– А может быть, ревность? Много ли на свете по-настоящему вразумительных произведений искусства?
– А как насчет его текстов? – спросил Домострой, защищаясь от колкостей.
Нэш принялся скручивать следующий косяк.
– Я считаю, что вкус у Годдара безупречный, что в музыке, что в поэзии. Возьми его песню «Из камня». Кто еще из поп-звезд способен спеть стихи Уильяма Батлера Йейтса?
Из камня
Из русел высохших рек
Любовь пробивается вверх.
– А как насчет песни «Мир кончится»? Можешь себе представить кого-нибудь еще, кто сумел бы положить на музыку вот эти замечательные строки Арчибальда Маклиша!
И он с жаром принялся декламировать:
Мир кончится, когда его метафора умрет.
Век станет веком, прочее не в счет.
Когда поэт в гордыне создает
Те символы, что душу очищают,
То мир его не понимает
И зримый образ предпочтет
Погибельный, ведь явленная мысль
Теряет смысл…
– И это сингл с миллионными тиражами! Тут не поспоришь, тебе не кажется?
– Может, и так, – сказал Домострой, – но как насчет песенок типа «Прыщавая дама»? Все эти претенциозные словесные игры на тему фармацевтики: крем «Блондит», лосьон «Нудит», жирная маска, губы как сказка. Или еще эта – «Утопия порноутопии», где он вещает: деторожденье – акт творенья, предохраненье – заблужденье, самоудовлетворенье – обученье размноженью. Тебе не кажется, что это полная чушь?
– Если и так, то претензии следует предъявлять к массовой культуре, которая постоянно рекламирует весь этот хлам, – возразил Нэш. – Годдар же явно высмеивает ее. Более того, это прекрасно понимают его юные фанаты. Тебе все это не по нутру, но, видимо, дело в возрасте. Имей это в виду.
– И не подумаю, – проворчал Домострой. – Инфантильное пустозвонство на телевидении и в музыкальных ящиках не может скрасить мне старость.
– Не будь пристрастен, Домострой. Творчество Годдара – это итог достижений всех его великих предшественников, таких монстров рок-н-ролла, как Элвис Пресли, Джон Леннон, Боб Дилан, Элтон Джон, Брюс Спрингстин, а также тех, кто работал в стиле фанк, соул, регги. Разумеется, в этом списке должны быть упомянуты и Нат Кинг Коул, и Тони Беннет. Ко всему прочему, Годдар использует в своих сочинениях приемы Карлхаинца Штокхаузена и всю эту нынешнюю навороченную электронику: от примитивных «Саунд Сити Йоханна» и «Пье-номэйт» до «Хаммонда», «Муга», «Бачлы», синтезаторов АРП, «Пугни», «Синти» и «Гершвин». У него все идет в дело!
Домострой внимательно слушал. Помолчав, он сказал:
– Все-таки не могу поверить, что в свободном обществе, свихнувшемся на информации, никто не в состоянии установить личность самого популярного музыканта!
– Любой вправе попытаться отыскать истину, и, поверь мне, многие пытались. Помнишь, как все журналы предлагали вознаграждение тому, кто назовет подлинное имя Годдара или предоставит его фотографию с доказательством подлинности? Тогда откликнулись сотни парней, каждый из которых назывался Годдаром, а некоторые даже пели похоже. А когда истинный Годдар не явился на присуждение первой из трех полученных им премий «Грэмми» – на поиски бросились все телеграфные агентства, все диск-жокеи, все ищейки и сыщики Американской ассоциации звукозаписывающей промышленности, а также несостоявшиеся музыкальные критики, авторы песен, сплетники и прочие обитатели «Переулка жестяных кастрюль» [4] «Переулка жестяных кастрюль» – район магазинов грампластинок и музыкальных издательств.
– главной тусовки распространителей звукозаписывающих фирм! И что же они обнаружили? Ничего, кроме обычных ложных следов и пустых догадок: одни говорили, что, дескать, он потому скрывается, что калека; якобы лицо его изуродовано в автомобильной катастрофе; он страдает пляской святого Витта; он будто бы получил предупреждение от некоего поклонника или, наоборот, завистника, что если когда-нибудь появится на публике, то вместо цветов и поцелуев получит пулю в лоб; другие заявляли, что трахались с ним, помогали ему писать музыку и тексты; третьи – что он плотно сидит на игле – героиновый наркоман, не желающий лечиться; или вот еще: он якобы чудище с имплантированным в мозг механизмом, вызывающим галлюцинации и позволяющим ему часами заниматься электросексом с такими же уродами! Наконец, утверждают, что тайна, которой он себя окружил, – не более чем хитрый рекламный трюк – лучший из всех. Публика всегда в напряжении, а звезду не достанет ни один придурок; ведь пока никто не знает, кто такой Годдар, никто и выстрелить в него не может. Музыкант, теряющий голову от собственной популярности, будет публично обезглавлен. Вспомни Джона Леннона.
Нэш допил свое пиво и взглянул на часы.
– На твоем месте я бы сдался, – заключил он. – Пусть кто-нибудь другой этим занимается. Годдар все сказал, спев эти строки из джойсовского «Улисса»:
Открою Вам,
Что рад бы сам
Я невидимкой стать. [5] Перевод В.Хинкиса и С.Хоружего.
А почему бы и нет? Если такой великий человек, как Годдар, хочет быть невидимкой, ну что ж, имеет право. И сомневаюсь, что кто-то до сих пор возится в этом дерьме.
– Моя подруга, – напомнил Домострой. – Что мне сказать ей?
– Предложи ей взамен побегать за мной. Я в здравом уме, выгляжу как рок-звезда и, что самое главное, ни от кого не прячусь!
В нью-йоркской публичной библиотеке Домострой сосредоточенно изучал одну статью за другой, но не находил ничего для себя нового, ни единой зацепки. Из года в год у пластинок Годдара был самый высокий рейтинг, с каждой неделей его музыка становилась все популярнее, заполонив, казалось, все телевизионные и радиоканалы, однако никто так и не исхитрился узнать, кто же он такой, и его тайна оставалась неразгаданной. Один теоретик музыки из Сан-Франциско утверждал, что Годдар был его студентом в Беркли, разделял кредо Декарта « Larvatus prodeo – хожу неузнанным» и писал эссе, по духу очень близкие его же знаменитой песне «Душа страждет». Теоретик заявлял, что, когда он попытался связаться со своим бывшим студентом, выяснилось, что нынче тот вне досягаемости и никто из его друзей не имеет о нем никаких достоверных сведений. Диск-жокей с Манхэттена с такой же уверенностью сообщал, что Годдар некогда был крестьянином и проживал с женой и тремя детьми на отдаленной ферме в северной части штата Нью-Йорк. А известный английский рок-гитарист был убежден, что они с Годдаром, прежде чем добились успеха, долгое время околачивались в неком лондонском джаз-клубе. Также и экстрасенсы, работающие по найму в таблоидах и музыкальных журналах, изображали Годдара то патологически застенчивым провинциальным юношей, забившимся в свою берлогу, где он вместе со своими музыкальными редакторами сочиняет и записывает музыку, то – наркоманом из промышленного центра, временами нуждающимся в госпитализации; третий утверждал, будто Годдар, прежде чем скрыться от посторонних глаз, был известен миру под другим именем как посредственный исполнитель в стиле «кантри», и лишь в результате заговора ЦРУ и с помощью наемных профессиональных композиторов, а также влиятельных друзей из большого бизнеса и любовницы, ранее являвшейся известным голливудским агентом, ему удается так долго избегать разоблачения.
Скрепя сердце Домострой принял решение взглянуть на «Удар Годдара», популярную вест-сайдскую дискотеку, названную в честь Годдара и уделявшую особое внимание его музыке, «Удар Годдара» отличался от большинства дискотек тем, что вместо крутящих пластинки диск-жокеев здесь выступали живые исполнители, нередко весьма изощренные рок-н-рольные и поп-группы, для которых появление в «Ударе Годдара» было равносильно паломничеству в Мекку.
Домострой не выносил дискотек и держался от них подальше даже во времена своей популярности, когда его туда приглашали. Объяснял он это просто: намешанная компьютером, усиленная роботом и воспринимаемая танцующими человекоподобными автоматами, дискомузыка не является искусством.
Когда Домострой вошел в «Удар Годдара», одна из сменяющихся в этот вечер групп с шумом стаскивала со сцены аппаратуру, в то время как другая устанавливала свою. Прежде чем Домострой пробился сквозь потную толпу к бару, начала выступать новая команда и повсюду закачались обнимающиеся парочки.
Когда он наконец оказался у стойки и заказал «Куба Либре», бармен, латиноамериканец со свирепыми усами, зыркнул на него и спросил:
– Что это такое?
– «Куба Либре»! – повторил Домострой погромче.
– Куба что ?
– «Куба Либре», – с трудом сдерживаясь, по слогам произнес Домострой. – Вы ведь бармен, не так ли? Это ром с кокой и долькой лайма!
– Я знаю, что такое «Куба Либре». Я кубинец! – рявкнул бармен. – Но «либре» означает «свободный», а мне, между прочим, известно, что на Кубе свободой и не пахнет, так что вместо того, чтобы называть этот коктейль «Куба Либре» – что является ложью, – я советую вам, сеньор, называть его «Большой Ложью»! Вы меня поняли?
– Я вас понял, – бесстрастно подтвердил Домострой. – Дайте мне двойную «Большую Ложь». С двумя дольками лайма, пожалуйста.
Сидящая рядом девушка рассмеялась, и Домострой, готовый к отпору, резко повернулся. Она тоже оказалась латиноамериканкой, с выразительными карими глазами, угольно-черными волосами и ослепительно белыми зубами.
Она продолжала смеяться, и под ее пристальным взглядом он почувствовал себя неуютно, но тем не менее не мог отвести глаз от ее высокой груди и крепкой фигурки.
– Папа, не кипятись! – сказала она. – В следующий раз заказывай «Текилу Санрайс».
– Я тебе не папа, – огрызнулся Домострой.
– Мог бы быть, – сказала она и развернулась на высоком стуле, дабы продолжить разговор.
– Мог бы. И не только папой. – Домострой пытался вычислить, то ли это скучающая кокетка, против чего возражений он не имел, то ли обычная шлюха, которая была ему не по карману.
– Прическа могла быть и получше, – сообщила она, продолжая изучать его.
– Вот как?
– Эта слишком коротка, – убежденно провозгласила она. – Совершенно не годится для твоего лица.
– И что же мне теперь делать? – с ухмылкой осведомился он.
– Просто месяц-другой отращивать волосы. А затем постричься правильно.
– У кого?
Она одарила его игривым взглядом.
– У меня, например.
– Почему у тебя?
– Я – косметолог. С полной лицензией на стрижку волос. – Она тут же полезла в сумку, висящую у нее на плече, вытащила из нее визитную карточку и протянула Домострою.
На карточке он прочитал:
«Анжелина Хименес, косметолог. Ранее в отеле Каза-дель-Кампо, Ла Романа. Доминиканская республика».
Адрес значился в центре Манхэттена.
– Все зовут меня просто Ангел, – сказала она.
Домострой представился, извинившись за отсутствие у него собственной карточки.
– Их я тоже стригу, – горделиво ткнув пальцем в музыкантов на сцене, пояснила она. – Я стригу большинство нью-йоркских музыкантов «новой волны». – Она помолчала, словно ожидая от него возгласов изумления, но, не дождавшись, продолжила: – Всякий раз, когда ты видишь по-настоящему крутую прическу на обложке нового панк-, фанк-, рок– или поп-альбома, можешь быть уверен – это моя работа. Я каждого стригу по-своему – и со всеми лично знакома!
– Я поражен, – воскликнул он, чувствуя, что подворачивается удобный случай. И пододвинул свой стул поближе.
– Не рассказывай мне, что тоже делаешь прически, – сказала она.
– Нет. Но я делаю… делал альбомы.
– Не заливай. Какие альбомы?
– С моей собственной музыкой.
Она окинула его долгим взглядом.
– Может, я тебя знаю? – спросила она, и в ее голосе послышались уважительные нотки. – В смысле, знаю твои пластинки?
– Сомневаюсь. Когда я писал музыку, ты еще не родилась.
– Не такой уж ты старый, – возразила она. Затем добавила на полном серьезе: – Могу поспорить, что тебе до сих пор удалось сохранить почти все свои зубы.
– Почти все, – подтвердил он.
– «Твои зубы чисты, но твой разум закрыт», – продекламировала она. – Это из Джона Леннона. А что у тебя за музыка?
– Ничего такого, что я мог бы сыграть в этом месте, – неопределенно махнул рукой Домострой.
– Ты когда-нибудь играл в холле?
– В прихожей?
– В Карнеги-холл. Там играли почти все настоящие звезды.
– Да, несколько раз я играл в Карнеги-холл, – сказал Домострой.
– А в Гарден? – продолжала она допытываться.
– Нет. Только не там. Мэдисон Сквер Гарден слишком велик для моей музыки.
– А в магазине есть твои записи? – спросила она.
– Раньше были. Но теперь многие из них стали раритетами.
Он снова заказал коктейли.
– Что ты делаешь сейчас? – спросила она.
Он улыбнулся.
– Пью из этого стакана. Отращиваю волосы.
– Не сейчас! В жизни, я имею в виду. Ты же понял.
– Я музыкант…– он запнулся, – но давно ничего не сочиняю.
– Что ж, обещай позвонить мне, прежде чем выпустишь новый альбом. Я тебя подстригу и подкрашу для фотографии на обложку. Поверь мне, хорошая картинка многое значит!
Они сделали по глотку.
– Скажи мне, Ангел, ты когда-нибудь стригла Годдара?
– Хотелось бы, – сверкнула она белоснежными зубами.
– Быть может, ты стригла его, не зная, кто он?
– Может, и стригла. Откуда мне знать, верно? – размышляла она.
– Он мог бы быть даже одним из тех парней, – показал Домострой на выступающую группу.
– Исключено, – возразила она. – Все эти ребята прекрасно знают голоса друг друга по записям. Они вот так, – она щелкнула пальцами, – раскусят Годдара!
– А их Годдар интересует?
– Конечно. Они все эти годы пытаются вычислить его. Они только и говорят о его невероятных импровизациях и двойных ритмах, о джазовом и блюзовом у него, о его распевах и трансах, гармолодике и придыханиях, и фуз-боксах, и звуковых наложениях – ты во всем этом разбираешься, – но так и не могут понять.
– Не могут понять – что? – спросил Домострой.
– Почему никогда нельзя предсказать, куда его занесет в следующей песне – он как шарик в пинбольном автомате!
– Что же в нем такого необычного?
– Прежде всего манера игры. Тут одни панки клянутся, что он репетирует на публике. Действительно нужно заряжаться от реальной толпы, чтобы играть так здорово.
– Они считают, что у него есть собственная студия?
– Ну конечно. Знаешь, в наши дни иметь собственную студию – не такая уж роскошь! Я стригла уйму народу в подобных местах. Есть один парень, играет панк-рок, так у него в пент-хаузе, прямо на Йорк-авеню, над рекой, студия со всей аппаратурой и электронным оборудованием, какие ты только можешь себе представить! А ни один из его функаделических шедевров даже в лучшую сороковку не вошел!
– Что же за люди, по их мнению, работают с Годдаром?
– Некоторые считают, что с «Ноктюрном» за спиной он получает лучших в этом деле. Но я стригла кучу народу, – широко улыбнулась она, – и многие говорят, что Годдар вполне мог бы чуть ли не все делать в одиночку. Если уж Стиви Уандер, слепой, смог сыграть, записать и выпустить такой альбом, как «Музыка моей памяти», и записать его совершенно один, в своей студии, которую он купил на свои деньги, то почему бы Годдару не сделать то же самое? Почему он не может записываться на собственной аппаратуре – ну, сам знаешь, используя все эти синтезаторы, сайдмены, бэндбоксы, микрофоны и все такое прочее, как оно там называется, – точно так же, как Стиви Уандер?
– А тебе известны такие, что говорят, будто знают, кто он такой, этот Годдар? – небрежно поинтересовался Домострой.
– Ну конечно! Но у каждого из моих знакомых на этот счет своя точка зрения, – пожала она плечами, – впрочем, если говорить серьезно, ничегошеньки они не знают. Известно лишь одно – равных ему сейчас нет.
– Что они думают о его происхождении? – спросил Домострой. – Черный он или белый?
– Существуют разные мнения. Многие считают, что он черный, но точно сказать невозможно. Мне лично кажется, что он латинос, но я тоже не уверена.
– Что ты имеешь в виду?
– Он выпустил несколько песен на испанском. Знаешь?
– Нет.
– Ну конечно. Мексиканские. «Volver, vol-ver, volver» [6] «Volver, vol-ver, volver» (исп.) – Вернись, вернись, вернись.
и «El Rey». [7] «El Rey» (исп.) – Король.
Старые народные песни. Их знает каждый латиноамериканец!
– И как у Годдара с испанским?
– Неплохо, но у него смешной акцент. Некоторые подозревают, что он родом из Мексики, но точно так же он может быть пуэрториканцем – как я, например! – с гордостью воскликнула она. – Я как-то стригла одного парня, который знал всех в «Биллборде», «Кэшбоксе» и «Варьете», так он говорил, что Годдар… этот…– она вспоминала слово, – яйцеголовый еврейский музыкант.
– В смысле?
– Что у него здесь кое-что есть! – Она постучала себя по лбу указательным пальцем. – Если ты прислушаешься, то поймешь, что за плечами у Годдара хорошая музыкальная школа. Не то что у этих! – кивнула она в сторону выступавших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– А как насчет его текстов? – спросил Домострой, защищаясь от колкостей.
Нэш принялся скручивать следующий косяк.
– Я считаю, что вкус у Годдара безупречный, что в музыке, что в поэзии. Возьми его песню «Из камня». Кто еще из поп-звезд способен спеть стихи Уильяма Батлера Йейтса?
Из камня
Из русел высохших рек
Любовь пробивается вверх.
– А как насчет песни «Мир кончится»? Можешь себе представить кого-нибудь еще, кто сумел бы положить на музыку вот эти замечательные строки Арчибальда Маклиша!
И он с жаром принялся декламировать:
Мир кончится, когда его метафора умрет.
Век станет веком, прочее не в счет.
Когда поэт в гордыне создает
Те символы, что душу очищают,
То мир его не понимает
И зримый образ предпочтет
Погибельный, ведь явленная мысль
Теряет смысл…
– И это сингл с миллионными тиражами! Тут не поспоришь, тебе не кажется?
– Может, и так, – сказал Домострой, – но как насчет песенок типа «Прыщавая дама»? Все эти претенциозные словесные игры на тему фармацевтики: крем «Блондит», лосьон «Нудит», жирная маска, губы как сказка. Или еще эта – «Утопия порноутопии», где он вещает: деторожденье – акт творенья, предохраненье – заблужденье, самоудовлетворенье – обученье размноженью. Тебе не кажется, что это полная чушь?
– Если и так, то претензии следует предъявлять к массовой культуре, которая постоянно рекламирует весь этот хлам, – возразил Нэш. – Годдар же явно высмеивает ее. Более того, это прекрасно понимают его юные фанаты. Тебе все это не по нутру, но, видимо, дело в возрасте. Имей это в виду.
– И не подумаю, – проворчал Домострой. – Инфантильное пустозвонство на телевидении и в музыкальных ящиках не может скрасить мне старость.
– Не будь пристрастен, Домострой. Творчество Годдара – это итог достижений всех его великих предшественников, таких монстров рок-н-ролла, как Элвис Пресли, Джон Леннон, Боб Дилан, Элтон Джон, Брюс Спрингстин, а также тех, кто работал в стиле фанк, соул, регги. Разумеется, в этом списке должны быть упомянуты и Нат Кинг Коул, и Тони Беннет. Ко всему прочему, Годдар использует в своих сочинениях приемы Карлхаинца Штокхаузена и всю эту нынешнюю навороченную электронику: от примитивных «Саунд Сити Йоханна» и «Пье-номэйт» до «Хаммонда», «Муга», «Бачлы», синтезаторов АРП, «Пугни», «Синти» и «Гершвин». У него все идет в дело!
Домострой внимательно слушал. Помолчав, он сказал:
– Все-таки не могу поверить, что в свободном обществе, свихнувшемся на информации, никто не в состоянии установить личность самого популярного музыканта!
– Любой вправе попытаться отыскать истину, и, поверь мне, многие пытались. Помнишь, как все журналы предлагали вознаграждение тому, кто назовет подлинное имя Годдара или предоставит его фотографию с доказательством подлинности? Тогда откликнулись сотни парней, каждый из которых назывался Годдаром, а некоторые даже пели похоже. А когда истинный Годдар не явился на присуждение первой из трех полученных им премий «Грэмми» – на поиски бросились все телеграфные агентства, все диск-жокеи, все ищейки и сыщики Американской ассоциации звукозаписывающей промышленности, а также несостоявшиеся музыкальные критики, авторы песен, сплетники и прочие обитатели «Переулка жестяных кастрюль» [4] «Переулка жестяных кастрюль» – район магазинов грампластинок и музыкальных издательств.
– главной тусовки распространителей звукозаписывающих фирм! И что же они обнаружили? Ничего, кроме обычных ложных следов и пустых догадок: одни говорили, что, дескать, он потому скрывается, что калека; якобы лицо его изуродовано в автомобильной катастрофе; он страдает пляской святого Витта; он будто бы получил предупреждение от некоего поклонника или, наоборот, завистника, что если когда-нибудь появится на публике, то вместо цветов и поцелуев получит пулю в лоб; другие заявляли, что трахались с ним, помогали ему писать музыку и тексты; третьи – что он плотно сидит на игле – героиновый наркоман, не желающий лечиться; или вот еще: он якобы чудище с имплантированным в мозг механизмом, вызывающим галлюцинации и позволяющим ему часами заниматься электросексом с такими же уродами! Наконец, утверждают, что тайна, которой он себя окружил, – не более чем хитрый рекламный трюк – лучший из всех. Публика всегда в напряжении, а звезду не достанет ни один придурок; ведь пока никто не знает, кто такой Годдар, никто и выстрелить в него не может. Музыкант, теряющий голову от собственной популярности, будет публично обезглавлен. Вспомни Джона Леннона.
Нэш допил свое пиво и взглянул на часы.
– На твоем месте я бы сдался, – заключил он. – Пусть кто-нибудь другой этим занимается. Годдар все сказал, спев эти строки из джойсовского «Улисса»:
Открою Вам,
Что рад бы сам
Я невидимкой стать. [5] Перевод В.Хинкиса и С.Хоружего.
А почему бы и нет? Если такой великий человек, как Годдар, хочет быть невидимкой, ну что ж, имеет право. И сомневаюсь, что кто-то до сих пор возится в этом дерьме.
– Моя подруга, – напомнил Домострой. – Что мне сказать ей?
– Предложи ей взамен побегать за мной. Я в здравом уме, выгляжу как рок-звезда и, что самое главное, ни от кого не прячусь!
В нью-йоркской публичной библиотеке Домострой сосредоточенно изучал одну статью за другой, но не находил ничего для себя нового, ни единой зацепки. Из года в год у пластинок Годдара был самый высокий рейтинг, с каждой неделей его музыка становилась все популярнее, заполонив, казалось, все телевизионные и радиоканалы, однако никто так и не исхитрился узнать, кто же он такой, и его тайна оставалась неразгаданной. Один теоретик музыки из Сан-Франциско утверждал, что Годдар был его студентом в Беркли, разделял кредо Декарта « Larvatus prodeo – хожу неузнанным» и писал эссе, по духу очень близкие его же знаменитой песне «Душа страждет». Теоретик заявлял, что, когда он попытался связаться со своим бывшим студентом, выяснилось, что нынче тот вне досягаемости и никто из его друзей не имеет о нем никаких достоверных сведений. Диск-жокей с Манхэттена с такой же уверенностью сообщал, что Годдар некогда был крестьянином и проживал с женой и тремя детьми на отдаленной ферме в северной части штата Нью-Йорк. А известный английский рок-гитарист был убежден, что они с Годдаром, прежде чем добились успеха, долгое время околачивались в неком лондонском джаз-клубе. Также и экстрасенсы, работающие по найму в таблоидах и музыкальных журналах, изображали Годдара то патологически застенчивым провинциальным юношей, забившимся в свою берлогу, где он вместе со своими музыкальными редакторами сочиняет и записывает музыку, то – наркоманом из промышленного центра, временами нуждающимся в госпитализации; третий утверждал, будто Годдар, прежде чем скрыться от посторонних глаз, был известен миру под другим именем как посредственный исполнитель в стиле «кантри», и лишь в результате заговора ЦРУ и с помощью наемных профессиональных композиторов, а также влиятельных друзей из большого бизнеса и любовницы, ранее являвшейся известным голливудским агентом, ему удается так долго избегать разоблачения.
Скрепя сердце Домострой принял решение взглянуть на «Удар Годдара», популярную вест-сайдскую дискотеку, названную в честь Годдара и уделявшую особое внимание его музыке, «Удар Годдара» отличался от большинства дискотек тем, что вместо крутящих пластинки диск-жокеев здесь выступали живые исполнители, нередко весьма изощренные рок-н-рольные и поп-группы, для которых появление в «Ударе Годдара» было равносильно паломничеству в Мекку.
Домострой не выносил дискотек и держался от них подальше даже во времена своей популярности, когда его туда приглашали. Объяснял он это просто: намешанная компьютером, усиленная роботом и воспринимаемая танцующими человекоподобными автоматами, дискомузыка не является искусством.
Когда Домострой вошел в «Удар Годдара», одна из сменяющихся в этот вечер групп с шумом стаскивала со сцены аппаратуру, в то время как другая устанавливала свою. Прежде чем Домострой пробился сквозь потную толпу к бару, начала выступать новая команда и повсюду закачались обнимающиеся парочки.
Когда он наконец оказался у стойки и заказал «Куба Либре», бармен, латиноамериканец со свирепыми усами, зыркнул на него и спросил:
– Что это такое?
– «Куба Либре»! – повторил Домострой погромче.
– Куба что ?
– «Куба Либре», – с трудом сдерживаясь, по слогам произнес Домострой. – Вы ведь бармен, не так ли? Это ром с кокой и долькой лайма!
– Я знаю, что такое «Куба Либре». Я кубинец! – рявкнул бармен. – Но «либре» означает «свободный», а мне, между прочим, известно, что на Кубе свободой и не пахнет, так что вместо того, чтобы называть этот коктейль «Куба Либре» – что является ложью, – я советую вам, сеньор, называть его «Большой Ложью»! Вы меня поняли?
– Я вас понял, – бесстрастно подтвердил Домострой. – Дайте мне двойную «Большую Ложь». С двумя дольками лайма, пожалуйста.
Сидящая рядом девушка рассмеялась, и Домострой, готовый к отпору, резко повернулся. Она тоже оказалась латиноамериканкой, с выразительными карими глазами, угольно-черными волосами и ослепительно белыми зубами.
Она продолжала смеяться, и под ее пристальным взглядом он почувствовал себя неуютно, но тем не менее не мог отвести глаз от ее высокой груди и крепкой фигурки.
– Папа, не кипятись! – сказала она. – В следующий раз заказывай «Текилу Санрайс».
– Я тебе не папа, – огрызнулся Домострой.
– Мог бы быть, – сказала она и развернулась на высоком стуле, дабы продолжить разговор.
– Мог бы. И не только папой. – Домострой пытался вычислить, то ли это скучающая кокетка, против чего возражений он не имел, то ли обычная шлюха, которая была ему не по карману.
– Прическа могла быть и получше, – сообщила она, продолжая изучать его.
– Вот как?
– Эта слишком коротка, – убежденно провозгласила она. – Совершенно не годится для твоего лица.
– И что же мне теперь делать? – с ухмылкой осведомился он.
– Просто месяц-другой отращивать волосы. А затем постричься правильно.
– У кого?
Она одарила его игривым взглядом.
– У меня, например.
– Почему у тебя?
– Я – косметолог. С полной лицензией на стрижку волос. – Она тут же полезла в сумку, висящую у нее на плече, вытащила из нее визитную карточку и протянула Домострою.
На карточке он прочитал:
«Анжелина Хименес, косметолог. Ранее в отеле Каза-дель-Кампо, Ла Романа. Доминиканская республика».
Адрес значился в центре Манхэттена.
– Все зовут меня просто Ангел, – сказала она.
Домострой представился, извинившись за отсутствие у него собственной карточки.
– Их я тоже стригу, – горделиво ткнув пальцем в музыкантов на сцене, пояснила она. – Я стригу большинство нью-йоркских музыкантов «новой волны». – Она помолчала, словно ожидая от него возгласов изумления, но, не дождавшись, продолжила: – Всякий раз, когда ты видишь по-настоящему крутую прическу на обложке нового панк-, фанк-, рок– или поп-альбома, можешь быть уверен – это моя работа. Я каждого стригу по-своему – и со всеми лично знакома!
– Я поражен, – воскликнул он, чувствуя, что подворачивается удобный случай. И пододвинул свой стул поближе.
– Не рассказывай мне, что тоже делаешь прически, – сказала она.
– Нет. Но я делаю… делал альбомы.
– Не заливай. Какие альбомы?
– С моей собственной музыкой.
Она окинула его долгим взглядом.
– Может, я тебя знаю? – спросила она, и в ее голосе послышались уважительные нотки. – В смысле, знаю твои пластинки?
– Сомневаюсь. Когда я писал музыку, ты еще не родилась.
– Не такой уж ты старый, – возразила она. Затем добавила на полном серьезе: – Могу поспорить, что тебе до сих пор удалось сохранить почти все свои зубы.
– Почти все, – подтвердил он.
– «Твои зубы чисты, но твой разум закрыт», – продекламировала она. – Это из Джона Леннона. А что у тебя за музыка?
– Ничего такого, что я мог бы сыграть в этом месте, – неопределенно махнул рукой Домострой.
– Ты когда-нибудь играл в холле?
– В прихожей?
– В Карнеги-холл. Там играли почти все настоящие звезды.
– Да, несколько раз я играл в Карнеги-холл, – сказал Домострой.
– А в Гарден? – продолжала она допытываться.
– Нет. Только не там. Мэдисон Сквер Гарден слишком велик для моей музыки.
– А в магазине есть твои записи? – спросила она.
– Раньше были. Но теперь многие из них стали раритетами.
Он снова заказал коктейли.
– Что ты делаешь сейчас? – спросила она.
Он улыбнулся.
– Пью из этого стакана. Отращиваю волосы.
– Не сейчас! В жизни, я имею в виду. Ты же понял.
– Я музыкант…– он запнулся, – но давно ничего не сочиняю.
– Что ж, обещай позвонить мне, прежде чем выпустишь новый альбом. Я тебя подстригу и подкрашу для фотографии на обложку. Поверь мне, хорошая картинка многое значит!
Они сделали по глотку.
– Скажи мне, Ангел, ты когда-нибудь стригла Годдара?
– Хотелось бы, – сверкнула она белоснежными зубами.
– Быть может, ты стригла его, не зная, кто он?
– Может, и стригла. Откуда мне знать, верно? – размышляла она.
– Он мог бы быть даже одним из тех парней, – показал Домострой на выступающую группу.
– Исключено, – возразила она. – Все эти ребята прекрасно знают голоса друг друга по записям. Они вот так, – она щелкнула пальцами, – раскусят Годдара!
– А их Годдар интересует?
– Конечно. Они все эти годы пытаются вычислить его. Они только и говорят о его невероятных импровизациях и двойных ритмах, о джазовом и блюзовом у него, о его распевах и трансах, гармолодике и придыханиях, и фуз-боксах, и звуковых наложениях – ты во всем этом разбираешься, – но так и не могут понять.
– Не могут понять – что? – спросил Домострой.
– Почему никогда нельзя предсказать, куда его занесет в следующей песне – он как шарик в пинбольном автомате!
– Что же в нем такого необычного?
– Прежде всего манера игры. Тут одни панки клянутся, что он репетирует на публике. Действительно нужно заряжаться от реальной толпы, чтобы играть так здорово.
– Они считают, что у него есть собственная студия?
– Ну конечно. Знаешь, в наши дни иметь собственную студию – не такая уж роскошь! Я стригла уйму народу в подобных местах. Есть один парень, играет панк-рок, так у него в пент-хаузе, прямо на Йорк-авеню, над рекой, студия со всей аппаратурой и электронным оборудованием, какие ты только можешь себе представить! А ни один из его функаделических шедевров даже в лучшую сороковку не вошел!
– Что же за люди, по их мнению, работают с Годдаром?
– Некоторые считают, что с «Ноктюрном» за спиной он получает лучших в этом деле. Но я стригла кучу народу, – широко улыбнулась она, – и многие говорят, что Годдар вполне мог бы чуть ли не все делать в одиночку. Если уж Стиви Уандер, слепой, смог сыграть, записать и выпустить такой альбом, как «Музыка моей памяти», и записать его совершенно один, в своей студии, которую он купил на свои деньги, то почему бы Годдару не сделать то же самое? Почему он не может записываться на собственной аппаратуре – ну, сам знаешь, используя все эти синтезаторы, сайдмены, бэндбоксы, микрофоны и все такое прочее, как оно там называется, – точно так же, как Стиви Уандер?
– А тебе известны такие, что говорят, будто знают, кто он такой, этот Годдар? – небрежно поинтересовался Домострой.
– Ну конечно! Но у каждого из моих знакомых на этот счет своя точка зрения, – пожала она плечами, – впрочем, если говорить серьезно, ничегошеньки они не знают. Известно лишь одно – равных ему сейчас нет.
– Что они думают о его происхождении? – спросил Домострой. – Черный он или белый?
– Существуют разные мнения. Многие считают, что он черный, но точно сказать невозможно. Мне лично кажется, что он латинос, но я тоже не уверена.
– Что ты имеешь в виду?
– Он выпустил несколько песен на испанском. Знаешь?
– Нет.
– Ну конечно. Мексиканские. «Volver, vol-ver, volver» [6] «Volver, vol-ver, volver» (исп.) – Вернись, вернись, вернись.
и «El Rey». [7] «El Rey» (исп.) – Король.
Старые народные песни. Их знает каждый латиноамериканец!
– И как у Годдара с испанским?
– Неплохо, но у него смешной акцент. Некоторые подозревают, что он родом из Мексики, но точно так же он может быть пуэрториканцем – как я, например! – с гордостью воскликнула она. – Я как-то стригла одного парня, который знал всех в «Биллборде», «Кэшбоксе» и «Варьете», так он говорил, что Годдар… этот…– она вспоминала слово, – яйцеголовый еврейский музыкант.
– В смысле?
– Что у него здесь кое-что есть! – Она постучала себя по лбу указательным пальцем. – Если ты прислушаешься, то поймешь, что за плечами у Годдара хорошая музыкальная школа. Не то что у этих! – кивнула она в сторону выступавших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35