра весь Париж будет потрясен. Мой роман по-прежнему красуется за стеклом. Но что-то изменилось.
Я вернулся к витрине. Стал высматривать три икса на ленте. Но они уступили место имени. Я ничего не понимаю: Патрис Гараван. Кто придумал это имя? Что это значит? Я бросаюсь в магазин. Продавец мне объясняет:
— Гараван?.. Он автор романа «Две любви». Объявился уже несколько дней назад. Вы что, не читали газет?
Я что-то бормочу в ответ. Выхожу из магазина, ничего не соображая. Смотрю на книги, стоящие в ряд. «Патрис Гараван… Премия „Мессидор“… Патрис Гараван…» Иронический голос нашептывает мне. «А ты что думал? Свято место пусто не бывает?»
Глава 9
Гараван! Я уже слышал эту фамилию. Но где? Где?.. И вдруг меня осенило. Коктейль… Тип, которого наградили орденом Почетного легиона… Это произошло в тот вечер, когда я купил револьвер. Но сколько бы я ни напрягал память, я видел лишь расплывчатый силуэт седеющего мужчины. Как он посмел? Книги стояли тут, одна за другой. Патрис Гараван! Ясно, он воспользовался моим несчастным случаем. Возможно, ходили слухи, что я умираю… Ну и что? Значит, он меня знал? Ему было известно, что я автор романа? Кто же его просветил? Это мог сделать один-единственный человек на свете. Матильда!… Матильда и он, значит… Мне, однако, легко его разоблачить. Доказательство находится у меня в руках. А не у него!
Я вернулся домой. Я уже нащупывал в кармане ключ от ящика, где запер копию рукописи. Когда я ее предъявлю — что я и сделаю незамедлительно, — им придется меня выслушать! Я прямиком прошел к письменному столу. Открыл ящик… Он пуст.
Они оставили меня в дураках, оба. И нечего больше доискиваться. Многие месяцы рукопись лежала тут. Я сдал два экземпляра издателю, а третий — последний — запер в этом ящике и больше его не отпирал. Матильда его похитила, что не составляло труда. Вечером, раздеваясь, я имел обыкновение выкладывать содержимое карманов на камин… Она взяла рукопись, чтобы передать своему любовнику. Теперь все выстраивалось в одну цепочку. А я — то… да, я испытывал к ней жалость… и продолжал любить эту шлюху… которую мало убить. Ах, как же она меня обвела… «Назови себя!… Скажи, что ты автор романа!» А потом, осознав, что я буду молчать, они оба придумали этот ловкий маневр, — ведь стоило моей рукописи оказаться у Гаравана, и я ограблен. Я потерял право даже заикнуться об авторстве.
Я пошел на кухню и стал пить прямо из-под крана. Плеснул воду на лицо. Потоптался на месте в бессильном гневе. Что мне делать? Я побежден, побежден окончательно и бесповоротно. И все-таки я продолжал упорно искать выход из положения. Неужто я исчерпал все возможности отразить удар? Я вытянулся на кровати и заставил себя лежать неподвижно… Послушайте… Но почему?.. Почему она меня так предала? Гараван наверняка уже давно был ее любовником. Довольно странное сочетание: он — важный господин, влиятельный, богатый… а Матильда, при всей ее красоте, в его глазах стоила не больше, чем заурядная мещанка. Не говоря уж о разнице в возрасте… Ну конечно. Для Гаравана она не могла много значить!… Приятное времяпрепровождение — и ничего более. Вот почему о разводе речь и не заходила. Возможно, он ее приметил в один прекрасный день на какой-нибудь презентации или на рекламных фотографиях, поскольку тоже занимается текстилем. Разве группа Гаравана не контролировала, в той или иной степени, некоторые фирмы, наподобие фирмы Мериля?.. С этой стороны все ясно. Ну а дальше?.. Так вот, Матильда открыла, что я убил Мериля, чего я всегда и опасался… Или по меньшей мере подозревала правду и, увидев, как упорно я отказываюсь от успеха, денег, известности, все поняла. Она доверилась Гаравану. Как воспользоваться миллионами? Выдать за автора себя она не могла. Эту роль трудно сыграть. Но Гаравану по плечу обмануть весь свет. И он абсолютно ничем не рисковал, поскольку я — преступник, которого разыскивает полиция. Должно быть, он полагал, что я никогда не заговорю… Я не знал, каков он, этот Гараван, и в конце концов, возможно, он и не сволочь — я без труда влезал в его шкуру. Он долго колебался — довод в пользу того, что и у него случаются угрызения совести. На окончательное решение его толкнула смерть Матильды… Тут мне пришлось подкорректировать свою теорию. Он был сильно влюблен в Матильду. Нет, она была для него не только приятным времяпрепровождением. Совсем наоборот! И если он решился — именно в этот момент — сказать, что является автором романа «Две любви», то исключительно из чувства мести.
Голова моя раскалывалась от боли. Я принял две таблетки. Значит, это сделано из мести. Я убил его возлюбленную. Он мог бы донести на меня как на убийцу Мериля. Но плевать он хотел на Мериля, и к тому же, глядишь, суд мог отнестись ко мне снисходительно. Наконец, зачем ему обнародовать свою любовную связь с Матильдой… Правда, ему достаточно было послать в полицию анонимку… Однако выкрасть у меня книгу — шаг намного эффективнее. Я уничтожил Матильду. А он, в свою очередь, уничтожал меня. Око за око, зуб за зуб… Более того, он знал, что я знал. Само собой!… Выдавая себя за автора моего романа, он неизбежно предусмотрел, что я стану рассуждать так, как сейчас. И в этот самый момент, где бы он ни находился, нас соединяла нить… Боже, как трещит голова!… Не будучи знакомы, мы тем не менее невероятно близки. Превосходно осведомлены друг о друге. В особенности он! Он наверняка в курсе всех моих привычек, всех моих маний. И как я представляю его себе в квартире на авеню Мак-Магона, так и он силится увидеть меня в тесной трехкомнатной квартирке, когда я возвращаюсь туда из больницы, ослабший, побежденный.
Я почти ощущал на себе его взгляд. Впечатление оказалось настолько сильным, что я чуть не встал со стула, как если бы звонок у дверей оповестил меня о приходе гостя. Впрочем, этот гость проникал сквозь стены, являлся чуть ли не моим вторым «я», поскольку он написал «Две любви», а значит, ближе его у меня никого нет. Какая замечательная, какая жуткая месть! Ему не хватало только одного: присутствия при моем крахе. Но ему отказано в такой радости. Несмотря на все его хитроумие! Как же он, должно быть, об этом сожалел! Я переселюсь в другое место. Неважно, куда именно. Я исчезну. И нить оборвется. Я вышел из дому, испытывая потребность очутиться на улице, в толпе, услышать шум других жизней…
Проходя мимо почтового ящика, я извлек его содержимое. Одни счета, как я и предполагал. А у меня в кармане пусто. Продажа малолитражки давала мне двухнедельную отсрочку. Я никогда не умел жить экономно. В сущности, я совсем как Матильда. Понравился галстук — я его покупал. В шкафу висело пятьдесят галстуков. А я всегда повязывал один и тот же — самый старый. Двухнедельная отсрочка! Наступил вечер. Свет уличных фонарей почти не проникал сквозь сумерки. Я зашел в недорогой ресторанчик неподалеку от Сен-Сюльпис. Телевизор работал. Рекламировали какой-то сыр. Я заказал плотный ужин, так как чувствовал себя хуже некуда. Тесное помещение. Несколько посетителей заканчивали есть, поглядывая на экран. Меня сразу охватило предчувствие чего-то неизбежного. И я почти не удивился, когда на экране появился Жак Шансель. Он пересек студию и направился к креслам. За ним следовал высокий, сутуловатый мужчина в темном костюме. Я узнал его раньше, чем назвали имя. Это был он. Я оттолкнул тарелку. Его узкое лицо показали крупным планом: глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, лысеющий лоб, большие прижатые уши. Возраст — между сорока и пятьюдесятью. Мое внимание привлекли глаза — усталые, обрамленные морщинами. Они то готовили мимолетную улыбку, в которой проглядывала насмешка, то выражали уход в себя, своего рода недоверчивое «себе на уме». Порой они открывались шире, пропуская беглый взгляд, как вспышку света, тотчас гаснущую. Я не слушал вводное слово Шанселя, а наблюдал за Гараваном, который смотрел в объектив и, казалось, вот-вот обратится ко мне. А еще у него был необычный рот, широкий и тонкий, и верхняя губа чуточку выдавалась вперед, как будто он готовился что-то попробовать, — деталь, придававшая его лицу двойственное выражение эксперта и человека, умеющего сказать «нет», но в галантной форме. Он сидел, сцепив руки вокруг колена.
— Патрис Гараван, — обратился к нему Шансель, — вам, должно быть, известно, какой вопрос нас всех занимает?.. Кто вы? Представьтесь зрителям.
— Мне сорок три года, — сказал Гараван. — Я родился в Париже. Учился в Луи-ле-Гран. Доктор юридических наук. Вот уже несколько лет являюсь президентом — генеральным директором фирмы, занимающейся текстилем. Ничего экстраординарного, как видите.
Медленная речь, продуманные интонации, а еще — голос, равнодушный, как будто бы все это вовсе не существенно.
— Семейное положение?
— В молодости был женат, затем разведен. Детей нет.
— Патрис Гараван, вряд ли вы ворвались в литературу одним махом? Вашему роману «Две любви» наверняка предшествовало что-то еще?
— Нет, ничего. Я даже ни разу в жизни не написал ни одной стихотворной строки… Недостаток времени. Но я люблю книги, разумеется… Однажды я познакомился с химиком, который был ужасно искалечен взрывом. Его история, чуть подретушированная, и послужила сюжетом для моего романа.
Гараван говорил так вдумчиво, что мне бы и в голову не пришло его оспаривать.
— Значит, если я правильно понимаю, вы написали свой роман одним росчерком пера? В глазах Гаравана промелькнула хитроватая усмешка.
— О нет! На импровизацию я не способен. Я трудился над рукописью до самого последнего момента.
— Вы пишете сразу на машинке?
— Нет… Сначала набрасываю черновики от руки… Затем, когда мой текст меня более или менее удовлетворяет, сажусь за машинку. Сущая правда. Именно так я и работаю. Я! А не он!
— Патрис Гараван, вы могли бы предложить рукопись издателю. Но вы предпочли участвовать в конкурсе. Почему?
— Из скромности или, быть может, из гордости. Не мне судить. Как я вам сказал, литература — не моя стихия. Был объявлен конкурс. И я подумал: если мой роман окажется не на высоте, его просто отклонят, без комментариев… Понимаете? И не придется переживать из-за отказа, который меня в какой-то мере выбьет из колеи. Именно этим и объясняется, почему я не сопроводил рукопись конвертом с указанием имени автора. Я был уверен, что мои шансы самые ничтожные. Однако меня увлекала сама игра. Я сказал бы то же самое. Он украл у меня даже аргументы.
— А между тем вы оказались победителем. Тогда объясните нам, почему вы так долго выжидали, прежде чем заявить о своем авторстве?
Меня бы такой вопрос привел в замешательство. Но Гараван тщательно подготовился к ответу. В глазах опять промелькнула хитринка.
— Я боялся… — пробормотал он, впервые притворяясь, что подыскивает слова. — Вокруг этой книги сразу поднялась шумиха. Я занимаю серьезные посты. Любовные истории… при моей-то профессии… в моей среде… (Намек на улыбку.) Я опасался, что меня неправильно поймут. И поэтому решил сначала хорошенько подумать… Будь я моложе, а главное, если бы я собирался продолжать литературную карьеру, я бы не колебался. Однако это не тот случай.
— Но тогда, Патрис Гараван, почему же вы не сохранили секрет до конца?
— Из-за денег. Не забудьте, что я еще и финансист. Я не имею права оставлять такие деньги без употребления. Вот почему я решил передать причитающиеся мне суммы — премию, проценты и гонорары — во Французский фонд медицинских исследований. В зале послышалось оживление.
— У него, наверное, и так много! — позавидовал официант, убирая со стола. — Кофе, мсье?
— Да, пожалуйста.
Я был оглушен, как ударом по голове. Этими словами Гараван меня добил. Его бескорыстие служило гарантией искренности. Подобную щедрость мог позволить себе только автор — подлинный автор романа «Две любви». Выхода из создавшейся ситуации не было. Меня обрекли на молчание окончательно и бесповоротно.
— Патрис Гараван, уверены ли вы в том, что успех вашей книги не заставит вас переменить свое решение? Вы, кажется, уже получили предложение экранизировать этот роман. Не открывается ли перед вами в каком-то смысле перспектива новой карьеры, хотите вы того или нет?
— Право, не знаю. Слухи насчет проекта экранизировать мой роман верны, и я уже дал согласие. Это дело кажется мне занятным. Ну а дальше? Все это для меня так ново, так неожиданно… Откровенно говоря, не знаю. Я очень дорожу моим слишком редким досугом.
— Наши зрители наверняка не знают, каково ваше излюбленное времяпрепровождение. Можете ли вы им признаться в этом?
— Разумеется. Я не делаю из этого никакой тайны. В глубине души я охотник.
— Охотник на диких зверей. Патрис Гараван — участник многочисленных сафари. А теперь кадры, подготовленные программой «Теле-Синема».
Внезапно на экране возникают заросли. По тряской дороге едет «лендровер». На переднем сиденье — Гараван в куртке и шортах. Он зажал между ногами тяжелый карабин. Рядом с ним, за рулем, негр. Улыбка приоткрывает зубы. Слева тянется река — такая широкая, что ее противоположный берег выглядит бледной чертой. Следует кадр, снятый телеобъективом, — буйвол прислушивается, наклонив рога… Мне уже нехорошо. Я угадываю продолжение… Животное, сраженное пулей… Гараван, сфотографированный рядом со своей жертвой. Этот человек внушал мне отвращение. Я ненавижу его всей душой. Я убивал ради защиты. Он же устраивает бойню ради собственного удовольствия. Теперь я лучше улавливаю сущность этих тонких губ. Я больше не могу видеть этот рот. Оставив деньги на столе, я ухожу. Это смахивает на бегство.
Дома я часами предаюсь бесплодным размышлениям. Я — как шмель, который бьется в закрытое окно. Слова Гаравана точно обрисовали картину: я писал на черновиках, которые уничтожал по мере того, как перепечатывал текст, считая его окончательным. Такая педантичность теперь оборачивалась против меня. Если бы я еще вносил исправления в машинописный текст от руки, возможно, я и сумел бы доказать, что почерк мой, а не Гаравана. Но даже в этом случае, кто бы стал меня слушать, кто взялся бы сравнить два почерка? А уж тем более если бы я попытался вызвать скандал, добиваясь экспертизы двух пишущих машинок — его и моей. Да меня подняли бы на смех! Все веские доказательства, весь авторитет, все доверие на стороне Гаравана. Я не мог шевельнуть даже мизинцем. Я был его дичью. Он держал меня на мушке, чтобы прикончить, когда ему вздумается. Покинуть Париж? Но куда податься? И на какие шиши?
Я лег спать, так и не придя ни к какому решению. Я сознавал, что все пути для меня закрыты. В ту ночь у меня раскалывалась голова. Проснувшись, я начал считать наличные деньги. Осталось сто двадцать франков. На радио мне уже выдали несколько авансов, так что теперь мне причитались сущие пустяки, франков шестьсот. Продажа малолитражки мне принесет максимум пятьсот франков. И это почти все. Мой банковский счет пуст, а на Матильдин особенно рассчитывать не приходится. Да и перевод его на мое имя потребует долгих хлопот, которые обескураживали меня заранее. Продать мебель? Неподходящий момент — все разъезжаются в отпуск. Надо искать работу — любую, лишь бы выбраться из безденежья. Но к кому обратиться? Я пережевывал все эти мысли прямо до тошноты. И тут зазвонил телефон. Может, меня просят заменить больного актера или приглашают на дубляж? Я снял трубку, готовый принять любое предложение.
— Алло?
— Говорит Гараван. Меня прошиб холодный пот.
— Извините за беспокойство в столь ранний час, дорогой мсье. Но я хотел бы встретиться с вами как можно скорее. Речь идет о срочном деле, суть которого мне сложно объяснить вам по телефону… Не могли бы вы прийти ко мне в первой половине дня?.. Алло?
— Да, да… Разумеется. Когда пожелаете!
— Скажем, в половине двенадцатого… Шестнадцать-бис, авеню Мак-Магона…
— Договорились.
— Благодарю. До скорой встречи.
Итак, я согласился как дурак, повинуясь импульсу более сильному, чем моя воля. Потому что Гараван сильнее меня. Потому что я его боялся. Потому что скалолаза притягивает пустота. Эта встреча — невозможна, абсурдна, безнравственна. Но я уже не шел — меня уносило течением. Что ему от меня нужно? Разве он раздавил меня не окончательно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17