Продышавшись, я стал спускаться по северному склону холма к не так давно замеченному озерцу, до которого было еще мили три. Макнусь и поверну на восток. Я вспомнил, что не курил уже несколько часов, посмотрел на продубленные пальцы в табачных пятнах и представил, как, всасывая воздух, сжимаются легкие, чтобы напитать мое тело кислородом. Короткий приступ, и вот я давлю каблуком полпачки сигарет и закапываю ее в сухих листьях. До чего уродская упаковка. Встав на колени, я выковырял пальцем ямку и зарыл сигареты, зная прекрасно, что пожалею об этом жесте, как только доберусь до озера. Мною вновь овладевала апатия, и теперь я пробивался через лес как можно быстрее. Злость подпитывалась мыслями о девушке, пытавшейся угадать, под каким знаком я родился. На хуй гороскопы. И все же я помню сон, в котором был кентавром, пробирался через болото и нырял в реку, чтобы смыть с боков грязь. Еще снимал с плеча лук, доставал из колчана стрелу и бесцельно стрелял в дерево. Все это досужая болтовня и астрологический мусор. У алхимиков хватало ума не высовываться, так же и настоящие сатанисты предпочитают неизвестность и творят свои чудеса в одиночестве. Я сказал, что я шпион, и этим выдал, что не шпион вовсе, несмотря на «люгер» и габардиновый плащ. Черная магия, частью которой является астрология, требует от послушников самоотверженности в учебе и великого труда. В результате ты постигнешь, что нет истинных загадок и тайн, кроме Тайны, и нет священных книг, кроме тех, что либо еще не написаны, либо скрыты от нас в центре Земли. Темная сторона Луны не такая уж темная и холодная, а Юпитер и Сатурн – всего лишь далекие чешуйки мозга, исторгнутые вовне в незапамятные времена. Оступившись, я сполз к поросшему папоротником берегу и долбанулся о ствол лиственницы так, что перехватило дыхание. Я лежал, сопя и потея, – легкая добыча для местных комаров и мух. Ты Рыбы? – спросила она. Нет, сказал я, ловко раскручивая за хвост селедку со шмальцем и хлопая ее по щеке. Можно мне пососать щелку Весов? Отвечайте незамедлительно. Засадить в жопу Скорпиону? Загнать мистера Могучего в горло глупому Тельцу? Я перевернулся на бок и машинально полез за сигаретами, которых не было. Может, вскарабкаться обратно на горку и найти эту могилку. Спасти хотя бы одну. Это послужит мне уроком. Лучи солнца с трудом пробивались сквозь папоротник и прямые легкие стебли. Мэри Джейн и мышонок Снифлс, полезайте сквозь дупло в пень. Миниатюризация посредством волшебного песка. Кто же станет совать руки в черное дупло пня? Разве что безмозглые натуралисты, достойные того, чтобы им откусили пальцы. Я вспомнил охотника на пум, с которым познакомился в Дачесне, Юта. Длинные сальные волосы по плечам, заляпанная рубашка из оленьей кожи. Мы ехали на его древнем «плимуте», и он все жаловался, что ни одна мормонка не желает с ним ебаться, им только своих подавай. Когда дела с пумами идут плохо, он собирает два-три джутовых мешка гремучих змей и продает их колледжу в Прово для медицинских экспериментов. Пять баксов штука. Мы застряли на горном склоне, но проезжавший мимо грузовик-внедорожник нас подтолкнул. Охотник сказал, что обычно живет у брата-ранчера недалеко от Рузвельта, только спать предпочитает на свежем воздухе. Там можно проскакать семьдесят пять миль на север до самого Вайоминга и не встретить ни одной живой души. А на юг так еще дальше, если вдоль Грин-ривер и плато Тавапутс. Он дал мне адрес девушки из Верналя, которая, может статься, обо мне «позаботится». Но потом я ехал с католическим священником, в Вернале он оставил меня сидеть в машине, а сам пошел есть. Он доверяет мне машину, притом что ключи у него в кармане, но ланчем кормить не будет. Он тонко и гнусаво читал мне проповеди, пока голос не стал похож на утиный – как у Дональда или Дейзи. Потом мы, правда, подружились – он накормил меня ужином, а я рассказал, как баптисты распускают о католиках мерзкие слухи – например, о туннеле между женским и мужским монастырями, пол которого устилают кости младенцев. Он отнесся к этому очень серьезно и сказал: мы должны за них молиться. Лежа среди папоротников, я радовался, что ни одна ядовитая змея не заползает так далеко на север. Иначе бы я не смог валяться на траве в безопасности и безнаказанности. Наконец пот на мне начал подсыхать, я встал, съел несколько изюмин и запил глотком теплой воды. Боже, я отдал бы сейчас целый здоровый зуб за одну сигарету. Волосы раздражающе лезли в глаза, я остановился, достал нож, отстриг себе спереди целую копну и соорудил из шейного платка повязку на голову. Натти Бампо хочет табака. И в пивную, и бутылку «Шато Марго», и коня, чтобы доскакать до палатки, собрать манатки, потом к машине, где конь будет брошен, а машина повезет его прямиком в Нью-Йорк, в «Алгонкин» или «Плазу», откуда он черкнет записку со своими размерами в магазин «Бонуитс Билл Бласс» и будет полностью экипирован для неистовой высококлассной и низкопробной жратвы и ебли. Скучно. Я имею в виду все эти шикарные отели, где если на завтрак спуститься без галстука в столовую, оформленную в эдвардианском стиле, официант накрутит его тебе на шею, не успеешь ты свистнуть или пернуть. Богатые никогда не забывают галстуки, до девятнадцати лет мне галстук завязывал дед, ибо я попросту не мог справиться с узлом. Я шагал по болотистой низине, значит, озеро должно быть недалеко. Я сделал круг в несколько сотен ярдов, огибая топь, затем бросился в нее, отчаявшись найти открытую тропу к воде. Добрался до холмика и, трясясь, залез на березу, с которой недалеко впереди разглядел воду. Береза была слишком толстой, чтобы раскачиваться на ней и скакать, – опасность этого развлечения в том, что, если дерево немного толще, чем нужно, оно поднимается вверх и назад уже не возвращается. Приходится прыгать. Очень было бы умно сломать здесь ногу, а потом неделю ползти к машине. Герой моего детства Джим Брайджер никогда бы не попал в такую передрягу, но он и не появился бы в отеле «Плаза» без галстука, если бы только не собрался кого-нибудь там пристрелить или набить кому-нибудь морду. Такие еще остались. Мой приятель повстречал неподалеку от Тимминса, Онтарио, метиса, две мили протащившего на спине четыреста фунтов оленьего мяса. Я дошел до озера и слева по берегу приметил песчаную отмель, где можно будет сесть и раздеться перед тем, как лезть в воду.
У Бэттери-парка я зашел в бар, заказал сэндвич с пастрами и пять двойных бурбонов. После ночи холода и неудобства здоровье снова расползалось по кровеносной системе. Посетители – всего несколько стариков неопределенного вида, что-то про себя бормочущих, – в Нью-Йорке самая высокая в мире концентрация бормотальщиков на акр. Отпахав на этот город до шестидесяти пяти лет, получай часы «Булова» и начинай бормотать. Рубашки из-за этого все в слюнях. Бармен с интересом смотрел шоу Джека Паара, где звезды со страстью предавались голливудскому кривлянию. Жуть как остроумно. А неплохо бы заявиться туда в один прекрасный день, снять комнату, побродить по округе и предложить Эстер Уильямс поплавать наперегонки: три мили по Тихому океану, на кону – судьба этого мира. Мозг отравлен тысячей фильмов. Джеймс Дин, о Джеймс Дин, где ты? Шесть футов под крышкой Индианы. Я не похож на Роберта Митчума из «Дороги грома». Телевизор у нас дома появился, только когда мне исполнилось восемнадцать лет и я вот-вот должен был уехать. До сих пор его не люблю: слишком маленький экран – войдешь в студию, а люди там окажутся такого же размера. Я попросил стакан воды и закатил три колеса. Пошли, ребята. На улицу, потом в сабвей, шебуршание начинается.
Я вышел из поезда на Шеридан-сквер и зашагал по Гроув посмотреть на дом, в котором жил год назад. На глаза навернулись слезы глупости. Как на футбольном матче во время гимна. Поглазел на Бэрримор-хауз, развернулся, зашагал обратно к площади, зашел к Райкеру и заказал кофе. Рядом со мной гомик с наклеенными ресницами попросил сахар. Мырг мырг. Я питал к нему самые теплые чувства – какое нам дело, с кем они ебутся и почему. Все эти законодательные органы с Любовным Регламентом Роберта. Хорошая власть – это когда в конгрессе пропорционально больше трансвестистов и гомиков с раздолбанными жопами, чем в Ларедо, штат Техас, Спрингфилде, штат Массачусетс, или на Малибу-бич. Секретный доклад, маркированный «Китаем» в каталоге Американской академии искусств и литературы, – коллективный разум этой организации способен отполировать вазу эпохи Мин с пузырьками. Разумеется, поодиночке каждый ее член – альфа, но во время выборов ромашки сплетаются в венок и, крутя носами, выбирают самых недостойных. Допил кофе. Три колеса – это на два больше, чем надо. Если иду со скоростью света, это мое дело. Я брел в общем направлении Салливан-стрит, где она жила в своем любимом убожестве, которого и была достойна. Если ее нет дома, я вылижу на двери свое имя, и она ничего не узнает, разве что вернется до того, как высохнет слюна. По Западной Четвертой во всей ее красе, призванной обнаружить тебя настоящего. Любители оперы жрут маникотти и ни с того ни с сего заводят арии с полным ртом маринары. Музыка исходит из дыр, истекающих кровью. Если бы меня забрали в армию, я таскал бы с собой кетчуп и прикидывался мертвым, пока меня не отпустили бы домой. У почтового ящика на Шестой авеню девушка, ее привела сюда элегантная афганская борзая. Такая красивая, с длинными ногами, высоким задом и бедрами. Пожалуйста, будь моей, пусть нас кто-нибудь познакомит, прямо сейчас. Она уходит прочь, и ее шары трутся друг о друга там, где мог быть мой нос или шланг. Как бы скинуть с себя эту химию и вернуться на землю. Хочу домой, заколачивать гвозди в брусья, кидать на заднее сиденье корзинку для ланча, и пусть мама спрашивает: как сегодня? Плохо, очень плохо. Два раза попал по большому пальцу, и очень сильно. В первый день на ирригации обломал под корень три ногтя. Орал на все сухое поле, по которому разбрызгивалась вода, растворяясь в моей крови. Наконец через Вашингтон-сквер к ее улице. Люди в темноте играют в шахматы, дюжина жеребцов вдоль «мясного ряда». Отзываться на йодль за мзду. Я купил пакетик фисташек и сел на скамейку собраться с остатками мыслей. Когда разбогатею, найму себе Пулитцеровского лауреата, пусть лущит мне фисташки. В остальное время будет кудахтать в курятнике. Яйца трогать запрещу.
Вверх по лестнице. Время «Ч», а в горле ни одного разумного слова. Может, дзен: «Я здесь, потому что я здесь, потому что я здесь». И тут из чулана появляется мастер и укладывает меня на пол чем-то, по звуку напоминающим хлопок одной ладонью. Хлоп. Пахнет обычным капустным супом. Хлоп. Рыбой и «римским очистителем». Дверь открывает толстуха с заплывшими глазками.
– Ты меня разбудил.
– Клево. Лори дома?
– Ты кто?
– Свансон.
– У нее смена до полчетвертого.
Она собралась закрыть дверь.
– Погоди минутку.
Я протискиваюсь мимо нее в узкий коридор, затем в культурненькую гостиную. У дальней стены стоит диван, я сажусь, потом ложусь.
Толстуха пожимает под халатом плечами и плетется в другую комнату. Я пытаюсь закрыть глаза, но в них песок. По полу разбросаны книги, пластинки и журналы, на стене театральные программки. И картина Мозеса Сойера – девушка с ляжками, косыми в том месте, где начинается красное платье. Репродукция Ларри Риверса. На угловом столике подделка под Хаима Гросса. Лори – кассирша в большой ист-сайдской кулинарии, которую облюбовали богатенькие из «Темпл-Эммануэль». Мы познакомились, когда я только приехал на восток и собирался в Вашингтон, имея при себе рекомендательное письмо от выдающегося бизнесмена к конгрессмену. В Филадельфии я свернул на боковую дорожку, заложил часы «Уиттнауэр», подаренные мне в честь окончания школы, и заявился в Нью-Йорк. В комнате темнеет, мои нервы чуть-чуть расслабляются, тело размякает на диване. Толстуха в соседней комнате заводит пластинку, сладкое басовитое латино, у меня перед глазами мексиканцы, и я опять в Сан-Хосе, прикрытый пальмовыми листьями. Стою посреди раскаленной асфальтовой стоянки на автовокзале. Пальмы с голыми стволами, похожими на слоновью шкуру, и ананасы. Ем рагу из потрохов, менудо, я люблю менудо с зернами мамалыги и красным перцем.
Меня будит Лори. Я спал совсем недолго, но от узкого дивана болит затылок. Она в три раза тоньше, и веснушки не так заметны. Пахнет языком и пастрами.
– Что ты здесь делаешь?
Она говорит мягко, голос у нее всегда был детский, голос детского крема.
– Я отдыхал.
Я беру ее за руку и тяну к себе, чтобы она села рядом на диван.
– Ты женился? – спрашивает она.
– Я приехал стопом. Тащился четыре дня.
– Подожди, я переоденусь.
Она подходит к рахитичному гардеробу, достает джинсы и свитер. Я чувствую, что засыпаю опять, но тут ее белая форменная одежда падает на пол. Она наклоняется и поднимает ее. О боже.
– Может, подойдешь на минутку?
Она поворачивается, улыбается, подходит ко мне в одних трусиках и лифчике. Какой красивый живот. Она ложится рядом, и мы целуемся, и не перестаем целоваться, пока я расстегиваю ремень, стаскиваю с себя брюки, а с нее трусы, снимаю ее лифчик, сбрасываю свою рубашку, мои руки у нее на груди. Затем она садится, вталкивает внутрь, опять улыбается, потом наклоняется, и мы целуемся, пока не кончаем. Я переполнен любовью. Никогда не чувствовал отчуждения после того, как мы были вместе, потому что любил ее. Мы вяло поговорили о том, что же раньше было не так. Я. Я ненавидел Нью-Йорк и однажды ее ударил. Я познакомился с ее родителями, которые терпеть меня не могли и отказывались разговаривать – я не еврей. Я поцеловал ее в шею, она сползла вниз по моему животу и подняла губами во второй раз. Я отпихнул ногой ботинки и штаны и вошел опять, двигаясь медленно, ее пятки были у меня на спине, и мы опять целовались. Потом я уснул.
Я сидел на берегу и курил воображаемую сигарету. Было градусов семьдесят семь, я встал, сбросил одежду, встал на цыпочки и сплясал на песке небольшой круговой танец. Пам-пам-пам-пам, мне тридцать два года, я индеец, сама природа смотрит на мою бешеную голую жопу, и ей по фигу. Ветер довольно сильный, хватает, чтобы разогнать мошек. Непроизвольно дрожа, я шагнул в холодную воду. Как ходить До ветру в холодный день. Не просто индеец, а шайен, потому что у них имелась для жизни отличнейшая страна Монтана за несколько тысяч лет до того, как стала Монтаной. Я испустил долгий шайенский клич, нырнул и поплыл под водой, уставясь открытыми глазами в мутное дно. Затем вынырнул и оглянулся на берег: неплохо. В двенадцать лет мы тайком от родителей – иначе бы они запретили – дважды проплывали вдоль берегов озера, это занимало девять часов. Он сказал ей: «Плыви на спине». Плохая, однако, затея засовывать хлопушку лягухе в рот. Где лягуха? Везде, только мелкими кусочками.
Я лениво плыл к середине озера, вглядываясь в черное невидимое дно и мечтая найти там морское чудовище, с которым можно сразиться. По пути к берегу левую икру свело судорогой, и нога вяло тащилась следом. Растянувшись на песке и положив голову на одежду, я стал массировать мышцу, пока судорога не прошла. Питер слегка обгорит. Я приподнялся, упираясь в песок головой и пятками. Где же моя скво, я хочу ей засадить. Покахонтас, как же она роскошно кувыркается. Тема для полемики: кого выебли сильнее – черных, привезенных сюда в рабство, или индейцев, у которых отобрали землю. Сэнд-крик. Харперс-Ферри. Все равно что спрашивать, кто на войне самый убитый. Если кто пройдет мимо, скажите, что я лежу здесь, и рот моего черепа раззявлен в вечном проклятии. Все сбывается без всякой романтики. Почему бы им не стать хорошими мальчиками и девочками? Одеяла, зараженные оспой, грабежи, походы, резня, жадность и сотни миллионов шкур, отправленных на Восток. Высадив меня, пайюты повернули налево на грунтовку, что тянется тридцать миль по пустыне, и покатили к поселку, где от правительственных щедрот им позволено жить в сборных бараках из гофрированного железа. В которых летом дышать нечем, а зимой зуб на зуб не попадает. Мы передавали друг другу бутылку и смеялись над песней, которую пела по радио Леди Шампанское. Засранная машина, горячий запах выхлопа и волосы цвета воронова крыла. Набрав пригоршню песка, я написал на животе свое имя. Низко летящий самолет прочтет и насторожится. Темный принц-сиротка опять на воле. Запирайте баб и детей. Скликайте ополчение. Подобно Кливеру, его следует считать вооруженным и особо опасным. Я поворочался на песке, затем, как бревно, скатился к воде, напиться. Как вкусно. Напитанное ключами озеро. Сюда бы папашу с удочкой и приманкой – посмотреть, нет ли тут форели. Сейчас как выйдет из лесу в том же самом охотничьем костюме, который был на нем в то ноябрьское утро. А сестра в глубине леса пусть собирает цветы, и грибы тоже, чтобы есть их потом с форелью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24