Я лишь смиренный слуга фараона, скромный торговец рабами.
– Вот как? – Кафи насмешливо прищурилась и кончиком своего посоха слегка ткнула Хемура в живот, отчего его тошнота мгновенно и бесследно исчезла. – Тебе стало легче?
– О! – только и смог вымолвить работорговец и, не в силах сдержать переполнявшие его чувства, вновь упал на колени, отчего немедлено заработал теперь уже удар посохом по темени, и притом совсем не целебный.
– Я кому сказала встать?! У меня к тебе дело, торговец. Есть у тебя место, где я смогу говорить с тобой с глазу на глаз?
Хемур с поклонами, изгибаясь, словно гигантская гусеница, проводил принцессу Кафи в свой шатер, куда она вошла следом за ним и уселась на единственную имевшуюся скамью, Хемур же с почтением остался стоять.
– Намерен ли ты устроить сегодня невольничьи торги? – спросила Кафи, по-прежнему не сводя с него глаз.
– Да, если на то не будет твоего запрета, о жрица, дочь ве…
– Довольно титулов. – По царственному лицу пробежала нетерпеливая тень. – Все ли рабы из тех, кого собираешься продать сегодня, новые? Нет ли среди них кого-нибудь, не проданного тобою ранее?
– Все новые, все. – Хемур сложил руки на груди, что, по его разумению, означало добрые намерения и правдивость. – Их только что доставили из Финикии, принцесса. А потому нет среди них никого, не проданного ранее, что большое горе постигло меня, и все до единого рабы, посланные мне морем в прошлый раз, потонули вместе с кораблем, а тех, что были у меня еще раньше, я давно продал. Да и те, кого привели мне сегодня, уменьшились числом во время пути ровно вполовину. Я в большом убытке, о дочь богоподобного. Если сегодня не рассчитаюсь с ростовщиками по имени Метен и Мерс, то они отведут меня на суд фараона, и вскоре я сам займу место тех, кем нынче торгую. Видно, так решили боги, – смиренно вздохнул Хемур, и лицо его приняло отрешенное выражение.
– А скажи мне, – казалось, Кафи на миг потеряла самообладание, – есть ли в числе твоих рабов мальчик-иудей не более пяти лет от роду?
– Я не знаю, о жрица, я еще не успел всех осмотреть должным образом, но маленького еврея я как будто не видел. Нет-нет… – Хемур наморщил лоб, – кажется, его не было. Мои невольники все сплошь евреи, привезенные финикийскими купцами. В Палестине сейчас смертельная засуха, и евреи продаются в рабство целыми семьями, лишь бы выжить, а потом финикийцы с большой выгодой перепродают их в Египет. Нетрудная у них работенка, что и говорить. Путь из Тира в Перавис очень долог, и, верно, тот мальчик, о котором ты спрашиваешь, погиб в дороге от слабости и лишений.
Кафи порывисто вскочила со своего места, и Хемур пришел в ужас от того, что за выражение приняло ее лицо. Из прежнего прекрасного оно превратилось в одну из тех масок, коими был известен шестой торговый ряд на Перависском базаре. Там продавали всякие чудеса, доставленные отовсюду: из глубин континента, из Ханы, Месопатамии, Пальмиры, из более далеких заморских неведомых стран. И были там в числе прочих диковин и вот такие маски: уродливые, страшные лица злых духов, ложных богов, которым молились чужеземцы. Глаза Кафи обратились в две черные щели, рот стал точкой в обрамлении бледных губ, лоб казался еще выше, и теперь не было в лице жрицы ничего человеческого.
– Если ты, мерзкий ничтожный дурак, погубил этого мальчика, то еще до заката солнца твоя голова будет торчать на копье посреди этой площади, – прошипела жрица Озириса. – Веди меня туда, где ты держишь своих рабов, и горе тебе, если среди них я не найду того, кого ищу.
Хемур униженно закивал и, опасаясь чего угодно – удара посоха, тайного слова, от которого, как он слышал, у человека мгновенно останавливается сердце, – повел принцессу к деревянному загону, к клетке, в которой, словно животные, изнемогая от усталости, томились рабы общим числом чуть более трех дюжин. Нет, определенно он помнил, что мальчика среди них не было, но сейчас Хемур более всего на свете жаждал найти его там. Быть может, его мать спрятала своего пащенка под одеждой или в тот момент, когда Хемур осматривал доставленный мошенником Ипи товар, мальчишка куда-нибудь заполз, затаился где-то, и никто его не заметил? Быть может. Ведь если это не так, то тогда!.. Хемур, подгоняемый звуком шагов принцессы, идущей следом за ним, прикоснулся к своему острому, сильно выпирающему кадыку – горько будет, если жизнь его вот так и закончится: голову отсекут и, нанизав на копье, выставят посреди базара на всеобщее осмеяние.
Застучала о дерево цепь, распахнулись ворота загона, и всех до единого рабов выгнали прочь, велев им выстроиться в шеренгу. Ипи вертел над ними своим бичом, связанным из сотен тончайших кожаных ремешков, с железными крючьями на конце:
– Эй вы, быстрее! Стойте, не шевелитесь. Расстояние друг от друга на длину вытянутой руки! Да быстрее же! Что непонятного? – отдавал Хромой Ипи команды на арамейском, и очень быстро перед принцессой Кафи выстроилась цепочка измученных, ободранных и грязных людей. Здесь были женщины и девы, юноши и старики и ни одного взрослого мужчины. Все они пали от руки Ипи и его отряда, после того как решили поднять бунт, вздумали протестовать против разлучения маленького мальчика с его родителями. Под страхом смерти Ипи запретил оставшимся в живых рассказывать то, чему во время пути они стали свидетелями…
II
…Им оставалось не более двух дней дороги, когда случилось неслыханное, казавшееся для пустыни невероятным событие. Безоблачный прежде небосклон вдруг почти мгновенно почернел, от горизонта до горизонта расчертили его молнии, и под аккомпанемент ужасающих громовых раскатов начался такой ливень, будто там, наверху, кто-то опрокинул на землю море, по которому плыла лодка Озириса, дарующего свет солнца всему живому. Казалось, что наступил конец света, разразился новый потоп, и теперь все вокруг окажется залитым дождем и уйдет под воду. Рабы, оставленные без внимания напуганной охраной, сбились в кучу, пали на колени и, простирая руки к небу, молились. Слов их не было слышно, лишь отчаяние видел Ипи на их лицах. Сам он вот-вот готов был поддаться панике и сдерживался из последних сил, подавая пример своим более малодушным людям. В свете молний он принялся осматриваться, дабы найти хоть какое-то укрытие, но до ближайшего города был день пути, а вокруг только песок пустыни. И вот при очередном всполохе, сопровождаемом невообразимым грохотом, Ипи увидел, как приближаются к нему трое всадников на черных конях.
Еще мгновение назад поблизости никого не было заметно, и эти трое появились, словно из наполненного запахом молний и гибели воздуха. Грубый надсмотрщик, чья душа не знала сострадания, чей рассудок жил лишь примитивным расчетом и сиюминутной выгодой, а вера была отодвинута куда-то на задний план, теперь решил в порыве мистического ужаса, что это за ним явились черные духи Анубиса – подземного божества, властелина Царства мертвых – и сейчас заберут Ипи с собой за все его жестокости. Хромой не раз слышал, как о том или ином без вести пропавшем говорили: «Боги живым взяли его к себе. И теперь он гуляет в садах Озириса, и хижина его стоит на берегу небесной реки. Он ни в чем не знает недостатка». Или, если речь шла о существе вроде Ипи: «В царстве Анубиса, посреди раскаленной пустыни, его привязали к столбу и трижды в день секут так, что кожа вся покрыта кровавыми рубцами. И после каждой мучительной порки его поливают маслом, от которого рубцы заживают до следующего раза, когда слуги Анубиса вновь засекут его до полусмерти». Вот так и он, бедолага Ипи, будет страдать до тех пор, пока не настанет день суда, когда Озирис спустится в царство Анубиса и воссядет на его трон, и Анубис станет прислуживать Озирису, а тот, держа в одной руке символ жизни – цветок лотоса, а в другой веер из пластин слоновой кости, будет судить души, томящиеся в подземном мире. Сорок два божественных сына станут судить Ипи, припомнив тому все его прежние дела, и Озирис, читая в Книге Жизни, которую держит перед ним бог Тот, на весах отвесит меру греха надсмотрщика. На одну чашу весов он положит цветок лотоса, а на другую сердце Ипи, и Анубис, следящий за весами, оповестит, что сердце оказалось тяжелей. Тогда Ипи лишат тела, изрубят его на куски и бросят шакалам, а душу Озирис смахнет своим веером, отчего та развеется, бесследно исчезнет…
Не в силах пошевелиться, Ипи в ужасе наблюдал, как фигуры всадников, стремительно увеличиваясь, неумолимо приближались к нему. Сейчас для Хромого существовал лишь он сам, и целый мир, заключенный внутри него, грозил вот-вот исчезнуть. Ипи упал на колени, и одна из лошадей раздавила бы надсмотрщика, не осади ее удержавшийся в седле человек. Он и двое его спутников спешились и, невольно склоняясь под проливным дождем, довольно поспешно подошли к распростертому надсмотрщику.
– Поднимите его, живо, – приказал этот первый, по всей видимости, старший в странной троице, и, силясь перекричать гром, гаркнул почти в ухо Ипи: – Ты перегоняешь рабов для продажи на базаре?
Ипи, несмотря на творящийся вокруг разгул стихий, успокоился. Эти трое, несомненно, были людьми, а уж с людьми-то он всегда сумеет договориться. Людей Ипи не боялся, а этот всадник (тут и думать нечего!) был человеком знатного происхождения. С почтением надсмотрщик ответил, рассказав, кто он и кто все остальные, откуда и куда держат путь. Всадник слушал внимательно, не перебивая. Дослушав до конца, спросил:
– Так, значит, этих рабов продадут на Перависском базаре?
– Точно так, господин.
– Я хочу купить у тебя одного раба прямо сейчас.
– Это рабы моего господина. Они не принадлежат мне, я лишь охраняю, смотрю, как бы кто из них не сбежал, – заявил Ипи.
Всадник нахмурился и мрачно посмотрел на пройдоху-надсмотрщика:
– Скажи-ка мне лучше, смертный, ты знаешь, кто перед тобой?
– Нет, господин, – честно признался вымокший до костей Хромой.
– Я служитель Тифона-Сета, верховный жрец утренней звезды, о большем тебе знать ни к чему. Среди твоих рабов есть мальчик, спасенный из воды, и либо я заберу его добром, либо ты пожалеешь, что появился на свет.
Кривой вновь испугался. Спорить с самой грозной после власти фараона силой в стране было не только бесполезно, но и чрезвычайно опасно. Про жрецов Сета ходили невероятные слухи, один ужаснее другого, и надсмотрщик сразу уступил. Он помнил мальчика, с которым эти странные евреи обращались так, словно он в своем почти младенческом возрасте являлся их царем. Всю дорогу они несли его на руках, оказывали почести его матери, отдавали им свою пищу, и Хромой мог поклясться, что видел, как во время коротких привалов они молились ему, будто живому божеству. Пожалуй, больше не надо задавать никаких вопросов. Немедленно продать мальчишку и забыть о том, что видел, будет наилучшим выходом.
* * *
Под проливным дождем рабы сидели, плотно прижавшись друг к другу. Имея нужду во всем, а главное – в воде, они были рады возможности напиться, глотая дождевые капли. Многие среди них говорили о чуде – да и впрямь, дождь посреди пустыни мог показаться чудом кому угодно. Ипи грубо растолкал их, отыскал мальчишку, схватил за руку и поволок его, упирающегося, пронзительно вопящего. Тогда и произошло событие, впоследствии стоившее Хемуру половины его дохода. Рабы восстали. Сперва они умоляли вернуть им мальчика, и Ипи Хромой слышал, как они называли того «пророком» и «спасителем», а затем, видя, что их просьбы надсмотрщик не замечает, вздумали оказать сопротивление. По команде Хромого его отряд зарубил наиболее физически крепких бунтовщиков. Жрец же Сета, вынув из ножен длинный, кривой, с тонким лезвием кинжал, вызвавший удивление Ипи (а уж тот повидал на своем веку много всякого оружия), без всякой жалости убил мать мальчика, перерезав ей горло. Кровь пропитала песок, и дождь размыл, разбавил пятно ее, окружив им лежащие в беспорядке тела убитых и тех, кому повезло остаться в живых и кто рыдал сейчас в голос. Двое людей Ипи также были убиты, и он, глядя на эту ужасную, достойную конца света картину, не знал, что ему делать дальше. Меж тем всадники обступили Хромого, и старший со словами «это тебе за твою сговорчивость» бросил ему нечто, отозвавшееся мягким приятным звоном. Это оказался увесистый мешочек, и Ипи, мгновенно придя в себя, с жадностью вцепился в него. Даже на ощупь было понятно, что мешочек полон серебра и в нем никак не меньше четверти таланта[3] весу.
Жрец Сета и двое его спутников, понукая коней, тронулись в путь, увозя с собою связанного, переброшенного через лошадиный круп ребенка. Ипи смотрел им вслед, но уже очень скоро потерял из виду. Всадники словно растворились в потоках дождя, а надсмотрщик, дождавшись, когда утихнет стихия, и поделив серебро между оставшимися головорезами, погнал рабов в Перавис…
III
Напрасно Хемур искал, напрасно обшарил все углы загона, где прежде находились рабы, напрасно под все более мрачнеющим взглядом жрицы он пытался добиться от этих измученных, полуживых людей внятного ответа. Арамейского языка он не знал, и на его истеричные вопросы никто из рабов так ничего и не сказал. В отчаянии он бросился к Ипи. Теперь Хемур разговаривал с надсмотрщиком совсем иначе, будто тот доводился ему родственником, любимым братом:
– Ипи, друг мой, принцесса Кафи хочет осмотреть наших рабов. Вернее, она хочет видеть одного из них. Быть может, ты его помнишь?
Ипи пожал плечами:
– Кого же именно я должен помнить, господин? Их так много было в моей жизни, что все словно на одно лицо. Может, какие-то особенные приметы у него имелись?
Сдержавшись, что стоило ему чрезвычайных внутренних усилий, Хемур елейным голосом продолжил опрос главного надсмотрщика:
– Это был ребенок… Мальчик лет пяти, которого евреи называют спасенным из воды. О! Я по глазам вижу, что ты знаешь, о ком идет речь. Почему ты так побледнел?..
* * *
– Принцесса! – Хемур почувствовал, как его шее стало значительно свободнее, и вновь, в который уже раз за это переполненное событиями утро, погладил кадык. – Мой Ипи, хромой погонщик рабов, знает, о ком идет речь. Допросите его со всей строгостью, если он станет упрямиться. Но я уверен, что он упираться не будет. Ведь так, Ипи? – Хемур мстительно ухмылялся. Наконец-то он сможет отомстить этому пройдохе и вору за все его грязные и недоказуемые делишки! Пусть не серебром, так жизнью тот вернет хозяину все долги. Хорошая сделка, если учесть, что главным предметом в ней служит жизнь самого Хемура.
Кафи, недолго думая, приказала взять обоих и отвести в тюрьму, где и содержать вплоть до особого распоряжения. Услышав про такое дело, Ипи, трусливый, как и подобает истинному негодяю, окончательно растерял остатки самообладания и униженно заскулил:
– Я скажу, я все скажу! Это я продал того мальчика по дороге. У меня не оставалось выбора, о принцесса! Те трое, они были жрецами черного Тифона, и старший из них поклялся уничтожить всех нас и всех рабов ради того, чтобы завладеть ребенком. Я и решил, что не будет ничего страшного, если я уступлю ему дитя. А когда рабы начали бунтовать, я приказал своим ребятам, и они…
– Довольно, холуй! – прервала его Кафи. – Так ты говоришь, эти трое называли себя жрецами Сатана?
– Тифона, царица, Тифона, – запричитал Ипи. – Тифона-Сета, бога с головой шакала, обидчика Озириса и возмутителя умов.
– Это одно и то же, – тихо молвила Кафи. – Так вот кто встал на моем пути… Куда они поскакали?
– Я… Я ничего больше не знаю. – Ипи был готов разрыдаться. – Они просто забрали мальчишку и убрались прочь. Была гроза, ничего не видно, я не помню даже, в направлении какой стороны света они скрылись…
Кафи окликнула стражу, отвергнув паланкин, потребовала себе коня. Не время для соблюдения церемоний – сейчас дорого каждое мгновение. Каким-то образом ревнителям Сатана оказалась известна тайна пророчества. Хотя что же тут удивительного? Ведь язык звезд понимают все жрецы на свете. Раскрыть предательство необходимо, но лишь после того, как она найдет мальчика. Если же она опоздает, ни в чем больше не будет смысла. Эти двое – надсмотрщик и торговец – были ей теперь ни к чему. Все равно от них больше не будет толку, а давать волю ярости – значит разрушать свой внутренний, тщательно выстроенный храм души. Пусть живут, раз есть на то воля богов.
IV
Кафи узнала о грядущем пришествии великого пророка от Пифонесы, девы-оракула храма Озириса, с юных лет живущей отшельницей в одной из отдаленных комнат храма. Навещать ее можно было лишь по ночам, когда до полной Луны оставалась ровно половина звездного времени. Пифонеса, совершенно нагая, сидела на особом треножнике с прорезью, доводя себя до экстаза, а под треножником тлели высушенные листья магической травы кхут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
– Вот как? – Кафи насмешливо прищурилась и кончиком своего посоха слегка ткнула Хемура в живот, отчего его тошнота мгновенно и бесследно исчезла. – Тебе стало легче?
– О! – только и смог вымолвить работорговец и, не в силах сдержать переполнявшие его чувства, вновь упал на колени, отчего немедлено заработал теперь уже удар посохом по темени, и притом совсем не целебный.
– Я кому сказала встать?! У меня к тебе дело, торговец. Есть у тебя место, где я смогу говорить с тобой с глазу на глаз?
Хемур с поклонами, изгибаясь, словно гигантская гусеница, проводил принцессу Кафи в свой шатер, куда она вошла следом за ним и уселась на единственную имевшуюся скамью, Хемур же с почтением остался стоять.
– Намерен ли ты устроить сегодня невольничьи торги? – спросила Кафи, по-прежнему не сводя с него глаз.
– Да, если на то не будет твоего запрета, о жрица, дочь ве…
– Довольно титулов. – По царственному лицу пробежала нетерпеливая тень. – Все ли рабы из тех, кого собираешься продать сегодня, новые? Нет ли среди них кого-нибудь, не проданного тобою ранее?
– Все новые, все. – Хемур сложил руки на груди, что, по его разумению, означало добрые намерения и правдивость. – Их только что доставили из Финикии, принцесса. А потому нет среди них никого, не проданного ранее, что большое горе постигло меня, и все до единого рабы, посланные мне морем в прошлый раз, потонули вместе с кораблем, а тех, что были у меня еще раньше, я давно продал. Да и те, кого привели мне сегодня, уменьшились числом во время пути ровно вполовину. Я в большом убытке, о дочь богоподобного. Если сегодня не рассчитаюсь с ростовщиками по имени Метен и Мерс, то они отведут меня на суд фараона, и вскоре я сам займу место тех, кем нынче торгую. Видно, так решили боги, – смиренно вздохнул Хемур, и лицо его приняло отрешенное выражение.
– А скажи мне, – казалось, Кафи на миг потеряла самообладание, – есть ли в числе твоих рабов мальчик-иудей не более пяти лет от роду?
– Я не знаю, о жрица, я еще не успел всех осмотреть должным образом, но маленького еврея я как будто не видел. Нет-нет… – Хемур наморщил лоб, – кажется, его не было. Мои невольники все сплошь евреи, привезенные финикийскими купцами. В Палестине сейчас смертельная засуха, и евреи продаются в рабство целыми семьями, лишь бы выжить, а потом финикийцы с большой выгодой перепродают их в Египет. Нетрудная у них работенка, что и говорить. Путь из Тира в Перавис очень долог, и, верно, тот мальчик, о котором ты спрашиваешь, погиб в дороге от слабости и лишений.
Кафи порывисто вскочила со своего места, и Хемур пришел в ужас от того, что за выражение приняло ее лицо. Из прежнего прекрасного оно превратилось в одну из тех масок, коими был известен шестой торговый ряд на Перависском базаре. Там продавали всякие чудеса, доставленные отовсюду: из глубин континента, из Ханы, Месопатамии, Пальмиры, из более далеких заморских неведомых стран. И были там в числе прочих диковин и вот такие маски: уродливые, страшные лица злых духов, ложных богов, которым молились чужеземцы. Глаза Кафи обратились в две черные щели, рот стал точкой в обрамлении бледных губ, лоб казался еще выше, и теперь не было в лице жрицы ничего человеческого.
– Если ты, мерзкий ничтожный дурак, погубил этого мальчика, то еще до заката солнца твоя голова будет торчать на копье посреди этой площади, – прошипела жрица Озириса. – Веди меня туда, где ты держишь своих рабов, и горе тебе, если среди них я не найду того, кого ищу.
Хемур униженно закивал и, опасаясь чего угодно – удара посоха, тайного слова, от которого, как он слышал, у человека мгновенно останавливается сердце, – повел принцессу к деревянному загону, к клетке, в которой, словно животные, изнемогая от усталости, томились рабы общим числом чуть более трех дюжин. Нет, определенно он помнил, что мальчика среди них не было, но сейчас Хемур более всего на свете жаждал найти его там. Быть может, его мать спрятала своего пащенка под одеждой или в тот момент, когда Хемур осматривал доставленный мошенником Ипи товар, мальчишка куда-нибудь заполз, затаился где-то, и никто его не заметил? Быть может. Ведь если это не так, то тогда!.. Хемур, подгоняемый звуком шагов принцессы, идущей следом за ним, прикоснулся к своему острому, сильно выпирающему кадыку – горько будет, если жизнь его вот так и закончится: голову отсекут и, нанизав на копье, выставят посреди базара на всеобщее осмеяние.
Застучала о дерево цепь, распахнулись ворота загона, и всех до единого рабов выгнали прочь, велев им выстроиться в шеренгу. Ипи вертел над ними своим бичом, связанным из сотен тончайших кожаных ремешков, с железными крючьями на конце:
– Эй вы, быстрее! Стойте, не шевелитесь. Расстояние друг от друга на длину вытянутой руки! Да быстрее же! Что непонятного? – отдавал Хромой Ипи команды на арамейском, и очень быстро перед принцессой Кафи выстроилась цепочка измученных, ободранных и грязных людей. Здесь были женщины и девы, юноши и старики и ни одного взрослого мужчины. Все они пали от руки Ипи и его отряда, после того как решили поднять бунт, вздумали протестовать против разлучения маленького мальчика с его родителями. Под страхом смерти Ипи запретил оставшимся в живых рассказывать то, чему во время пути они стали свидетелями…
II
…Им оставалось не более двух дней дороги, когда случилось неслыханное, казавшееся для пустыни невероятным событие. Безоблачный прежде небосклон вдруг почти мгновенно почернел, от горизонта до горизонта расчертили его молнии, и под аккомпанемент ужасающих громовых раскатов начался такой ливень, будто там, наверху, кто-то опрокинул на землю море, по которому плыла лодка Озириса, дарующего свет солнца всему живому. Казалось, что наступил конец света, разразился новый потоп, и теперь все вокруг окажется залитым дождем и уйдет под воду. Рабы, оставленные без внимания напуганной охраной, сбились в кучу, пали на колени и, простирая руки к небу, молились. Слов их не было слышно, лишь отчаяние видел Ипи на их лицах. Сам он вот-вот готов был поддаться панике и сдерживался из последних сил, подавая пример своим более малодушным людям. В свете молний он принялся осматриваться, дабы найти хоть какое-то укрытие, но до ближайшего города был день пути, а вокруг только песок пустыни. И вот при очередном всполохе, сопровождаемом невообразимым грохотом, Ипи увидел, как приближаются к нему трое всадников на черных конях.
Еще мгновение назад поблизости никого не было заметно, и эти трое появились, словно из наполненного запахом молний и гибели воздуха. Грубый надсмотрщик, чья душа не знала сострадания, чей рассудок жил лишь примитивным расчетом и сиюминутной выгодой, а вера была отодвинута куда-то на задний план, теперь решил в порыве мистического ужаса, что это за ним явились черные духи Анубиса – подземного божества, властелина Царства мертвых – и сейчас заберут Ипи с собой за все его жестокости. Хромой не раз слышал, как о том или ином без вести пропавшем говорили: «Боги живым взяли его к себе. И теперь он гуляет в садах Озириса, и хижина его стоит на берегу небесной реки. Он ни в чем не знает недостатка». Или, если речь шла о существе вроде Ипи: «В царстве Анубиса, посреди раскаленной пустыни, его привязали к столбу и трижды в день секут так, что кожа вся покрыта кровавыми рубцами. И после каждой мучительной порки его поливают маслом, от которого рубцы заживают до следующего раза, когда слуги Анубиса вновь засекут его до полусмерти». Вот так и он, бедолага Ипи, будет страдать до тех пор, пока не настанет день суда, когда Озирис спустится в царство Анубиса и воссядет на его трон, и Анубис станет прислуживать Озирису, а тот, держа в одной руке символ жизни – цветок лотоса, а в другой веер из пластин слоновой кости, будет судить души, томящиеся в подземном мире. Сорок два божественных сына станут судить Ипи, припомнив тому все его прежние дела, и Озирис, читая в Книге Жизни, которую держит перед ним бог Тот, на весах отвесит меру греха надсмотрщика. На одну чашу весов он положит цветок лотоса, а на другую сердце Ипи, и Анубис, следящий за весами, оповестит, что сердце оказалось тяжелей. Тогда Ипи лишат тела, изрубят его на куски и бросят шакалам, а душу Озирис смахнет своим веером, отчего та развеется, бесследно исчезнет…
Не в силах пошевелиться, Ипи в ужасе наблюдал, как фигуры всадников, стремительно увеличиваясь, неумолимо приближались к нему. Сейчас для Хромого существовал лишь он сам, и целый мир, заключенный внутри него, грозил вот-вот исчезнуть. Ипи упал на колени, и одна из лошадей раздавила бы надсмотрщика, не осади ее удержавшийся в седле человек. Он и двое его спутников спешились и, невольно склоняясь под проливным дождем, довольно поспешно подошли к распростертому надсмотрщику.
– Поднимите его, живо, – приказал этот первый, по всей видимости, старший в странной троице, и, силясь перекричать гром, гаркнул почти в ухо Ипи: – Ты перегоняешь рабов для продажи на базаре?
Ипи, несмотря на творящийся вокруг разгул стихий, успокоился. Эти трое, несомненно, были людьми, а уж с людьми-то он всегда сумеет договориться. Людей Ипи не боялся, а этот всадник (тут и думать нечего!) был человеком знатного происхождения. С почтением надсмотрщик ответил, рассказав, кто он и кто все остальные, откуда и куда держат путь. Всадник слушал внимательно, не перебивая. Дослушав до конца, спросил:
– Так, значит, этих рабов продадут на Перависском базаре?
– Точно так, господин.
– Я хочу купить у тебя одного раба прямо сейчас.
– Это рабы моего господина. Они не принадлежат мне, я лишь охраняю, смотрю, как бы кто из них не сбежал, – заявил Ипи.
Всадник нахмурился и мрачно посмотрел на пройдоху-надсмотрщика:
– Скажи-ка мне лучше, смертный, ты знаешь, кто перед тобой?
– Нет, господин, – честно признался вымокший до костей Хромой.
– Я служитель Тифона-Сета, верховный жрец утренней звезды, о большем тебе знать ни к чему. Среди твоих рабов есть мальчик, спасенный из воды, и либо я заберу его добром, либо ты пожалеешь, что появился на свет.
Кривой вновь испугался. Спорить с самой грозной после власти фараона силой в стране было не только бесполезно, но и чрезвычайно опасно. Про жрецов Сета ходили невероятные слухи, один ужаснее другого, и надсмотрщик сразу уступил. Он помнил мальчика, с которым эти странные евреи обращались так, словно он в своем почти младенческом возрасте являлся их царем. Всю дорогу они несли его на руках, оказывали почести его матери, отдавали им свою пищу, и Хромой мог поклясться, что видел, как во время коротких привалов они молились ему, будто живому божеству. Пожалуй, больше не надо задавать никаких вопросов. Немедленно продать мальчишку и забыть о том, что видел, будет наилучшим выходом.
* * *
Под проливным дождем рабы сидели, плотно прижавшись друг к другу. Имея нужду во всем, а главное – в воде, они были рады возможности напиться, глотая дождевые капли. Многие среди них говорили о чуде – да и впрямь, дождь посреди пустыни мог показаться чудом кому угодно. Ипи грубо растолкал их, отыскал мальчишку, схватил за руку и поволок его, упирающегося, пронзительно вопящего. Тогда и произошло событие, впоследствии стоившее Хемуру половины его дохода. Рабы восстали. Сперва они умоляли вернуть им мальчика, и Ипи Хромой слышал, как они называли того «пророком» и «спасителем», а затем, видя, что их просьбы надсмотрщик не замечает, вздумали оказать сопротивление. По команде Хромого его отряд зарубил наиболее физически крепких бунтовщиков. Жрец же Сета, вынув из ножен длинный, кривой, с тонким лезвием кинжал, вызвавший удивление Ипи (а уж тот повидал на своем веку много всякого оружия), без всякой жалости убил мать мальчика, перерезав ей горло. Кровь пропитала песок, и дождь размыл, разбавил пятно ее, окружив им лежащие в беспорядке тела убитых и тех, кому повезло остаться в живых и кто рыдал сейчас в голос. Двое людей Ипи также были убиты, и он, глядя на эту ужасную, достойную конца света картину, не знал, что ему делать дальше. Меж тем всадники обступили Хромого, и старший со словами «это тебе за твою сговорчивость» бросил ему нечто, отозвавшееся мягким приятным звоном. Это оказался увесистый мешочек, и Ипи, мгновенно придя в себя, с жадностью вцепился в него. Даже на ощупь было понятно, что мешочек полон серебра и в нем никак не меньше четверти таланта[3] весу.
Жрец Сета и двое его спутников, понукая коней, тронулись в путь, увозя с собою связанного, переброшенного через лошадиный круп ребенка. Ипи смотрел им вслед, но уже очень скоро потерял из виду. Всадники словно растворились в потоках дождя, а надсмотрщик, дождавшись, когда утихнет стихия, и поделив серебро между оставшимися головорезами, погнал рабов в Перавис…
III
Напрасно Хемур искал, напрасно обшарил все углы загона, где прежде находились рабы, напрасно под все более мрачнеющим взглядом жрицы он пытался добиться от этих измученных, полуживых людей внятного ответа. Арамейского языка он не знал, и на его истеричные вопросы никто из рабов так ничего и не сказал. В отчаянии он бросился к Ипи. Теперь Хемур разговаривал с надсмотрщиком совсем иначе, будто тот доводился ему родственником, любимым братом:
– Ипи, друг мой, принцесса Кафи хочет осмотреть наших рабов. Вернее, она хочет видеть одного из них. Быть может, ты его помнишь?
Ипи пожал плечами:
– Кого же именно я должен помнить, господин? Их так много было в моей жизни, что все словно на одно лицо. Может, какие-то особенные приметы у него имелись?
Сдержавшись, что стоило ему чрезвычайных внутренних усилий, Хемур елейным голосом продолжил опрос главного надсмотрщика:
– Это был ребенок… Мальчик лет пяти, которого евреи называют спасенным из воды. О! Я по глазам вижу, что ты знаешь, о ком идет речь. Почему ты так побледнел?..
* * *
– Принцесса! – Хемур почувствовал, как его шее стало значительно свободнее, и вновь, в который уже раз за это переполненное событиями утро, погладил кадык. – Мой Ипи, хромой погонщик рабов, знает, о ком идет речь. Допросите его со всей строгостью, если он станет упрямиться. Но я уверен, что он упираться не будет. Ведь так, Ипи? – Хемур мстительно ухмылялся. Наконец-то он сможет отомстить этому пройдохе и вору за все его грязные и недоказуемые делишки! Пусть не серебром, так жизнью тот вернет хозяину все долги. Хорошая сделка, если учесть, что главным предметом в ней служит жизнь самого Хемура.
Кафи, недолго думая, приказала взять обоих и отвести в тюрьму, где и содержать вплоть до особого распоряжения. Услышав про такое дело, Ипи, трусливый, как и подобает истинному негодяю, окончательно растерял остатки самообладания и униженно заскулил:
– Я скажу, я все скажу! Это я продал того мальчика по дороге. У меня не оставалось выбора, о принцесса! Те трое, они были жрецами черного Тифона, и старший из них поклялся уничтожить всех нас и всех рабов ради того, чтобы завладеть ребенком. Я и решил, что не будет ничего страшного, если я уступлю ему дитя. А когда рабы начали бунтовать, я приказал своим ребятам, и они…
– Довольно, холуй! – прервала его Кафи. – Так ты говоришь, эти трое называли себя жрецами Сатана?
– Тифона, царица, Тифона, – запричитал Ипи. – Тифона-Сета, бога с головой шакала, обидчика Озириса и возмутителя умов.
– Это одно и то же, – тихо молвила Кафи. – Так вот кто встал на моем пути… Куда они поскакали?
– Я… Я ничего больше не знаю. – Ипи был готов разрыдаться. – Они просто забрали мальчишку и убрались прочь. Была гроза, ничего не видно, я не помню даже, в направлении какой стороны света они скрылись…
Кафи окликнула стражу, отвергнув паланкин, потребовала себе коня. Не время для соблюдения церемоний – сейчас дорого каждое мгновение. Каким-то образом ревнителям Сатана оказалась известна тайна пророчества. Хотя что же тут удивительного? Ведь язык звезд понимают все жрецы на свете. Раскрыть предательство необходимо, но лишь после того, как она найдет мальчика. Если же она опоздает, ни в чем больше не будет смысла. Эти двое – надсмотрщик и торговец – были ей теперь ни к чему. Все равно от них больше не будет толку, а давать волю ярости – значит разрушать свой внутренний, тщательно выстроенный храм души. Пусть живут, раз есть на то воля богов.
IV
Кафи узнала о грядущем пришествии великого пророка от Пифонесы, девы-оракула храма Озириса, с юных лет живущей отшельницей в одной из отдаленных комнат храма. Навещать ее можно было лишь по ночам, когда до полной Луны оставалась ровно половина звездного времени. Пифонеса, совершенно нагая, сидела на особом треножнике с прорезью, доводя себя до экстаза, а под треножником тлели высушенные листья магической травы кхут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9